Поделиться
Ушел Виталий Вульф. Совсем недавно я писал для "РГ” статью к его 80-летию. Ее герой уже тогда жестоко страдал от тяжелой изнурительной болезни, но он всегда был до предела загружен работой, и голос был неизменно бодрым.
Кто мог предположить, что финал придется дописывать так скоро!
…Виталия Вульфа к нам занесло из Серебряного века. Он даже грассирует, как Вертинский. И, как Вертинский, с трудом терпит современную рутину с ее примитивом, грубостью нравов и стриптизом малоинтересных душ.
Меньшую половину жизни он проводит среди этой повседневной банальщины. Большую половину - в кругу легенд и мифов, в мире идеала и мечты. Там он свой. Там он принят. Ему там хорошо. Там есть чем восхищаться. Восхищаться - естественнейшая его потребность. Он намеренно не замечает пятен на солнцах. Знает, что они есть, но не замечает - такая душевная установка. Великолепные женщины прошлого - Вера Холодная, Мария Бабанова, Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Ольга Андровская, Валентина Серова, Любовь Орлова… Глаза с поволокой, изгиб руки, судьба, упакованная в изысканнейшие туалеты. Эти туалеты можно было перешивать из старых платьев, но они все равно изысканны. ("Женщины, изменившие мир”, - назовет он одну из своих книг).
И рыцари. Рыцари театра, поэзии или музыки, танца или боевых искусств. Но непременно - рыцари. Они могли иметь слабости - пить, бросать любимых, замыкаться в себе, страдать от непонимания. Но во всем был внятный аромат идеала. Если идеала не было, его необходимо придумать.
Вульф к этому миру тянулся с детства, и очень долго его туда не пускали. Бакинский парень в холодной Москве, студент-отличник, которому, тем не менее, отказали от аспирантуры "по пятому пункту", юрист без работы, преданный зритель МХАТа, "маяковцев", "вахтанговцев" и "Современника", живет по съемным углам, экономит на всем, чтобы купить билеты и программки, которые теперь стали театральной историей. Идет работать в таинственный Институт международного рабочего движения, где пишет о молодежных бунтах на Западе, а потом специально для него там создают театральный сектор. А настоящая его работа была невидима для окружающих: он коллекционировал встречи, впечатления, улетающие ощущения театральных спектаклей, ролей, триумфов и провалов. Это все в нем застревало и накапливалось, не находя применения и выхода.
Увлекся и профессионально занялся американским театром, стал переводить Теннесси Уильямса, фактически открыв драматурга русской публике. Был командирован в США, где читал студентам лекции о Чехове, о русской драматургии. Вернулся убежденный, что мировой театр, по-видимому, весь вырос из русского театра вообще и системы Станиславского, в частности. И, признавая потрясающих мастеров западной сцены, всегда отдавал предпочтение русской театральной школе - она первая, она лучшая, она единственная.
Ему повезло накапливать эти бесценные впечатления в годы, когда на сцене творили личности уровня Ефремова, Улановой, Григоровича, великих мхатовских стариков. Он видел, как корифеи пытались приспособиться к партийной конъюнктуре, играли примитивные тексты официально утвержденных Софронова или Михалкова, но видел их и в минуты высшего взлета в шедеврах Чехова, Толстого, Арбузова, Розова. Он досконально знает, как рождаются режиссерские озарения, когда великая пьеса и великий спектакль каждый миг подпитывают друг друга, друг с другом резонируют и претворяются самым волшебным, необъяснимым образом. Он знает и то, как легко концепция вымученная и умозрительная превращает великую пьесу в неловкую поделку, а гениального актера - в провалившегося дебютанта.
И все это он переживает так, словно в мире нет ничего важнее. Погружается в эти отлетевшие судьбы, так досконально, до деталей их восприняв, что они стали частью его собственного бытия. И он с легкостью может вызвать воспоминания о том, что, когда и при каких обстоятельствах сказала Степанова Эрдману, что чувствовала отлученная от театра, увядающая, всеми брошенная красавица Серова, как трагически некрасиво расщеплялся МХАТ… Его увлекают "изгибы судеб" - он в них видит тот сор, из которого растут стихи. Датами мельчайших, в историческом масштабе, событий и поступков он сыплет легче, чем мы оперируем таблицей умножения. Хранилища его бездонной памяти как-то так систематизированы, что поставить его в тупик невозможно: на любой вопрос об истории театра ответит мгновенно и безошибочно.
