Поделиться
Михаила Булгакова с давних времен повелось записывать в мартиролог советских писателей. Неопубликованная проза, непоставленные пьесы и либретто, невыездной, гонимый, изруганный, только что не арестованный. К этому образу он приложил руку и сам, написав в одном из писем к Сталину: "На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк", а донесение безымянного осведомителя НКВД сохранило слова, сказанные Булгаковым в 1937 году: "Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков".
Так ли уж и как никого? Сказать бы об этом булгаковским соседям по дому в Нащокинском переулке Клычкову и Мандельштаму или же расстрелянным Клюеву, Павлу Васильеву, Бабелю, Пильняку, Андрею Платонову, пережившему арест и смерть сына... И тем менее со стойким убеждением своего исключительно несправедливого, уникального угнетенного положения Булгаков прожил жизнь, и ту же картину изображала его жена. "Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней", - писала она в дневнике вскоре после неудачи с постановкой "Мольера" в Художественном театре.
Когда на исходе 1966 года в журнале "Москва" началась публикация "Мастера и Маргариты", простодушная публика и в СССР, и за его пределами в одном порыве уподобила автора главному герою, а между тем едва ли Булгаков изложил в самом знаменитом своем сочинении версию собственной судьбы. Ее уж он скорее поведал в "Записках покойника", более известных под названием "Театральный роман". А ставить знак равенства между Мастером и его создателем так же нелепо, как между Сталиным и иностранным специалистом по черной магии мессиром Воландом, появившимся в Москве в час небывало жаркого заката.
На самом деле Булгаков в своем последнем романе написал альтернативу собственной жизни. Он написал о том, что могло бы с ним случиться, не будь в его судьбе огромного числа людей, ему помогавших, начиная как минимум с Надежды Константиновны Крупской, подсобившей киевлянину с московской пропиской в 1922 году. Не будь работы в "Гудке", как бы он ее ни клял, не встреться ему в середине 20-х издатели Ангарский и Исайя Лежнев, сколь бы иронически ни изображал он последнего в "Театральном романе" (чувство благодарности вообще трудно отнести к числу добродетелей нашего героя), мхатовские режиссеры Судакова и Станиславского, американский посол Уильяма Буллита, исправно приглашавший его на приемы в свою роскошную резиденцию, не будь дирекции Большого театра, взявшей его на работу, когда он вдрызг поругался со мхатчиками, и новая служба позволила ему по-прежнему жить весьма обеспеченно по советским меркам. Не будь добрых друзей Лямина, Попова, Вересаева, Замятина, Ермолинского, не будь, наконец, - а точнее эту женщину надо было поставить первой в ряду булгаковских благодетелей - его первой жены Татьяны Николаевны Лаппа, спасшей провинциального доктора от морфинизма. И уж тем более - не будь третьей жены Елены Сергеевны, в которой, конечно, справедливо находят черты Маргариты, но "ведьмачество" не отменяло, а отлично уживалось в этой волшебной женщине со светскостью, прагматичностью, жесткостью и настойчивым стремлением улаживать дела мужа.
В сущности, элемент везения в булгаковской жизни был так велик, что как бы ни были тяжелы для этого человека удары судьбы - а они были и какие! - все могло бы сложиться хуже, гораздо хуже, чем было.
Значит ли это, что традиционный взгляд на Булгакова как на закланного агнца советской системы должен быть сегодня пересмотрен? Так да не так. Жертвой Михаил Афанасьевич все-таки был. Или точнее стал - и в первую очередь жертвой собственных иллюзий в отношении особого покровительства к нему со стороны Кремля. Это очень тонкий и непростой момент, потому что элемент верховного покровительства в судьбе Булгакова действительно присутствовал, другое дело, что он его не просто переоценил, но возвел в жизненный принцип. Знаменитый сталинский звонок и случившийся 18 апреля 1930 года, в Страстную пятницу, короткий сумбурный разговор между властителем и художником поставил последнего в роковую зависимость от первого. В каком-то смысле можно сказать, что Булгаков - смелый, сильный, независимый человек, не боявшийся сказать на допросе в ОГПУ в 1926 году о том, что в пору Гражданской войны все его симпатии были на стороне белых, что он никогда не считал себя сторонником революции и, практически говоря словами профессора Преображенского, "не любит пролетариат" - этот человек несколько лет спустя не прогнулся, конечно, нет, не изменил себе, но он внутренне сломался, дал трещину.
Сталин стал его навязчивой идеей, личным бредом, вестовым Крапилиным, что являлся во снах и наяву генералу Хлудову, и эта идея одновременно иссушала и вдохновляла его. Булгаков вообще умел и любил находить мучителей и их жертв, любил изображать мученические сюжеты, в нем жила подсознательная тяга к зрелищу страдания, унижения, которое он остро чувствовал и на него отзывался - отсюда страшные картины пыток и казней в "Белой гвардии", "Беге", "Мастере", мотив нравственной муки и унижения в "Мольере". Что так тянуло этого веселого, остроумного, артистичного человека к мрачным пропастям бытия, мы не узнаем, наверное, никогда, ибо, скорее всего, эта тайна, как тайна любого писательства, уходит в детство, о котором Булгаков никогда и ничего - почти исключение для литераторов того времени - не написал. Но, нет сомнения, две крови схлестнулись в его жилах - материнская, живучая, очень сильная, и отцовская, слабая, мнительная. До определенного момента главней была первая, потом взяла верх вторая, и началось нисхождение, можно сказать, умирание, которым буквально пропитан, несмотря на смех, блеск и великолепие, закатный булгаковский роман, да и все последнее десятилетие его жизни.
Однако предположить иной поворот его судьбы невозможно. У каждого крупного художника есть свой садовник - тот, что любит всех одинаково и каждого больше. Булгаковский был жестким, жестоким, но, несомненно, знающим свое дело профессионалом. Он выжал из своего трудно воспитуемого подопечного все, что можно, отравил его поразительным театральным успехом в 20-е годы и, резко, почти в одночасье, оборвав его, заживо обрек на бесславие в 30-е, без чего не был бы написан "Мастер", он резал по живому, заставив великого писателя уйти с сознанием неудачно прожитой жизни и таким предчувствием посмертного признания, от которого хотелось выть: нельзя ли получить хоть чуточку уже сейчас, при жизни? Но нет, положение обязывает. Или, как говорил Коровьев Маргарите перед тем, как открыть великий бал у сатаны, "ничего не поделаешь, надо, надо, надо".
Булгаков принадлежал к числу тех людей, кто отчаянно желал прожить жизнь по своей воле, а прожил - по чужой. Эта не была воля Сталина или чья-то еще из людей, его окружавших, но он ощущал ее как враждебную и однажды написал Вересаеву: "Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага? И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это - А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из "Бега"). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонницы приходят они ко мне и говорят со мной: "Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами".
Ряд непроходных булгаковских героев может быть продолжен, но четверть века спустя смерти их родителя все дивным образом переменилось, и те, кто преграждал ему путь, вознесли Булгакова на высоту, которую удавалось достичь немногим русским художникам в ХХ веке. Теоретически Михаил Афанасьевич мог бы до этой славы дожить. Мог бы встретить свой 75-летний юбилей на пике славы, мог бы увидеть мир, по которому так тосковал, получить Нобелевскую премию, и даже страшно вымолвить - дачу в Переделкино. Но у его садовника были другие замыслы и расценки: жизнь Булгакова - это не только безудержная щедрость человеческой натуры, вдохновение, фантазия, сатира, смех, горечь и любовь, но и безжалостная история о том, какую цену берут боги литературы с тех, кого по-настоящему, без дураков, любят.