Поделиться
Это не первая книга Валерия Семеновича, более того, не первая его книга о Людмиле Марковне. Однако именно в этой книге он дополнил и переосмыслил все ранее написанное, и в итоге получился портрет как великой актрисы, так и неповторимой женщины, от которого невозможно оторваться. Презентация книги прошла в столичном центре "Эльдар". На ней были как звездные гости - кинорежиссер Эльдар Рязанов и его жена Эмма, актер и шоумен Николай Фоменко, муж Людмилы Марковны Сергей Сенин, так и простые читательницы. По окончании вечера, где звучали воспоминания и были показаны фрагменты из лучших фильмов с участием Гурченко, к автору выстроилась очередь за автографами. Сегодня мы публикуем главу из книги и напоминаем, что ее можно купить в книжных магазинах.
- Сейчас труднее, чем в молодости. Тогда казалось: все сыграю, все могу, все - с налету! А теперь трудно вхожу в роль - будто впервые в жизни.
С таким чувством Людмила Гурченко ехала к Владимиру Меньшову на съемки комедии "Любовь и голуби". Как всегда в кино, снимали сразу с середины: как ее героиня на юге пыталась охмурить непонятливого Василия. И актрисе с места в карьер нужно было впрыгнуть в этот жаркий флирт, в эту безбрежную интимность - с героем актера, с которым даже не была знакома.
А история простая: про любовь и измену. Единственный персонаж вызывающий не совсем добрые чувства, - Раиса-разлучница. Но и у нее своя судьба, свое горе, свое одиночество, ее тоже нужно понять. Это важно для фильма: понять каждого. Раису сыграет Гурченко.
Это ее первая встреча с Меньшовым - и в работе, и в жизни. Гурченко вспоминает о ней так:
"Съемки "Голубей" были уже в разгаре, а на мою роль еще никого не утвердили. И вдруг получаю телеграмму из Медвежьегорска. Режиссер Меньшов поздравляет меня со званием народной артистки СССР. И такие слова замечательные в мой адрес. Предлагает мне, не читая сценария, приехать в Медвежьегорск. Там он мне все расскажет про роль подробнее и интереснее.
Я только что закончила музыкальный фильм "Рецепт ее молодости". Роль трехсотлетней актрисы в шляпках и перьях. А что? Нырну-ка в другую атмосферу. Собралась и поехала. Снимали сцену героини фильма с ее детьми. Режиссеру сказали, что я приехала, что я на площадке. И вот за спиной слышу голос: "Вы уже так много всего наиграли... Я даже не знаю, что вы еще можете!" Та-ак. Приехали. Ни привет, ни здрасте. Люся, стоп! Вспомни, у тебя был опыт у Алексея Германа в "Двадцати днях без войны" - такое же печальное начало. Потому молчи и жди, что будет. Промолчала. Приняла удар.
Актер, пришедший на пробу, - это всегда поединок. Доказывать, доказывать, быть все время под вопросительным знаком. И досадно: зачем приехала? Что за дурацкий кинематографический азарт?"
Вот так помнилась эта встреча Люсе. Меньшов, узнав, удивился: он ничего такого и в уме не держал. Уже через год после ухода Люси мы говорим о ней на студии "Мосфильм":
- Мне очень важно с тобой поговорить о моей любимой картине "Любовь и голуби", о твоей работе с Люсей. Она мне говорила, что наконец-то попала в настоящие мужские режиссерские руки - и сразу перестала топорщиться, подчинилась твоей воле.
- Она говорила и другое. Она была поразительно устроенный человек. Это какой-то химический процесс в мозгу, который не управляется снаружи. Я понял, что она на меня делала ставку как на режиссера - а я к этому совершенно не был готов. Мы поработали, я рад этому, но дальше - другие планы. Она была очень чуткий человек и сразу поняла: не то. Мол, он повосторгался - и остыл. А дальше начинался химический процесс, который ничем не обусловлен. И я читаю в ее книге, что, мол, Меньшов - сложный человек: то бросается с объятиями, то проходит, не здороваясь. Что за чушь - уж вот это мне не присуще! Но, конечно, она большая актриса, и с ней мне было очень интересно работать.
