Чеховская "Пьеса без названия" уже давно признана сжатой матрицей его будущих театральных сочинений. В ней он, по сути, предсказал самого себя - своих будущих персонажей и главные мотивы своих будущих пьес, в ней сосредоточил весь свой театр. Но, кажется, никогда позже он не был столь безжалостен к самому себе и своим главным героям, как в первой юношеской драме.
Именно эту страстно-холодную, необычайно жесткую нравственную концепцию Чехова попытался воплотить в своем новом спектакле художественный руководитель Театра им. Волкова Евгений Марчелли. Никакого флера недосказанности, никакого обаяния "пустоты" - так играли Платонова Александр Калягин в знаменитом фильме Михалкова "Неоконченная пьеса для механического пианино", а потом - варьируя его рисунок - многие Платоновы, ступавшие на российские подмостки.
Платонов в исполнении Виталия Кищенко, уже давно ставшего альтер эго самого режиссера, - страшнее и притягательней самого беса. Ибо это - русский бес. Возможно, корни этого "бесовства" - в безотцовщине: именно так называл свою бесконечную пьесу молодой Чехов. Безотцовщина - это гнет женского воспитания, сострадательного и всепрощающего, отсутствие отцовской суровой требовательности, без которой сыновья не ведают границ своему своеволию и становятся заложниками истерического, сумасбродного своеволия.
В отличие от более позднего "Иванова", заглавного героя которого называют русским Гамлетом, Платонова с полным правом можно назвать русским Дон Жуаном и русским Фаустом. Правда, в отличие от первого - не ясно, что именно привлекает к нему женщин, в отличие от второго - они никак не наказаны.. Ненаказуемость "русского" зла, его обаяние и анонимность его происхождения - вот что тревожит Марчелли в этом странном, нравственно больном персонаже юного Чехова. Что означает то поражающее ум прощение, которое Платонов получает от оскорбленных им женщин и мужчин? Духовный подвиг любови или ее страшный двойник - поражающее европейцев русское неразличение зла.
Герои спектакля и не осуждают Платонова. Они только мечутся от бесплотных и болезненно-нервических грез, а затем - от боли. Потому спектакль начинается с долгой и как бы ни к чему не ведущей экспозиции - гости съезжаются на дачу генеральши Войницевой, и среди множества тем одна становится навязчивей других: кто такой Платонов - герой или негерой? Когда же он является на сцену - среднего роста и возраста, лысый и опустошенный - невозможно поверить, что о нем грезили и будут грезить эти женщины, спорить и страдать мужчины. Марчелли четверть века заворожен актерской природой Виталия Кищенко, возя его как талисман из города в город, из спектакля в спектакль. Сильный и бледный, мощный и ранимый - медиум болезненной эпохи, в котором соединяются фарс и трагедия, ничтожное и высокое, романтическое и невротическое. И чем неопределенней его мучения, тем страшней этот рык и вой опустошённого существа, сдирающего с себя прилипшие к нему женские тела, ищущие в нем свое спасение. Ни единой сентиментальной ноты не позволяют себе Марчелли и Кищенко. История о русском Гамлете, не знающего, быть или не быть, оказалась у Марчелли исполненной фарса желчи и трагедией пустоты.