Немногие из мастеров отечественного кино смогли перейти границу, разделившую советское прошлое и постсоветское настоящее без потери творческого лица. Среди них - кинорежиссер Александр Николаевич Сокуров.
***
Он снимал много и интересно до крушения режима. Он продолжает это делать и после его падения. И не потому, что скорее и успешнее других смог приспособиться к новым реалиям жизни, к новым условиям кинопроизводства. В этом отношении, думаю, процесс адаптации Александру Сокурову дался не менее мучительно и болезненно, чем его собратьям по цеху.
Ему, пожалуй, было легче других вот в чем. Он не слишком прочными узами оказался связанным с ценностными началами советской реальности - с надеждой на социализм с человеческим лицом, с упованиями на душеспасительный коллективизм, с лирическими манифестациями оттепельного кино. Бог знает, как его Бог уберег от всего этого.
Потом, много позже, он признался: "Ответственность перед отдельно взятым человеком для меня больше, чем ответственность перед отечеством моим".
Собственно советский режим, который доставил ему, как и многим его коллегам, множество мучительных неприятностей, он не отвергал ни прямо, ни косвенно. Просто коммунистическую идеологию он в упор не видел. Потому по ее поводу даже не рефлексировал, чем занималась с разной степенью успеха большая часть талантливых мастеров нашего кино. Их путь лежал от "Заставы Ильича" Марлена Хуциева к "Городу Зеро" Карена Шахназарова. Когда "Поезд остановился" Вадима Абдрашитова, могло показаться, что довольно было что-то поправить в локомотиве, исправить скоростемер, и наш паровоз вперед лети…
Не полетел. Побуксовал еще немного (см. "Премию", "Мы, нижеподписавшихся…", "Прошу слова") и… развалился.
Все производственные драмы "развитого социализма" и лирические переживания его героев были совершенно неинтересны автору художественного фильма "Одинокий голос человека".
В свою очередь, Режиму был абсолютно неинтересен одинокий голос дебютанта Сокурова, и потому его фильм пролежал на заветно-запретной полке без малого десять лет.
***
Какому бы то ни было мировоззрению, он предпочитал и предпочитает миросозерцание. Как правило, в хорошей компании. То с Андреем Платоновым ("Одинокий голос человека"). То с Бернардом Шоу ("Скорбное бесчувствие") и с Гюставом Флобером ("Спаси и сохрани"). То, наконец, с великим Гете ("Фауст" - фильм, который в этом году будет претендовать на венецианского "Золотого льва").
Первые три фильма были сняты еще при советской власти. Они казались современникам надмирными. Идеологическим функционерам - оторванными от действительности. Хотя бы потому, что он игнорировал человека социализированного и интересовался человеком отдельным. Отдельным как остров в океане.
И вот так получилось, что он, "оторвавшись от земли и от народа", с высоты своего надмирного положения поставил нашему обществу жесткий диагноз - "Скорбное бесчувствие", который несколько позже был подтвержден Кирой Муратовой в "Астеническом синдроме". И уже только много позже, на "вскрытии", благодаря фильмам Алексея Балабанова, мы воочию увидели, как далеко зашла болезнь общества. Задним числом стало понятно, что организм уже не подавался амбулаторному лечению.
***
И сегодня до нас не очень доходит, что философы-художники видят дальше и глубже популярных беллетристов. У Сокурова свои взаимоотношения со зрителями. Вот как он их для себя сформулировал:
"Когда-то меня очень беспокоило, что у моих фильмов мало зрителей. Сегодня - нет. Настоящее искусство предполагает избирательность и узкий круг. Это обязательные условия его, искусства, существования. Массовый спрос на какое-нибудь произведение означает для меня только одно: в этом произведении есть серьезные художественные проблемы, изъяны. И еще: опыт показывает, что люди, которые по-настоящему встретились с моими ли фильмами, с фильмами ли других режиссеров, которые выбирают индивидуальный путь, - эти люди уже кресел не покидают. Остаются. Этих людей никогда не будет ни слишком много, ни слишком мало. И для меня честь делать для них картины. Большая честь".
Я это суждение готов разделить с одной оговоркой. "Настоящим искусством" может быть и то, которое ориентируется на массовые чаяния, которое опирается на массовое отчаяние.
Чаяния и отчаяния миллионов - это ведь само по себе феноменально, это уже пространство истории, граничащее с зоной мифологии. Как, например, в фильме "Русский ковчег".
Это очень неожиданное кино. Это не урок истории России. Скорее - философствование по поводу истории и культуры России, по поводу ее мифологии.
Европейский гражданин путешествует по европеизированной Руси, средоточием которой и является Эрмитаж, вытянувшийся вдоль Невы.
Европеец идет по залам, изумляясь способности русских к подражанию, их замечательному таланту копировать и делать списки с оригинала не хуже оригинала. И только успевает все время приговаривать то от ужаса, то с восхищением "ой-ой-ой" и причмокивает языком. Собственно, все изумление "ревизора" в том, как азиатчина Руси смогла соединиться с цивилизованной Европой, как Европа покорила Россию и как она при этом уцелела в России. Он-то знает, что Азия есть Азия и что Европа есть Европа. И он видит, что они сошлись.