Это какой-то нечеловеческий объем работы, которую Виталий Вульф легко провернул как бы между основными делами - впитал в себя целый мир артистических, режиссерских, художнических жизней, каждая из которых в его интерпретации могла превратиться в увлекательнейшую из пьес. Напряженную, с интригой, с непредсказуемым сюжетом - но не придуманную, а взятую из жизни.
Впрочем, проверять Вульфа с документами в руках никому не придет в голову. Он носил в себе мир не документальный, а художественный, там была своя логика, свои закономерности, и реальность для этого художественного мира - лишь питательная среда. Разорвать этот романтический флер, сотканный влюбленным человеком, - значит судьбу раздеть, унизить, и тогда перед нами будет не художественное произведение, каким всегда является устный рассказ Виталия Вульфа, а хищное, жадное до пикантных подробностей эссе из таблоида.
Вульф тоже знает цену пикантности. Он вполне может приоткрыть завесу над интимным. Но никогда не зайдет дальше, чем может зайти джентльмен. В нем есть четкое ощущение границ допустимого. Его рассказ - всегда искусство высшего этического пилотажа.
Но рассказы эти начались позже. Они вообще начались поздно: когда люди уже подводят первые итоги, Виталию Вульфу наконец дали возможность самореализоваться. Увидели в нем тот уникальный талант, который не сразу замечают из-за его раритетности. Его рассмотрел Владислав Листьев - понял, что перед ним продолжатель традиций великих рассказчиков уровня Ираклия Андроникова или Дмитрия Журавлева. Мастер устного шедевра. Человек, который соберет у экранов многомиллионные аудитории, просто сидя в кресле и неторопливо вспоминая о чем-то, на взгляд, элитарном - такое массам в принципе неинтересно. Но его будут слушать.
Так возник "Серебряный шар" - понятно, по аналогии с Серебряным веком, в котором до сих пор обитает второе "я" Вульфа. Так на телеэкран пришел этот век с его утонченностью. С иными ритмами ("остановиться, оглянуться…"), с его манящими названиями артистических кафе и парижских особняков, с его старомодной манерой изъясняться и полным нежеланием опускаться до того, что зовут современностью. Оттуда, из этого как бы пустого пространства, где в центре только фигура рассказчика, вдруг зазвучали давно умолкнувшие голоса, забурлили давно отгоревшие страсти - жизни прошлого и настоящего сомкнулись так, словно не было пропасти между ними - поколенческой, идейной, мировоззренческой.
И стало видно, как мельчает время. Как смыкают очи гении, как все становится дозволенным, как все пускается на очень дешевую распродажу. Эта тема - одна из ведущих у Вульфа в передачах, в интервью, в книгах. Он постоянно говорит об упадке театра, кино, актерского мастерства, критической мысли. Удивительно, что это не звучит брюзжанием человека, не желающего расстаться с ценностями своей юности. Это звучит внешне бесстрастной констатацией неумолимого факта. Но от этой констатации становится вдвойне неуютно в мире самоуверенных недоучек, уже успевших занять посты и выучить последователей, совсем невежественных и потому неумных.
Я думаю, миллионы зрителей собираются у ставших ненавистными "ящиков" в час "Серебряного шара" еще и потому, что Виталий Вульф дает им возможность вынырнуть из нечистот и, дать, как задыхающейся рыбе, глотнуть воздуха.
На экране он спокойно неприступен. Он с вами беседует - вы ему внимаете. Почти нет эмоций. Философское спокойствие. Неизменно сочувственный тон по отношению к судьбе, о которой идет речь. Его хорошо слушать.