Как все было? Она приехала, и я от смущения не знал, что сказать, - это была первая наша встреча. Мы снимаем - она в сторонке стоит. Она ведь еще вроде согласие не дала! Я говорю: "Людмила Марковна, вы уже столько разных людей сыграли, что нам надо придумать какого-нибудь такого заковыристого человека, какого вы еще не играли". Ну вот, а в ее книжке это представлено, будто я ей высокомерно сказал: "Вы уже столько наиграли, что не знаю, надо ли вам вообще играть у нас". Так она это услышала...
Потом для ее героини были придуманы танцы, какие-то сны. Сняли ее проход по деревне - перед тем, как она приходит в дом к Васиной жене. Знаменитая сцена, где: "Сучка ты крашена!" - "Почему же крашена, это мой натуральный цвет!" Этот проход тоже из картины выпал. Все сцены, вошедшие в фильм, сняты в Аджарии. По дороге заехали в Сочи - там и началось настоящее понимание, хохот взаимный. Правда, я больше хохотал, а она - реагировала. И все пыталась меня разгадать. Видимо, она решила, что я изображаю Феллини. Потому что я говорил: завтрашнюю сцену пока не представляю, но примерно чувствую... "Тогда как же, Володя, мне завтра играть?!" И я буквально на коленке дописывал ее сцены. Потому что этих ее сцен на курорте в пьесе не было вообще.
- Там у вас много забавного придумано. Она - кадровичка, человек политически активный: увидит газетный стенд - подойдет, почитает. На курорте - но не отрывается.
- Все это было дописано на коленке. Еще во сне я что-то брежу, а утром, на площадке, когда отступать некуда, - сажусь в углу и пишу. А Люся, наверное, думала: вот подлюка, у него все уже давно написано, а здесь он изображает из себя гения, который вот так фонтанирует! Но работать с ней - удовольствие. Она все моментально схватывала. Видела где-то в баре, как к танцующей подошел жуир, она ему: "Пшел ты!", а сама продолжала танцевать, делать глазки. Люся тут же это подхватила - и эпизод вошел в картину. Очень смешной. Мы его снимали в гостинице "Измайлово" - помнишь, как она там импровизировала? Все лежали. Правда, я, если удастся придумать смешное, сгибаюсь пополам от хохота, а она не хохочет - только прикидывает, как это еще посмешнее сыграть.
... Я был на тех съемках в Измайлово, был и в павильонах "Мосфильма", где снимали квартиру этой "сучки крашеной", и Люся, любовно прижимая к груди, привезла туда своего песика: собачки хорошо оттеняют одиночество. Да, сложный это народ - художники. Работают азартно, почти весело, а на самом деле - настороженно, все боятся неискренности, все ощетинены.
И вот мой вариант событий - уже по впечатлениям на "Мосфильме", перед началом съемок. Идет прикидка - кто она, кадровичка Раиса?
Гурченко и Меньшов приглядываются друг к другу. Она и впрямь робеет, она - само внимание, готова слушать, ты только говори что-нибудь дельное. Приглядываются, прикидывают варианты. Она ждет его предложений, он - ее. Он ждет, ждет, а потом спрашивает напрямик:
- Ну, что придумали?
- Не знаю... Может быть, вот тут зуб как-нибудь притемнить...
Интересное начало разговора. Ни тебе "зерна", ни "сверхзадачи" - зуб притемнить. Про зуб - это едва ли не первое, что они сказали о Раисе. Печка, от которой пойдет весь танец.
- Нужно, чтобы в ней была какая-то червоточинка... Притемнить зуб - знаете, бывают такие темные. Чуть-чуть.
- А может, золотой? - фантазирует Меньшов. Это Гурченко решительно отсекает:
- Нет, золотой был в "Родне" у Мордюковой.
Думают. Нужна червоточинка. От нее потянется нить к сути персонажа, к его драме.
- Вы поставили передо мной задачу невозможную: она должна быть мягкой и вкрадчивой, как Доронина. Это я не могу. Я буду мягкой - но через какую-то хитрость...
