Поделиться
В год революции там был Дом анархии. Его сменил Коммунистический университет, где Ленин призвал народ учиться, учиться и учиться. Как-то я попросил Захарова сымпровизировать на тему "Призраки Ленкома", и он мгновенно зажегся, подарив одну из лучших своих импровизаций. Такой дом ждал именно его спектаклей - настоянных на тенях и призраках времен и потому терпких и марочных, как выдержанный коньяк.
Когда он входил в режиссуру - сначала в театре МГУ, потом в Театре сатиры, потом в Ленкоме - он жадно осваивал все расстилавшееся перед ним пространство. Советы стояли незыблемо и, казалось, навек, а молодость оптимистична, и эту глыбу нужно было разведывать. Для анализа Захаров владел гениальным средством - языком театра, в те годы почти насквозь метафоричного, иносказательного, полного захватывающих подтекстов и опасных аллюзий. Вся Москва ломилась в Театр МГУ на его "Дракона" и "Карьеру Артура Уи". Сцена, где Гитлер садился в ванну, боясь обжечь задницу, с лету вошла в историю, ее растащили на цитаты. Наглядную модель советского пространства Захаров с художником Валерием Левенталем представили в "Доходном месте" Театра сатиры: Андрей Миронов в роли Жадова блуждал в паутине, или лабиринте, или в кругах ада, сооруженного из бесчисленных дверей и канцелярской мебели; выхода из ада не было, и спектакль запретили.
Но девиз истинно театрального человека - "проснись и пой". Спектакль с таким названием был антиподом мрачным аллюзиям, его распирало от позитивных энергий, и он стал любимцем публики, напомнив, что можно жить отдельно от политических реалий - получается веселей и чище. Мир - театр жестокий, часто зловещий, и чтобы в нем выжить, лучше всего - смеяться.
И вот этот невообразимый для нормального человека диапазон стал нормой для всей деятельности Захарова в театре и кино. Оптимистичный пессимизм. Романтический реализм. Опьяненность, но - трезвая. Анархия в жестких берегах безбрежного юмора. Он выходит на аплодисменты гоголем, но лицо так серьезно, что друзья прозвали его Мрак Анатольевич. И - "учиться, учиться и учиться" даже в самой пафосной теме показать нелепость такого мироздания. Когда появилась возможность построить свой театральный дом, он его возвел по собственным чертежам, умудрившись не повредить ни одной идейной балясины в бывшем Коммунистическом университете - просто балясины из венца творения стали архитектурным излишеством, убийственно неказистым. Окружающее он воспринимает философски, не уставая пробовать его на изгиб и ломкость - это сообщает его творениям неиссякаемую энергию азарта. И ребячливое любопытство: он всегда все развинчивает - посмотреть, что там внутри. Марк Захаров стал одним из тех, кто развинтил в нашем сознании коммунистическую утопию - раз и, надеюсь, надолго.
Поэтому сцена Ленкома знавала и "Автоград" в плакатном духе "Синей блузы", и "Юнону и Авось" в духе мистерии: на одной сцене и материализм утверждали и молились. И то и другое выглядело так вызывающе непокорно - как бы поперек времени, а на самом деле в его заваленном каменьями русле, - что спектакли все время пытались запретить. Захаров слишком мудр, чтобы пытаться пробить лбом стену, но умение пудрить мозги полуграмотному начальству входило в профессию советского режиссера необходимым элементом. Даже "Три девушки в голубом", хоть обкомовские дамы осуждающе качали прическами-башнями в течение бесчисленных просмотров, с десятого, по-моему, захода все-таки были приняты. В нем есть великолепная гибкость человека совершенно свободного, и он с неизменным юмором обходит нагромождения сцилл и харибд. Как писал жене красноармеец Сухов в фильме "Белое солнце пустыни", "зазря убиваться не советую - напрасное это занятие". Автор совета, как и всех писем Сухова, - конечно, Марк Захаров. Поэтому он побеждает практически всегда.
