Поделиться
Только что смонтированная полная версия васильевского "Серсо" была показана в конце декабря в школе нового кино на "Артплее", и сотни молодых людей впервые увидели небывалую красоту старинной деревянной дачи, в которой герои Славкина-Васильева, чья молодость пришлась на конец 60-х, вели напряженный диалог о наследии. Серебряный век воскрешался в красных тяжелых бокалах, благородстве старинных писем, в изысканных "омажах" XVIII веку в духе Михаила Кузмина с его шпажками, паричками, серсо и жертвенной фигурой Павла I. В том спектакле наследие просачивалось сквозь пальцы, несмотря на все старания Петушка (Павла) в идее "дачной" (а по сути - эскапистской) соборности обрести утерянный рай русской культуры.
Владимир Агеев, не видев того спектакля и впервые прочитав пьесу Виктора Славкина, был ошеломлен ее современностью, пересечением с новыми фрустрациями нового века. Он поставил свой спектакль почти без всяких аллюзий к васильевскому шедевру, упорно выстраивая сквозь текст новые мосты смыслов. Компания актеров, давно работающих с ним, приблизилась или уже пересекла тот возрастной рубеж, на котором застал себя Васильев и его актеры в 85-м. "Мне 40 лет, но я молодо выгляжу" - так называлась вначале пьеса Славкина.
Ирина Гринева, Арина Маракулина, Александр Усов, Михаил Горский, Алексей Дубровский, Григорий Данцигер и Алексей Багдасаров сыграли здесь свои, быть может, лучшие роли. Стихотворение Рильке "Осенний день", звучащее в спектакле, дало ему и интонацию, и особый стиль. "Бездомным - дом уже не заводить. /И кто ни с кем не подружился с лета,/ слать будет долго письма без ответа/ и по листве разрозненной бродить/ один, под облаками без просвета"...
На фоне сюрреалистических, а иногда и реальных фотопроекций, где вид разрушенного дома сменяется диковинными пейзажами (художник Марина Филатова), несколько человек танцуют, играют в старинное серсо, найденное на чердаке, читают письма прошедших эпох и, в отличие от васильевской труппы, не устраивают по ним тризну - слишком далеки от них и Серебряный век, и надежды "оттепели". Этот дом - пепелище их собственных надежд, место, где оплакивается не какой-то конкретный миф (так было в 85-м, когда ностальгия по Серебряному веку, по дореволюционной России была частью интеллигентского сознания), а миф вообще - способность верить и праздновать свою общность. Разрушенное единство, разрушенная индивидуальная и коллективная судьба, компания, не ставшая поколением - эти чувства возникают, когда смотришь на их гротескное антре в конце спектакля, когда каждый создает свою эксцентрично-надрывную, точно посмертную, маску.
Экспрессивный язык спектакля, сделанного как некое поэтическое камлание, в финале превращается в серию индивидуальных исповедей. Сидя на чемоданах, точно герои "Вишневого сада", на пепелище своих сожженных жизней, они не покидают дом, как будто еще надеясь на покаяние, на новую жизнь ...