Римас Туминас: Актеру нужно играть историю, а не сюжет
В театре было темно. Кресла спускались вниз под непривычно острым углом, и было в этом что-то от Серебряного века. На 5-м ряду сидел одинокий Римас Туминас и то писал, то ходил между кресел. На последнем - красивые, умные и, казалось, приговоренные к круглосуточному молчанию женщины. И вразброс несколько мужчин, по виду - гостей.
На сцене шла, мне казалось, национальная литовская пьеса: кто-то кого-то любил, изменял, строил планы и ковы.
В перерыве, извинившись за разговор на сплошном литовском, он продолжил его с молчащими женщинами и что-то редко говорящими мужчинами, по-русски произнося только 3 слова: Испания, опера и сука.
В отместку я долго разговаривала с заглянувшим в гости Фаустасом Латенасом, композитором, недавним культурным атташе Литвы в Москве и еще более недавним лауреатом литовской Национальной премии, потом гуляла по фойе мимо старого колокола и именного шуточного "кресла Туминаса", пока опять не забрела в зал. Туминас был на сцене. Мне удалось увидеть редкостный момент его репетиций - методом показа. Он становился рядом с каждым актером и смотрел по-другому, чем они, хмыкал по-другому, прятал взгляд по-другому. И мгновенно стало понятно, что передо мною не национальная литовская драма, а "Кровавая свадьба" Гарсиа Лорки. Вот почему я слышала "Испания" и "сука".
Глубоким вечером, когда ушли актеры, знакомые журналисты, директор, композитор, на вопрос, что посмотреть в Вильнюсе, Римас Владимирович ответил: "Малый театр, - и изумился: - Разве недостаточно?" Для него театр - это всегда достаточно.
Гони себя вон
Что за работа шла весь день?
Римас Туминас: Молодой режиссер, мой ученик Паулюс Игнатавичюс ставит "Кровавую свадьбу". А у молодых всегда держится страх, что нет режиссуры: "Где же я?" Им все в пьесе хочется превратить в какое-то движение. Они что-то - якобы логично - придумывают, но это мешает поэзии. Поэзия же любит порядок, дисциплинированность. И чтобы первичной была она. И так и должно быть. Не я, мой характер, темперамент, эмоция, а звук поэзии создаст образ.
Я на репетиции вспоминал письмо Чехова брату Александру. Помните, он писал: хорош твой рассказ, но везде ты, ты. Гони себя вон, пиши о другом. И это принцип искусства. Не надо ощупывать "а где же я?" и придумывать много движений. Надо слышать звучание поэзии и понимать, что происходит.
А молодая девочка, композитор этого спектакля, гремит, пугает всех своей музыкой. "Вы каталонский плач слышали?" - спрашиваю. Тогда зачем при слове "Испания" хватаетесь за гитару? Начните в тишине. И с человека. Все трактуем сцены, а человека кто будет трактовать? Не характер, характер уже отыграл свое, кончилась эпоха характеров, а человека.
Смотрите, у вас герой слабый и бездарный. Но у матери он последний сын. И она "сочиняет" его: из бессильного делает мужчину. Он сопротивляется: "Мама, отпусти". А мать на него - последнего, у нее всех убили - кладет груз брата, отца. Нет, ты не свободен, ты несешь крест, как и я. Крест истории.
Вот что надо актеру играть. Историю, а не сюжет. А не ходить стулья переворачивать. Куда ему стулья переворачивать, он бесславный человек, мухи не убьет, побоится.
Они тут погрязли в психологии, в междусобойчике. И им нужен был импульс. А у меня времени нет. Что делать? И я предложил им "жанр оперы", но в драматическом исполнении. Опера так же, как и поэзия, любит порядок. В ней важен посыл, очерченный хребет, точная диагностика: Вот ты такой! Пусть актеры чувствуют себя исполнителями ясных партий, а их герои не меняются, как в психологическом театре. Оперность, оперность, нельзя быть эстрадой. Нельзя, как у литовцев или русских: если поник головой, так поник. Это другой мир, другая культура, другой запах. Мы не имитируем, не подражаем, но понимаем и присваиваем себе этот испанский взгляд. И трансформируем его в свой.