Вся задача сейчас - придумать эту хитрость. Оба движутся почти ощупью, пробуя одну деталь, другую. Сейчас все идет в дело, время отбора еще не пришло - придумывать надо, пусть и "в порядке бреда". Как просил Меньшов, Гурченко старается быть "мягкой". Читает текст в интонациях, приближенных к бытовому разговору. Меньшов задумчиво подает за Василия его реплики, а потом решительно останавливается:
- Нет, это вяловато. Я хотел бы, чтобы все сцены на юге шли как ее сплошной монолог. Она говорит-говорит-говорит не переставая, и только фон за спиной меняется. Тут нужен напор.
Напор так напор. Гурченко молчит секунду, а потом вдруг поет омерзительным голосом: "Вот и все, что бы-ло... вот и все, что бы-ло-а-а", - заводится. Песенка не из фильма, разумеется, но пришла на ум не случайно: Раиса это не просто говорит-говорит-говорит, она, может, свою последнюю надежду уговаривает:
- Ты очень красивый человек, Василий. Ты не можешь быть одиноким, ты мне лапшу на уши не вешай. Поцелуй меня.
Теперь - перебор, перелет. Пристрелка продолжается. Ближе, ближе к цели. Меньшов продолжает разминать роль:
- Нет, такой она тоже быть не может. Все-таки это должна быть "вторая степень" женской опьяненности, но не первая. Она же никогда не забывает, что работает в кадрах, что есть моральный облик. Мораль для нее - закон, тут она железный человек.
Здесь, кажется, и заложена та "хитрость". Дама-кадровичка. С одной стороны, моральный облик, с другой - на отдыхе люди позволяют себе расслабиться. Тем более если жизнь входит в крутой вираж последних надежд.
Гурченко:
- Моя одежда должна противоречить поведению. Повадки педагога-общественника, а платья зазывные, умоляющие, с грудью, которая дышит...
- А меня как раз это смущает - рюшечки, оборочки. Тоньше нужно. Нужны какие-то детали, чтобы было видно, что она кадровичка. Что-то она должна делать такое... трудовую книжку листать?
- А может, газеты почитать? Шли по берегу моря, видят - стенд, дай-ка газетку почитаю. Подошла, прочла передовую: ага, ясно, линия партии - прежняя. И пошла дальше.
- А может быть, Василию какие-нибудь такие вопросы задаст?
- Как у вас с планом в этом году? - тут же импровизирует Гурченко. Очень светский тон, такая легкая южная беседа.
- Вот этот мотив нужно обязательно добавить в текст. Чтобы говорили не только об экстрасенсах. Поговорить о плане - потом об экстрасенсах. О плане - и о гуманоидах.
В пьесе текст роли построен на этих умных разговорах. Раиса - женщина современная, увлекается исключительно новейшими научными слухами.
- Коллектив у вас здоровый, - продолжает импровизировать Гурченко. Тон у Раисы теперь покровительственный, властный, и уже видно, что Василию тут несдобровать. - Коллектив здоровый, и текучки нет...
- Правильно. Обе линии нужно все время тянуть. Надо, чтобы зрителю все время было ясно, кто она. Пусть спросит Василия: жена, дети есть?
- Вот-вот. У нее профессиональный интерес: год рождения, пол... Дети, жена есть - угу, это хорошо. Все устроены - это хорошо!
- Такой разговорчик - да где-нибудь в поэтическом уголке: море, звезды, инопланетяне. Это будет смешно.
- Ну она летала на тарелке, это потрясающе! - подтверждает уже не Гурченко, а сама Раиса, экзальтированная особа.
Режиссер все больше утверждается в идее:
- Верно! Этот мотив мы вводим. Это может быть лихо: идет в вечернем уборе, видит стенд: "одну минуточку, я тут передовицу посмотрю". Она просто стойку делает, завидев передовицу.
- Ну, любит газеты, понимаете. Увидела на пляже газетку, нагнулась, подняла: а, это старая! - и выбросила.
- Да, каждый разговор должен начинаться с производства. Заодно выяснит и семейное положение: "Если будут какие проблемы - заходите".