И только те, кто его знают не по экрану, ощущали его взрывной темперамент. Столкнувшись с невежеством, душевной неопрятностью, непрофессионализмом, он заводится мгновенно. Его ярость ужасна. Речь становится веской и разящей наповал. Она источает яд. Кажется, что закачались основы. Потом все угомонится, потому что один невежда на его горизонте тут же сменит другого, а на всех темперамента не хватит. Зато он умеет любить своих персонажей и тех, кого допустил до дружбы с собой. Умеет восхищаться личностью и талантом. Умеет приходить на помощь, не дожидаясь просьб. Собственно, любовь - его главная тема. Любой его рассказ на экране или на книжной странице - признание в любви к таланту и личности. У него есть любимые друзья и любимые враги. Когда он пишет о возмутившем его критике, непременно добавит эпитет "талантливый" - уравновешивает сиюминутное объективным. Дает понять: оступился - но у тебя есть шанс. Когда его преданная дружба с любимым театром дает трещину, развод с вчерашним любимцем полон патетики и горечи. Он очень близко к сердцу принимает изгибы и нюансы сложных отношений внутри художественного сообщества. Эти нюансы и составляют его судьбу, его жизнь в искусстве.
Театр - его главное. Кино остается в консервных банках, литература живет в библиотеках, живопись - в галереях. Театр живет недолго и быстро умирает. От великих спектаклей остаются только скупые строчки не всегда справедливых рецензий. Одно из замечательнейших умений Виталия Вульфа - вернуть на миг живое дыхание спектакля, когда-то воспламенявшее зал. Он опишет этот спектакль скупыми словами, но в интонации его будет такой восторг и такая трепетность, что вы безоговорочно поверите в масштабность художественного явления. И будете смотреть на Вульфа как на человека, лично видевшего божество.
Как он этого достигает, не знает никто. Ясно, что он не мог беседовать с Верой Холодной и вряд ли наблюдал вблизи Вивьен Ли. Но даже случайно упомянув о них в разговоре, он тут же безошибочно назовет год, когда Холодная сыграла "Молчи, грусть, молчи", а Ли покорила мир своей Бланш из "Трамвая "Желание". И мимоходом обрисует детали, о которых могли знать только Холодная и Вульф, Ли и Вульф. Это будет фактурно и достоверно. И даже если это вымысел, вы обольетесь слезами.
Его "Серебряный шар" выходил на Первом канале, но вскоре оказался там не ко двору. Его позвали на канал "Россия", и там стал выходить, уже в новом обличье, "Мой серебряный шар".
Ему было уже много лет, когда его назначили главным редактором радио "Культура". Он никогда не занимал должностных постов и по-детски радовался: это мой первый кабинет! И с молодой энергией отдался обустройству радиоканала, который в кругу типовых российских радиостанций казался оазисом вкуса и разума. У этого радио всегда было много врагов - людей, которым само понятие "культура" казалось "нерейтинговым", никому не нужным, враждебным. Пользуясь своим авторитетом, Виталий Вульф не раз успешно отражал попытки это радио закрыть вовсе, и с его уходом судьба столь важной для страны радиостанции, возможно, снова повиснет на волоске - в России сейчас в разгаре пора одичания.
Потом Виталия Вульфа позвали и на телеканал "Культура" - и он стал там одним из руководителей, не бросая любимое детище - радио. Как он, уже тяжело больной, умудрялся выполнять все многотрудные обязанности редактора двух эфирных каналов, и при этом сниматься в своей телепрограмме, записываться для радио и писать книги, - это тайна, ключом от которой владеют только необычайно трудолюбивые люди, для них работа - и есть жизнь.
Все это богатство души, знаний, живых действенных, надежных идеалов было с нами еще вчера. Сегодня ничего этого больше нет. Судьба Виталия Вульфа вошла в ряд легенд, о которых он нам так увлеченно рассказывал. Миллионы телезрителей больше не дождутся любимой программы, которая на нашем телевидении была как лебедь среди вконец загаженных утят.
Осталась память и книги, но они сохранят лишь слабый отблеск того света, который зажигал для нас этот человек.