Вот я изъял их из суеты и посадил на статику. И вдруг все стало иначе. Я успокоился, и им спокойствие внушил. И они поверили, что это так.
А то, знаете, Вильнюс немножко становится провинцией Европы, и мы мельчаем. И на сцене начинаются какие-то разборки местного значения. А надо играть широко. Или, как Ульянов мне говорил, - храбро.
Молодые режиссеры в Литве интересны?
Римас Туминас: Да, здесь в Вильнюсе есть несколько моих учеников, которые подают большие надежды. Еще год-два, и они о себе заявят. Я считаю, им не надо долго пребывать в сомнениях. Я когда был молод, не сомневался. Теперь - сомневаюсь. И это мешает! Но вспоминаю молодость и опять становлюсь решительным: "Вот так. И не иначе" - это же в нас говорит интуиция. И ты выигрываешь не напором и волей, а предчувствием и интуицией.
В действие вмешается Евросоюз
Вы все-таки не оставляете основанный вами в Вильнюсе Малый театр?
Римас Туминас: Я его создал, это мое дите. И я в долгу перед этим театром. Обещал распределить свое время так: 7 активных месяцев в Вахтанговском, 3 - в Малом. Но в Вахтанговском выявилось столько проблем, что я понял: уехав из тюрьмы в Вильнюсе, я тут же построил ее себе в Москве. Только в Вахтанговском она попросторнее. Но все равно тюрьма: актеры хотят играть, требуют, чтобы я ставил спектакли. Вот думаю, может быть, после вахтанговской премьеры в марте ("Улыбнись нам, Господи". - Прим. ред.) позову туда порепетировать других, а сам опять попробую здесь.
Я это место нечаянно нашел. Но оно "намоленное", связанное со святыми для нас именами. Выяснилось, что здесь был Чюрленис. У него есть плакат первой художественной выставки литовцев с изображением колокола. Я сделал копию, нам вылили настоящий колокол, и он у нас по праздникам на премьерах звонит. Вот, когда вернусь из Москвы и ничего не смогу делать, приду в театр в белых перчатках, цилиндре, фраке подавать звонки ударами колокола: бам, бам. Потом второй акт - и домой. Бороду отращу еще большую и седую. Все будут спрашивать: "Кто это?" - "А, это звонарь". - "Да-да, где-то я его, помню, видела. Но он же... Ах, да".
Нет желания поставить один спектакль параллельно в Москве и Вильнюсе?
Римас Туминас: Есть. Хочу и здесь, и в Москве (на студийной сцене) поставить "Самоубийцу" Эрдмана. Мы могли бы даже обмениваться актерами. "Самоубийца" - пьеса столь перенаселенная, что вместит всех: и литовцев, и русских, и евреев, и поляков. И самоубийство главного героя (который, на самом деле, бесится) должно звучать не коммунально, а как-то на всю Европу. Нет, мы не станем перефразировать пьесу, но в какой-то момент, я думаю, в действие... вмешается Евросоюз. Чтобы остановить трагическое развитие событий. Ну или наш герой решит пожертвовать жизнью... ради Евросоюза.
Кстати, "Улыбнись нам, Господи" я уже ставил здесь, в Малом, 20 лет назад. Но он остался недоигранным, умер исполнитель одной из главных ролей, и спектакль распался.
Переезжая из Москвы в Вильнюс, не испытываете "кессонной болезни", легкого шока при переходе?
Римас Туминас: Испытываю. После огромной вахтанговской сцены дня два не могу понять, почему я построил здесь такой маленький театр?! Если честно, я думал, это будет мастерская для репетиций, роддом творчества, а играть спектакли мы собирались на больших театральных площадках. Но государство посчитало непозволительным потратить такие деньги на студию.