Потом, когда нашкодивший Василий вернется к себе в деревню, ему достанется от жены. Предстоит и встреча жены с самой разлучницей - суровая сцена, кончается побоями. А начинается тоже очень по-светски. Раиса преисполнена снисходительности потомственной горожанки к "людям от сохи":
- Она в этой сцене такой, понимаете, Макаренко! - прикидывает Гурченко. - "Я, мол, большой прогресс васюкинцам несу, а они разве понять способны?" Газетку в доме увидела скомканную - нехорошо так обращаться с газетами. Прочла на ходу. Она аккуратна до стерильности.
- Ну да, ведь давно одна живет, - подтверждает режиссер, - привыкла к порядку. А потом, по ходу разговора, - чем дальше в лес, тем больше дров. "Макаренко" кончилась - и началась дама с одесского базара...
- Да, я вначале буду окаменевать, а потом ка-ак гавкну: "Дя-аревня!"
...Идет первая примерка костюмов. Меньшов мне сказал: приходи, для актрисы это всегда важный момент. Тут, собственно, роль и делается.
Пришел, не подозревая, до какой степени это правда. Только что мы с Гурченко говорили о чем-то совершенно постороннем. Но вот она скрылась за занавеской, минута и...
- Здравствуйте! - прозвучал хорошо поставленный голос уверенной в себе женщины.
Мы взглянули на обладательницу голоса и расхохотались. Трикотажный костюмчик для юга. В обтяжку, весь в пуфах, в оборочках, в цветочках. Розочка на талии.
- Экстерьер умоляющий, а повадка деловой тети, - объяснила Гурченко. И сообщила уже от имени своей Раисы: - Сережки вот в ушах - по случаю достала...
Смотрит на себя в зеркало, осваивается в костюме и в образе. С костюмом появилась и походка новая - наигранно уверенная, с подрагиванием выпуклостей. Удовлетворенно пригладила бедра, крутанулась, ушла.
Явилась снова в трикотажной полосатой юбочке, шарфик в крупную дырку, декольте. Все выгодно подчеркивает фигуру, и все куплено в ближайшем универмаге.
Вышла в вечернем платье, длинном, с разрезом по ноге, с пояском, скрадывающим талию. Курортных костюмов эта Раиса себе нашила, связала и купила - тьму. И каждый костюм рассказывает о ней что-то новое. Например, о том, что за ее напускной уверенностью прячется куча комплексов.
- Вот без талии - это хорошо! - радуется режиссер. - Это точно. Никто не ожидал. Слухов пойдет!
- Удобно играть в таком костюме, - радуется и актриса. Она теперь снова в чем-то трикотажном, оранжевом с зеленой полосочкой - мешок мешком, абсолютная бесформенность. И походка у нее теперь угловатая, бесформенная, как у робота. Руки нарастопырку, хоть и не карикатурно. Прошлась вот такой походочкой по костюмерной, со значением выключила лишний свет: экономия! Хозяйственная, деловая дама, это у нее в крови.
Снова трансформация. Теперь она в белых бриджах, руки нервно сжала перед собой. Яркая кофточка. Талия, как договаривались, спрятана под мешок. Из швейного цеха несется радиомузыка: "се-си-бо..."
Воспользовалась и музыкой: потанцевала немного перед зеркалом в бриджиках: раз-два... Всего два движения.
- Вот. Это ведь очень просто, Василий, - как траву косите. Вы что, никогда не косили, Василий? Ох, в такт не попала... сейчас попаду!
Это - Раиса Василию.
И - Гурченко Меньшову:
- Обещаю: никакой элегантности не будет. И глупость - обещаю.
По пути домой помолчала немного и сказала:
- Знаете, что такое хороший режиссер? Из материала, который сфантазировал актер, он отбирает все точное и нужное. Отсекает лишнее, формирует, корректирует... Плохой режиссер к этому материалу вообще слеп и глух. Он все предложения отметает и требует выполнения того, что придумал сам: делай так - и точка! А это не мое, думает актер, это - чужое. Может, и хорошее, но не мое. Для меня - это придуманное, искусственное... И самые лучшие затеи такого режиссера не получаются. Потому что воплощать-то их - актеру. Тут как группы крови - либо совпадают, либо нет.
На этот раз, кажется, совпали...