Мы до сих пор ищем особый путь для своей страны, а она уж который век следует им. Эта тяжкая дорога, по которой идти нас понуждают кнутом и пряником, тиранией и рынком.
У сокуровского героя, закружившегося в мазурке, почти вырвалось: "Боже, как весела и празднична Россия!" Заключительная мазурка - кульминация фильма, самая впечатляющая его сцена и самая экспрессивная. И в такой момент до конца понимаешь, зачем Сокурову нужно было снимать эту картину одним планом - без монтажных стыков, скачков, бросков.
Вот она жизнь на одном дыхании! И вот она - многовековая история и тоже на одном дыхании.
Откровение сокуровского фильма в том и состоит: "Боже, как коротка, почти мгновенна история!"
"Молох" о том, как она трагична в своей будничности. Как будничен и обыкновенен сам тиран. Его безумие - всего лишь маска безумия биомассы.
"Телец" - вторая глава задуманной тетралогии. Ленин, пребывая все еще на вершине власти, не контролирует не только историю, но и власть. И это бы ладно. Но он не властен и над собственным сознанием.
С этой точки зрения драма Гитлера - не такая уж и драма. У него что-то там атрофировалось. У него, бедолаги, какое-то половое расстройство и утрачен вкус к хорошей еде, к иным радостям жизни. Но ему все еще доступно наслаждение властью. Он еще на этом свете.
Ленин уже по другую сторону реальности.
Насмешка над Гитлером в другом. Средних дарований обыватель вознесся на вершину мира, а в быту, вне своей зажигательной риторики, вне своего мундира, имперского антуража, обожания толпы идеалистов он - ничто.
И тщится быть нормальным земным персонажем, а выходит одна судорога.
С нашим Ильичем другой случай. Он не может помножить двухзначные числа в уме. Он пытается, но не знает, как к этой проблеме подступиться. Жена подсказывает: "столбиком".
Его мука и отчаяние от того, что его оставил рассудок. Тот самый, что был стержнем его внутреннего мира. Тот, в который он пытался заточить весь мир.
Его рассудок призван был заменить и совесть, и мораль, и любовь. Что целесообразно, то и свято. Что логично, то и неизбежно. Рационализм - превыше всего. На этом, по Сокурову и Арабову, и основан ленинский глобализм. Неважно, какое он имел отношение к реальному историческому персонажу.
Важно, что ленинский молох пострашнее гитлеровского. Важно, что это - та реальность, которую ХХ век переварил и которую ХХI еще долго будет отрыгивать.
Что касается Владимира Ильича и Надежды Константиновны, то они свой век доживают в тиши Горок, на природе и в изоляции от разума. Эта парочка в какую-то минуту могла бы вызвать вполне пасторальные ощущения. Как гоголевские старосветские помещики. Они и есть Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, но, разумеется, карикатурные, трагические и фарсовые сразу, поскольку из их отношений вымыты без остатка любовь и душевность, заменой которым стали рефлекторные жесты и генеральный секретарь.
Что правда, то правда: сон разума рождает чудовищ. Но вечная бессонница разума способна вызвать к жизни такое, что не может и присниться.
Смерть прибрала разум героя, а тело оставила нам. На несчастье нам и во славу науки.
Наука от лица всемирного и все побеждающего разума отплатила Ленину-молоху тем, что сохранила на века его пустую оболочку.
Смысл следующей части тетралогии Сокурова "Солнца" открывается, если держать в голове предыдущие две части.
И Гитлер, и Ленин - безнадежные пленники тех вершин, к которым они шли, на которые столь целеустремленно взбирались. Спуститься с них они уже не могут при всем желании. В своем безумии они как в заточении, из которого побег - невозможен. А император Хирохито, оказавшийся императором не по своей личной воле, осторожно шаг за шагом спускается со своей заоблачной вершины в частную реальность.
Кто куда: одни вверх по лестнице, ведущей вниз и далее в бездну; другой - вниз, по той же лестнице.
Самая мучительная драма для Сокурова связана не с личной участью каждого из трех властителей, а с общей судьбой вверенных им толп. Каково целому народу отрешиться от своего божественного статуса…
А на пороге уже новый вызов - искушение массовой культурой с ее демонической энергией. Иначе, по Сокурову - искушение безумием.
"Но это не безумие отдельно взятого параноика, - говорит Сокуров, - это опаснее, это безумие миллионов. Главный ужас и главная опасность заключаются в этом. Меня в отчаяние приводит то, что происходит сейчас у нас в стране и что ползет на нас из телевизионного эфира. Потому что в этом зеркале опять множатся рожи - не лица, а рожи. Их постепенно становится все больше, они наступают… эти клыки, эти кошмарные слюнявые морды, заросшие шерстью…".
Перед лицом этой угрозы и под впечатлением ее режиссер снимает заключительную часть своей тетралогии - "Фауста".
…Так вышло, что зрители увидят эту картину в юбилейный для автора год.