Томас Венцлова писал, что до войны многие в Литве жили "мифом о Вильнюсе". С каким мифом Вильнюса и Москвы вы живете?
Римас Туминас: В Вильнюсе жить приятно, это город для комфорта, удобства, спокойствия. Живя здесь и работая в театре, нельзя выставить вперед себя. В Вильнюсе ты всегда второй. А Москва требует - вперед! Ты - хозяин, победитель, иди! Она - провоцирующий город. Иногда кажется, что ты искренний, добрый и честный не нужен ей. Что здесь должна быть некая дьявольщина, крутиться весь сброд.
"Москва бьет с носка"?
Римас Туминас: Если ты не найдешь в Москве оазис - свои тропинку, уличку, дом, - выжить трудно. Потому у меня в Москве квартира рядом с театром. И в театре, чтобы все в нем понимать - от мелочей до великих дел, - надо быть с утра до ночи.
В Москве много известных, уже "присвоенных" ею литовцев - вы, композитор Фаустас Латенас, Эймунтасу Някрошюсу Россия помогает ставить спектакли. У политиков свои острые сюжеты, а у художников свои мосты?
Римас Туминас: У нас подписан договор Вахтанговского театра с Малым в Вильнюсе - на министерском уровне. Я пытаюсь помочь студентам, приезжающим учиться из Литвы в Москву - актерскому и режиссерскому мастерству. Нахожу каких-то предпринимателей, прошу о помощи, они оплачивают учебу. Потом, правда, студенты не хотят спасибо сказать человеку за 16 тысяч долларов. Вот этого я не понимаю. Ну ладно, не можешь быть смиренным, будь нахалом, но останься человеком, скажи спасибо. Думаешь, зачем им помогать, когда они так держатся? Почему не могут быть открытыми, простыми, ясными? Зачем эта игра в гения? Откуда поза: мол, так и должно быть, вы даже опоздали с помощью мне? Смешно. И грустно. Утешаешь себя только тем, что это все молодость.
Пять попыток гармонии
Театральные процессы в Москве и Вильнюсе похожи?
Римас Туминас: Да. Сейчас мы все пребываем в болезненном замешательстве. Столь знакомый нам аррогантный, саркастический, нигилистический путь разрушения, обвинения исчерпался. Эпоха немытых художников, распущенных, полубогемных, якобы голодных, болтающихся по барам, прошла. Сегодня актер должен стараться хорошо одеться. А если принципиально хочешь остаться бомжом снаружи, то уж не будь бомжом внутри, блесни чем-нибудь - интеллектом, фантазией. А не носи богемный образ как одежку, не приспосабливайся, время уже прошло. Лучше надень галстук и будь благородным по отношению к себе и благодарным жизни. Уважай ее. Вот какая мода, по-моему, приходит.
И, конечно, не надо в политику вмешиваться. Не из боязни, а потому что это не наше дело. Пришел ко мне молодой режиссер, хочет ставить классику, но у него есть решение, что вот здесь будет виден Путин, а вот здесь... Я ему говорю: спасибо. Они думают, что я боюсь как иностранец. Да не в этом дело! Чем ты занимаешься? Ты пришел покричать про справедливость? На кого? Те, на кого стоит покричать, к нам не придут. Так что иди на площадь перед театром - перед спектаклем она всегда открыта - и кричи. При чем тут наша великолепная, таинственная черная коробка?! Тайну которой мы уже сколько веков разгадываем.
Когда в конце 90-х царила агрессия, тьма рвалась и все было дозволено на сцене, я поставил в Литве "Маскарад", чтобы смести, сдуть это все. Противопоставить цинизму, сарказму, деструкции - гармонию, защиту ценностей, попытку выйти к свету. И когда он получил Гран-при, я вскрикнул: "Да здравствует свет!" Как когда-то наш гений (Чюрленис. - Прим. ред.) воскликнул: "Да будет!"