В Ленкоме он собрал команду творцов, какой больше нет. Никому не известные Абдулов, Янковский, Караченцов, Певцов, Александра Захарова, дебютировав на его сцене, мгновенно стали суперзвездами, новое дыхание в его театре обретали Евгений Леонов, Татьяна Пельтцер, Инна Чурикова, Всеволод Ларионов, Александр Збруев, Леонид Броневой - мастера, которых можно назвать великими. Сам актер, Захаров любит актеров, их любовно коллекционирует в театре, ими гордится и долго помнит свои проколы: "Приходил показаться Максим Суханов, а я его не разглядел!"
Отдельная тема: Захаров и кино. Кино его всегда интересовало, он писал сценарии и "письма Сухова", приходил на помощь кинорежиссерам в трудную минуту: так он поддержал Тарковского, когда у того зарубили сценарий "Сталкера", позвав его ставить в Ленкоме "Гамлета". На его сцене создал замечательные спектакли Глеб Панфилов. А сам он, придя в кино, сотворил целый кинематограф, тоже абсолютно свой, близкий театру и сыгранный его же актерской командой. Он снял фильмов больше, чем иной киноклассик, эти фильмы вошли в число самых любимых у зрителей, но кинокритика его, чужака, словно не заметила. Хотя если искать аналогов его методу в кино - придется обратиться к таким великим именам, как Феллини и Боб Фосс: все три мастера шли параллельными курсами, создавая свои ни на что более не похожие симбиозы театра и кино, фактически свой киноязык. Это фильмы, где едва ли не каждый кадр - метафора, в каждом множество смыслов, юмора и горечи. Это кинематограф для умных: он сам отбирает себе зрителей. Но элитарным не стал. В нем есть раритетное качество: оставаясь интеллектуальным искусством, он покорил практически всех.
Вселенная, построенная Марком Захаровым в нашем искусстве, велика, просторна и многослойна, в ней интересно, в ней легко и свободно дышится. Здесь много музыки, все в вихре ее пульсаций. Здесь, как на булгаковском Балу, карнавалом проходят тени прошлого - прекрасного или зловещего. И миражи будущего - пугающе тревожные, заставляющие вздрагивать от неожиданных прозрений и думать, думать, думать. Здесь только прозорливая литература, воссозданная поголовно талантливыми людьми. Умный, гениально придуманный и спланированный дом, куда хочется возвращаться снова и снова. Марочный театр Марка Захарова.
Несколько признаний Марка Захарова (из интервью разных лет):
1. У меня есть клановый предрассудок: о коллегах плохого не говорить. Наше дело жестокое, и помочь собрату по профессии всегда хочется.
2. На земле множество кинофестивалей, и даже если сделать очень странное произведение - а фантазии складываются не только в гениальную, а чаще в шокирующую, но бездарную цепочку аттракционов, - то можно где-нибудь какое-то признание получить. Всегда найдется группа людей, больных общими профессиональными заболеваниями, и если рассчитывать на них, вполне можно сделать фильм, который эта группа примет за произведение искусства.
3. Элитарность, доведенная до абсурда, - это когда семь или, может, двадцать семь человек проникаются ощущением, что они поняли глубины и метафоры, строй сознания и подсознания, недоступные людям другой интеллектуальной организации.
4. Я не за то, чтобы снижать критерии и подстраиваться под сериальные вкусы. Но даже образованный человек все-таки хочет получить удовольствие от посещения музея, театра или кино.
5. Если бы трагически не окончилась жизнь Грибоедова - что бы о нем говорили? Исписался старик, после "Горя от ума" ничего создать не смог!
6. Я знаю о непредсказуемости нашего будущего. Но если одна и та же идея посещает сразу многих людей - всегда есть вероятность, что она осуществится.
7. У нас очень сильные анархические наклонности. Даже то, что мы подарили миру великую классическую литературу, - это ведь тоже от национального перегрева.
8. Первый акт не должен закончиться массовым уходом публики. Некоторые умные режиссеры делают спектакли без антракта. Как-то раз и я так сделал, но потом пообещал нашему буфету, что больше - никогда в жизни. И думаю о том, чтобы зритель остался.
9. В любом театре есть свои болезни, их бациллы витают в воздухе. Чтобы они не могли размножаться и превратиться в эпидемию, просто надо, чтобы был легкий фон.
10. То, что во мне бушует дурацкий романтизм, даже иногда беспочвенный и бессмысленный, - это безусловно. Ужасов сейчас хватает на улицах, и напугать зрителя окончательно - я такой цели не ставлю.