Онкологические болезни по-прежнему среди лидеров и по количеству, и по смертельным исходам.
Можно ли изменить ситуацию? Об этом на "Деловом завтраке" говорил главный онколог Москвы главный врач московской онкологической больницы N 62 профессор Анатолий Махсон.
Российская газета: Диагностика, лечение, реабилитация онкологических пациентов из числа самых дорогостоящих. Во всем мире в этом процессе участвуют благотворительные организации, используются средства спонсоров. А без благотворительности онкологическая служба обойтись может? Или...
Анатолий Махсон: Или. Лечение, особенно детей, страдающих этими недугами, может достигать миллионов рублей. Наше здравоохранение, да и не только наше, не в состоянии нести такое бремя расходов. И когда благотворительные деньги направляются на благое дело, это можно только приветствовать. Если посмотреть тяжелое оборудование в 62-й больнице, то больше чем на 10 млн долларов оно приобретено на средства спонсоров. И это самое лучшее оборудование. Кроме того, на его приобретение денег потрачено намного меньше, чем если бы оно было приобретено по официальным тендерам.
Простой пример. Мы построили корпус, закупили для него отечественный прибор для реанимации: примитивный, ультрафиолетовый стерилизатор. Он нам понравился, и мы купили себе восемь таких стерилизаторов. Так вот, один такой прибор по тендеру был поставлен нам за 42 тысячи рублей, а восемь мы купили за 112 тысяч рублей. То есть по 14 тысяч каждый. И все потому, что покупали напрямую, без посредников, на деньги благотворителей.
На Западе благотворительность очень распространена. Там люди, которые в нее вкладывают деньги, имеют налоговые льготы. Кроме того, их уважают, их почитают. У нас никто льгот не имеет. А вот неприятностей за благое, если угодно, за святое дело порой сколько угодно. У налоговой инспекции сразу "стойка" на благотворительный фонд, сразу подозрения. А ведь это подвижники, которые не ищут выгоды, а стараются помочь больным. Такое можно и нужно только приветствовать. Лечить на современном уровне без благотворителей, только на государственные деньги, к сожалению, невозможно.
РГ: Сколько стоит лечение онкологического больного?
Махсон: От 30 тысяч до миллионов, десятков миллионов рублей. Зависит от стадии заболевания. Пациента, у которого ранняя стадия опухоли, достаточно прооперировать, и человек поправился. В таких ситуациях достаточно 40-50, ну 70 тысяч рублей. Другое дело, когда запущенная стадия. Когда кроме операции надо применять методы лучевого воздействия, химиотерапии. Тут траты до бесконечности.
Недавний случай. У больного рак легкого. Полтора года он получал препарат стоимостью 108 тысяч рублей на три недели лечения. Вот посчитайте, во что оно обошлось: 18 месяцев - более 2 млн рублей. И это не самый дорогой препарат.
РГ: Если у человека нет финансовой возможности, оказывается ли она стопроцентно государством?
Махсон: Квалифицированную помощь может получить большинство. В основном все зависит от стадии заболевания. Очень дорого стоит продление жизни. Особенно когда требуются современные препараты и длительное лечение.
В США на здравоохранение тратится 2 трлн долларов в год. Из них где-то 40-45% - это траты государства. И 55% - средства добровольного медицинского страхования. У них фактически две программы: для неимущих и пенсионеров. Тут средства государства. Остальные - добровольное медицинское страхование. Нам такие суммы не снились. Поэтому, естественно, мы не можем себя сравнивать с ними.
Но препаратами, без которых больные будут умирать, мы обеспечиваем больных полностью. Я в онкологии Москвы с 1972 года. И могу сказать, что столько денег, как сейчас, на онкологию не выделялось. Например, теперь все женщины, которым при раке молочной железы показан герцептин, у нас этот препарат получают. Стоимость годового лечения одной женщины - 1 млн 200 тыс рублей. Это примерно на 20% увеличивает пятилетнюю выживаемость. Никогда такого не было.
РГ: Раз мы не можем стопроцентно обеспечить бесплатную медицинскую помощь, то честнее прямо об этом заявить, обнародовать прейскурант цен. Отпадет необходимость брать из-под полы.
| |
| Видео: Сергей Минабутдинов |
Махсон: Мы так и работаем. У нас есть платные услуги. Тот, кого мы не можем лечить бесплатно, пишет "информированное согласие". Официально идет в кассу, платит деньги. Получает квиточек, получает помощь. И все качественно, без унижения, недомолвок.
РГ: Что это за категория людей, которых вы не можете лечить бесплатно?
Махсон: Например, приходит человек. Его проконсультировали. Очевидно, что для назначения лечения ему требуется компьютерная томография. Ее можно сделать бесплатно по месту жительства. Но на нее очередь. За деньги очереди нет.
РГ: Сколько стоит это компьютерное удовольствие?
Махсон: Зависит от того, какая зона обследования, используется ли контраст. В среднем от 2 до 7 тысяч рублей. Платные услуги должны быть. Они должны быть узаконены, как принято теперь говорить, прозрачны.