Да иногда хочется взять и все послать куда подальше, устроить погром на сцене - всем отомстить, всех вывести на чистую воду, со всеми свести счеты. Но жаль тех, кто застревает в этом. Порыв - все разгромить! - проходит. И надо возвращаться к гармонии, красоте, а уже не годен. И надо это как-то прочистить - через поэзию.
Поэтому вы поставили в Вахтангова "Евгения Онегина"? Някрошюс привозил в Москву Дантовский "Рай", а ваш ученик репетирует Гарсиа Лорку...
Римас Туминас: Явление поэзии на театральной сцене очень важно! Поэзия нужна, чтобы "закрыть" полосу нигилизма. Так пару лет, а потом можно и к драме вернуться. Но когда мы возвратимся в драму из поэзии, мы принесем с собою поэтичность и не будем себя в ней чувствовать "свояками". Перестанем кокетничать с публикой: я свой, из вас. Нет, ты не из них. Ты тот, кто хватается за поэзию. И влечет всех в ее небеса.
Явление поэзии на сцене - знак, что многие художники чувствуют: что-то нехорошо, мир трудно гармонизируется. А театр предназначен для гармонизации мира. Трагедии Шекспира, всегда начинающиеся с какого-то беспорядка, это пять актов попыток гармонизировать мир. Даже через убийства, через смерть. Герои умрут, но монарх всех рассудит. И поплачет над теми, кто выкупил смертью гармонию.
Так что нет у нас другого пути, кроме поэзии, чтобы закончить эпоху разрушения.
Но кто-то ведь к ней привязан?
Римас Туминас: Тот, кто не может без разрушения, злости, мщения, я думаю, проиграет. Уйдет прямо со сцены в забытье. Меня так обрадовал поставленный Додиным спектакль "Коварство и любовь", вот это глоток хорошего воздуха. Думаешь - все пропадает, Фоменко ушел, и вдруг видишь: нет, есть еще люди... Это только кажется, что красота дело легкое, сладкое, сентиментальное. А все, что легко создается, - неинтересно. Это ошибка. В красоте - и беды, и трагедии, и боли, и потери, и сложный путь. Если красота, конечно, не пустая, не упаковочная.
А когда пустая и упаковочная?
Римас Туминас: Когда я вижу приблизительную игру, имитацию, мне становится больно от того, что этот человек называется актером, режиссером, а то, что он делает, - театром. Я так переживал, что у нас общее имя, что даже запретил себя так именовать. Нельзя. Пусть другие назовут, а самому - нельзя. По тому же самому закону: ты второй, вторичный. Первичен Лермонтов, Пушкин. Даже для Врубеля, писавшего "Демона", тем более - для меня. Это не раболепная преклоненность, это уважение. Именно пропуская вперед автора, мы становимся самими собой. Да, мы исполнители, но, услышав звук, почувствовав душу, ощутив запах, мы сравняемся. Не теряя осознания, что это он - Пушкин, Лермонтов - открыл нам мир, и мы в нем, благодаря ему.
Помни, что все кончается
Журналисты часто задают вам вопрос: "Почему в маленькой Литве столько великих театральных режиссеров?" У меня есть гипотеза. Здесь, в Литве, близка первичная жизнь - на хуторе, на земле. Помните, вы говорили в интервью, что театр там, где первобытность: камни, деревья, человек, спорящий с Богом, живущим вон на той горе. Мне кажется, здесь, в Вильнюсе, не морщатся, когда говорят о хуторе.
Римас Туминас: Горбачев в 1991 году, приезжая нас утихомиривать - я был на этой встрече, - произнес фразу: да вы же хуторная Литва! Для него мы были хуторским недоразумением. От этого московского высокомерия вы тоже страдаете.
Я жил на хуторе, до 18 лет не видел города. Нет, в 14 лет поехал в Клайпеду искать отца. На велосипеде. Чтобы вернуть его к маме. Милиционер выкрутил мне вентили - я умолял, бесполезно! - в городе тогда нельзя было ездить на велосипеде! И мне 40 километров пришлось его катить...
