Поделиться
За органом, совсем уж далеко, совсем уже темные фигуры. Одна полулежит слева, подперев голову. Другая, ссутулившись, сидит грустной спиной к залу. Спектакль и начинается, когда находишь их глазами и уже неотрывно следишь за призрачной жизнью этих силуэтов.
Кажется, режиссерский сюжет молодого Антона Маликова (ученик Леонида Хейфеца) прост. А подумаешь - явно возможны варианты прочтения. Музыка Фаустаса Латенаса, по-своему слышащего Моцарта, вообще все звуки, заполняющие зал ЦИМа (Центр им. Вс. Мейерхольда), как и сценография Ольги Богатищевой, ведут за собой, не отпуская.
Вот левая фигура спрыгнула с помоста сцены и, огибая его, направилась к зрителям, насвистывая, прислушиваясь к собственному свисту, нашаривая внутри себя, пробуя на язык и на губы нечто, что станет музыкой. Это Моцарт - Алексей Девотченко. Свисту снизу откликается свист откуда-то сверху - это еще неловкий, неопределимый мотив, но вдруг ухо узнает в нем моцартовское, будущее, рождаемое. Девотченко приманивает будущую мелодию, как Птицелов - птиц (в небе возникают отголоски щебета).
Девотченко - вообще-то артист негармоничный, желчный, язвительный, мизантропический - совсем не Моцарт. Но понятно, почему именно ему предложена эта роль - он артист-личность, одновременно мыслящий и витальный, животно органичный. Здесь и сейчас его лицо сияет ослепительным счастьем. Впервые вижу Девотченко, играющего - и как! - абсолютно счастливого человека, наделенного даром жизни. Впервые вижу Моцарта не лучезарным юродивым, а сильным, волевым, прямо-таки железным гением жизни. Забегая вперед: готовым отказаться от жизни добровольно из-за ее (своего) несовершенства. Режиссер реализует давнюю гипотезу пушкиниста Юрия Чумакова: Моцарт видит, как Сальери льет в вино отраву.
Расставляя тазы под трубами, Моцарт-Девотченко, облаченный в длинное пальто зелено-синей шерсти, кажется, траченное молью, начинает будто бы ловить звуки, падающие с неба, приходящие к нему из космоса. Он дует то в одну трубу, то в другую, затевая диалог с вечностью, и небо ему отвечает. "Звуки му" и звуки музыки будто рождают и первое слово: "Не дай мне Бог сойти с ума".
Девотченко проживает за эти первые минуты трагедию пограничности гения, трагичности нашего, российского, всегдашнего времени, враждебного гению и просто человеку. Абсолютное счастье и свобода мгновенно сменяются на его лице маской безумия, а на смену ему приходит горький анализ будущего - ожидаемого, а по сути, постоянно свершаемого насилия. Музыка Моцарта ушла, уступив место музыке жизни - журчанию, бульканью воды, втягивающейся в воронку, скрипу уключин, монотонным повторяющимся звукам пилы. Это звуки... лесопилки. Из подсознания возникает образ огромного круга, который вращают за ручки-рычаги, чтобы привести в действие огромный механизм.
Сальери - Петр Семак - явится на сцену для своих рефлексий иначе, чем Моцарт, - как хозяин, под отдаленный рев пикирующего бомбардировщика. Он на этой зоне - выделенный из прочих и поставленный над ними мелкий начальник-распорядитель, счетовод, администратор, наделенный небольшой, но жизненно важной властью. Сальери-Семак - покровитель Моцарта, не брезгующий продемонстрировать свое покровительство, а то и унизить. Он обескуражен явлением гения и пониманием того, что его собственная музыка, его власть ничего по сути для гения (а значит, и для него самого) не значат. Его партия - попытка понять несправедливость. Но и - через понимание - приближение к Моцарту, лишь отравив которого и получив в ответ благородное (и естественное) приятие дара смерти, он трагически поймет, что устранил не соперника, а друга, единственного собеседника. Ему не дано уловить звуки, падающие с неба. Но он способен слышать музыку вселенной через музыку Моцарта. Последние слова трагедии: "...или это сказка/ Тупой бессмысленной толпы - и не был/ Убийцею создатель Ватикана?" - он кричит так страшно, что нет сомнения - Сальери умирает. И мрачно, и обреченно читает он в финале то же стихотворение - "Не дай мне Бог", ища свой ответ на право существования гармонии в мире строгого режима.
Этот мрачный, хоть и несовершенный спектакль все время прокручиваешь внутри себя, его хочется "рассказывать" себе и другим, вспоминая и пробуя на язык детали, как Моцарт-Девотченко пробовал звуки. Никакая "лесопилка" не воспрепятствует гению быть счастливым и слышать музыку сфер. Ты или Бог - или никто. Юношеское стихотворение Лермонтова, строчка из которого дала название спектаклю, здесь на месте. Свобода возможна везде и всегда.