РГ: Но раньше-то обходились без них.
Махсон: Не обходились! Просто лицемерно закрывали глаза на их подпольное существование. Современное лечение, а все справедливо хотят получать только такое, стоит дорого. Раньше не было таких, как сейчас, химиопрепаратов, не было мониторов, компьютерных томографов и так далее. Конечно, можно обойтись без молекулярно-биологической лаборатории и работать, как работали 20 лет назад. Бесплатно. А за современный уровень нужно платить. Даже США не могут себе позволить абсолютно бесплатную медицинскую помощь.
РГ: Есть такой европейский показатель: скажем, российская женщина, у которой рак груди, живет 3 - 4 года. А немецкая женщина с тем же диагнозом 12 лет. Сколько, по-вашему, может прожить человек с онкологическим диагнозом?
Махсон: Может прожить много. Все зависит от стадии выявления болезни. Вот рак молочной железы, первая стадия. Прооперировали и 91% женщин вылечили. И получили 90-процентную выживаемость. Но если выявлен на второй стадии, то будет 70%, на третьей - 50%, на четвертой - 18. Такая статистика. Нужно, чтобы люди шли на раннее выявление, на профосмотр. В Москве сейчас 86 маммографов, и любая женщина может бесплатно сделать маммографию.
РГ: Почему не идет?
Махсон: Потому что ни пресса, ни телевидение, ни общественное мнение на это не нацеливают. За границей принято: узнаваемый человек говорит, что у него была опухоль, что он прошел курс лечения. Например, все знают, у президента был рак, знают, что его вылечили. У нас же мало кто знает об успешном лечении, излечении. Зато если человек умер от рака, известно всем. И появляется такая безысходность.
Конечно, когда человек пришел с четвертой стадией рака желудка, надеяться на успех нельзя. Он живет в среднем полгода. А если мы оперируем раннюю стадию того же рака желудка, то прогноз иной. И не только по этой локализации. У меня есть больной, которого по поводу саркомы кости оперировал еще мой отец в 1976 году. Этот пациент иногда приезжает из Греции к нам в больницу - показаться.
На Западе работодателю выгодно, чтобы проводились профосмотры, выгодно оплачивать профосмотр сотрудника. Предположим, выявили у кого-то злокачественную опухоль, страховая медицина платит за лечение. Иногда не все сто, а 90%. А если не было профосмотра, то все 100% надо оплачивать самому. Пожалуйста, можете не идти на профосмотр. Но если выявят злокачественную опухоль, то за лечение придется выложить такие суммы, что мало не покажется. Вот и все: с одной стороны, надо сделать, чтобы работодатель оплачивал профосмотры. Второе: нужно добиться, чтобы человеку было невыгодно уклоняться от такого осмотра. Для этого должна быть государственная программа.
В 2011 году в России впервые выявленных заболевших было больше полумиллиона. 290 тысяч умерло от злокачественных опухолей. В Москве каждый год заболевают и регистрируются чуть больше 38 тысяч. Почти 17,5 тысячи умирают. Сейчас - и это важно - хотя заболеваемость все время растет, смертность на одном уровне. За последние годы заболеваемость выросла процентов на 17, а смертность даже немного снизилась. Это говорит о том, что раньше выявляем и лечим лучше.
РГ: В Москве есть возможности выявления рака на ранней стадии?
Махсон: Для молочной железы есть. А эта локализация на первом месте среди всех видов рака и у женщин, и у мужчин. На втором месте колоректальный рак, рак прямой кишки. На третьем месте опухоли кожи, меланома. На четвертом рак предстательной железы. Рак легкого ушел на пятое место, желудка - на шестое.
РГ: За счет чего такой рост рака кожи?
Махсон: За счет повальной моды на шоколадный цвет кожи. Ведь что такое загар? Защитная реакция организма на облучение жестким ультрафиолетом. Начинают размножаться клетки, в которых меланин, чтобы не пропустить лучи дальше.
Когда-то я был на Бали. Средняя продолжительность жизни там была 42 года. Спросили: почему? "Наверное, потому что у нас жарко. Когда холодно, люди дольше живут", - был ответ. На Бали очень жесткое ультрафиолетовое излучение, сказывается близость к Экватору. Естественно, это способствует возникновению меланомы, рака кожи. Загар стимулирует рост и других опухолей. Особенно если после 10 часов утра лежать на пляже.
РГ: Что, по-вашему, идеальная онкологическая служба?
Махсон: Идеала не бывает. А нормальная - это прежде всего профессионалы, которые хорошо относятся к больным. Нормальная - это когда есть необходимое диагностическое оборудование и лекарства, чтобы лечить.
РГ: В Москве такое есть?