На хуторах люди жили замкнуто (хотя помогали друг другу). Но каждый хутор придумывал свой праздник. На Рождество, весной. Сходились все - дети, внуки, бабушки, отцы, деды - и показывали свои представления. Это было такое тайное соревнование, и театр - тяга к игре, тяга быть другим, прикинуться. Уверенность, что чем больше ты играешь, тем ближе к Богу. Ну разве что не били в барабаны, как африканцы, и не падали на колени, молясь. Но делали маски, и карнавал как бы объединял нас с космосом.
Теперь меня с ним объединяет молодой дуб, который я спас от электропроводов, пересадив. Куча камней, которые я притащил к себе на хутор. Оранжерею делать не собираюсь, цветы выращивать тоже. Нет, они должны быть голыми. Просто молчат камни. На поле у камня или у дуба могу попросить прощения. Это так легко и просто. Как молитва.
Но и церкви важны. Представьте, в веках у нас не было бы церквей. И что бы было? Сплошная Рублевка? Хотя Рублевка - тоже неплохо. Я не про архитектуру, про жизнь. Еще 10-20 лет - и там что-то произойдет. Кто-то кого-то полюбит за этими высокими заборами, появятся Монтекки и Капулетти. И опять родится русская литература...
Неужели из светских скандалов и шоу?
Римас Туминас: Уйдет шоу. Все вычистится, пройдет через фильтры.
Что вы хотите еще поставить?
Римас Туминас: Восхищаюсь режиссерами со списком авторов, пьесы которых они хотят поставить. У меня его нет. Зато есть ощущение драматургической ограниченности. Ставить-то надо только великое - классику. Только на нее должен опираться театр.
Зачем я в театре? Я его веду. Пытаюсь строить репертуарную политику. Допускаю ошибки. От слабости своей. Характера нет. Сейчас хочу строже посмотреть на репертуар, сделать его более осмысленным, цельным, благородным. Дерзким даже, может быть. Хватит принимать на сцену всю эту "гостиничную драматургию", где герой все время путает то министра с убийцей, то любовницу с женой.
Нельзя так. Пушкин говорил про комедию, что она не для смеха зрителей. И чаще всего заканчивается трагедией. Я, например, очень хорошо это ощущаю - любая комедия должна кончаться тревогой. А не хеппи-эндом и канканом.
Это обман. Зритель вышел из театра, думая, что мир прекрасен (ну раз хеппи-энд и все танцуют), пошел по переулку, получил по голове. И кто же обманул его? Жизнь или театр? Конечно, театр. Я не говорю, что театр должен предупреждать об опасностях, это не полицейский участок. Но его долг - говорить, что все кончается. Чтобы человек в полную силу не верил хеппи-энду. Не забывал, что он смертный. И был осторожным на улице, не получал по голове.
Где живут главные для вас люди?
Римас Туминас: У меня родня здесь теряется. Многие уже ушли. А когда мама, отец, тети, дяди уходят, остаешься сиротой, и часто не понимаешь уже, что правильно, что нет. Живешь растерянный, брошенный. Пока опять - через дочь, через внуков - не создается семья. Возникает новая родня, и опять веришь... И вот в этом переходе от потерь к новому, когда ты свидетель ухода одних и прихода других, вдруг понимаешь, что и сам ты в пути. Но хочется видеть и благословить приход нового поколения. И помочь ему. Это касается и родни, и театра, и всей жизни.
Пройдитесь по узким улочкам старого города. Попейте кофе. К Святым воротам сходите. В костел - мессу послушайте. Не скажу вслед за рекламой "Поезжайте в Барбакан", это же не в вашем вкусе и не в моем. Здесь покрутитесь, побудьте. Не бойтесь. Сохраняйте спокойствие.
Фото: Алексей Филиппов / РИА Новости www.ria.ru