Махсон: Смотря с чем сравнивать. 90-й год, 91-й год, 62-я онкологическая больница. Ни одного аппарата ультразвуковой диагностики, ни одного эндоскопа, ни монитора. Ничего нет. Даже ниток, шовного материала под конец не было, шить было нечем. Сейчас - три компьютерных томографа, ядерный магнитный резонанс, ангиограф. У нас есть девочка, которая 45 дней пролежала на искусственной вентиляции, потом поступила в институт. Потом пришла к нам показаться - веселая, хорошая. Но часть оборудования нам подарили спонсоры. К сожалению, не у всех они есть.
РГ: Сейчас в Москве объединяют диспансеры с больницами. Ваш комментарий.
Махсон: В России - это все признают - была создана добротная онкологическая служба, основа которой диспансер. Ведь наши больные зачастую лечатся годами. И мы должны знать, кого вылечили, у кого рецидивы. То есть необходимо диспансерное наблюдение. В идеале так должно быть. Москва - 12-миллионный мегаполис. И нет такого диспансера, который мог бы обеспечить всю онкологическую службу города. В 40-е годы был создан Бауманский диспансер. Но его одного явно мало. Появилась 62-я больница. Тоже мало. Создали 21 онкологическое отделение в поликлиниках. Опять мало. Открыли 3 окружных диспансера. Но в них нет возможностей полного обследования. Пациент вынужден обращаться в диагностические центры, потом возвращается в поликлинику, записывается на прием к онкологу, ждет еще пару недель.
Еще одна не менее важная проблема. Мы, выписывая больного из стационара, даем соответствующие рекомендации поликлинического наблюдения. Но это не значит, что им будут следовать. В поликлинике могут с ними просто не согласиться. Кроме того, мы не знаем, что у них с лекарствами.
Сейчас идет реорганизация онкологической службы. Идея в чем? В каждом округе создается один диспансер. Это амбулаторное подразделение должно быть оснащено по единому типу - компьютерный томограф, рентгеновский аппарат, современные ультразвук, эндоскопия. Больной должен именно туда прийти, его там должны достаточно быстро обследовать. Второй этап реорганизации: все диспансеры становятся поликлиническими отделениями стационаров.
К переходу надо коллективы готовить. Мы через это прошли и уже и не представляем, как можно работать по-другому. Благодаря этой системе у нас в больнице пропускная способность увеличилась почти втрое.
РГ: Оправданно ли хождение за три моря за онкологической помощью?
Махсон: Лично я считаю, что нет необходимости отправляться за рубеж лечить рак. За границей, как и у нас, есть очень надежные клиники. Но о них надо знать. Наивно рассчитывать на то, что в любой зарубежной клинике будут хорошо лечить опухоль.
РГ: Онкологические болезни, особенно в последней стадии, приносят тяжелейшие страдания. Пациент мучается от болей, но ему не назначают обезболивающие, в которые входят наркотические вещества.
Махсон: Это беда. Я назову цифры, которые потрясают. Есть нормативы обеспечения обезболивающими препаратами на 100 тысяч населения. В Германии это 19 тысяч ампул. Во Франции - 9, в Греции - 4 тысячи. В России - вдумайтесь! - 107 ампул. Там счет на тысячи, у нас на штуки. Бороться надо с наркоманами, с наркоманией, а не с медицинскими наркотиками.
Сейчас есть очень эффективный обезболивающий препарат - пластырь "Дюрогезик". Когда его приклеиваешь, он трое суток обезболивает. Не применяем. Почему? Да потому, что каждую пластинку после снятия надо сдать: для учета наркотических средств. За "несдание" могут и подсудное дело возбудить. И это при том, что общеизвестно: медицинские наркотики по определению не могут применяться наркоманами. Вот и не выписываются эти пластинки: ни в больницах, ни в поликлиниках, ни в хосписах. Нарушены все медицинские принципы. Представляете: умирающая от рака бабуля. Боли жуткие. Но чтобы получить лекарство, близкие должны ее привезти, дабы взглянул на нее врач и выдал препарат. Бред!
Сейчас в каждом округе Москвы, за исключением одного, есть хосписы - их 8 на 240 коек. В каждом выездные бригады. Плюс отделение паллиативной онкологии в больнице N 11. Задача хосписа подобрать схему лекарственного лечения и дать лекарство. Думаю, если бы было нормальное обеспечение обезболивающими, человек мог бы находиться дома, достойно дожить, достойно уйти. Чего мы не даем.
РГ: На Западе пациентов очень быстро, иногда даже на другой после операции день выписывают домой.
Махсон: И нам необходимо заниматься ранней выпиской. Нужно, чтобы человек в первый день после операции прошел вокруг кровати. Для этого нужен массажист, инструктор физкультуры. Надо, чтобы у пациента в голове зафиксировалось: дома будет не хуже. Надо поменять структуру помощи. Чтобы среднего медперсонала было значительно больше. Больше тех, кто поднимет, сделает массаж, проводит в туалет, искупает. На Западе пациента в душ ведут в первый после операции день. И человек себя по-иному чувствует, организм по-другому настраивается. Мы не говорим про всех пациентов. Но 60-70% могут уходить домой раньше.