Герой "Перевода с подстрочника" - неудачливый поэт, зарабатывающий переводами. По приглашению друга юности он отправляется в Коштырбастан - вымышленную среднеазиатскую страну - переводить стихи тамошнего диктатора, по совместительству главного национального поэта. Страна эта, где ему предоставляются идеальные условия для работы, постепенно оказывается местом жутковатым. Вы, в самом деле, считаете, что поэт у власти - это непременно национальная катастрофа?
Евгений Чижов: Ну, может и не непременно… Я, по правде говоря, таким вопросом не задавался. Но ведь мой Народный Вожатый не просто поэт, а поэт-пророк, через восхождение на вершину власти реализовавший мечту Рембо о поэте как демиурге, чьи стихи напрямую меняют жизнь. Стихи президента Гулимова ложатся в Коштырбастане в основу госпрограмм и нацпроектов. Посмотрите, что происходит сейчас на Украине, кто там у власти - и в Донецке, и в Киеве? Все эти люди сперва - играли в войну на страницах своей боевой фантастики, а потом, когда подвернулась возможность и освободились соответствующие высокие посты, перенесли эту игру в реальность. А что такое писатель-фантаст, как не литератор, примеряющий на себя в наше профанное время роль пророка? Мой Народный Вожатый, правда, пророк несколько иного склада, реализующий в действительности не собственные геополитические фантазии, а волю неба. Поэтому он поэт, а не прозаик, и несет своей стране мир, а не войну. Но и за этот мир некоторым приходится заплатить собственной жизнью.
Стихи, которые пишет президент Гулимов - мощные верлибры в стиле, пожалуй, Уолта Уитмена. Не так уж часто в наше время прозаики так свободно владеют стихосложением. В чем, кроме этих вставок, вы видите сходство между вашей прозой и поэзией?
Евгений Чижов: Я люблю писателей, свободно переходящих в пределах одного текста от прозы к стихам и обратно, как, скажем, Гюнтер Грасс или Герман Брох, а у нас Саша Соколов или Денис Осокин. Для древних авторов, вроде Петрония, это вообще было нормой. Стихи Гулимова - это ведь не совсем стихи, это подстрочники, нечто среднее между стихами и прозой, не имеющее узаконенного литературного статуса. Мне казалось, что они должны придать легкости всей романной конструкции. Проза ведь довольно тяжелая все-таки вещь, вынужденная брать на себя груз реальности - и чем этот груз больше, тем она мне интересней. Проза, которая прячется от действительности в игры с языком, с абстрактными идеями или с чужими текстами меня не особенно привлекает… Поэзия же может позволить себе парить над реальностью. В этой легкости она более открыта для эксперимента. А меня и в прозе интересует в первую очередь ее экспериментальный потенциал, то есть стремление к открытию новых возможностей и смыслов, которые становятся по-настоящему важны лишь тогда, когда сохраняют связь с жизнью.
Поэзия в "Переводе с подстрочника" - сила, способная воздействовать на реальность. Но реальность вашей вымышленной страны не становится от этого лучше, скорее наоборот…
Евгений Чижов: Речь идет о том, что обычно описывают избитой метафорой "магия искусства". Многие художники, мучительно переживавшие разрыв между своим творчеством и миром, катящимся черт знает куда, мечтали о прямом воздействии искусства на жизнь. Скажем, Скрябин утверждал, что если бы написанная им во время первой мировой войны оратория на слова древнего шумерского заклинания была исполнена оркестром в нужном составе, она остановила бы войну. А Даниил Хармс, если верить мемуаристам, даже добился в этой области - я имею в виду практическую магию - вполне определенных успехов. Но ведь магия это… как бы поточнее сказать… вещь обоюдоострая… и совершенно внечеловеческая. И главное, магия - прежде всего власть…
В романе есть одна тревожная тема, возможно, не слишком очевидная - подспудное, почти не осознаваемое желание человека быть очарованным Властью, поверить в ее - Власти - божественное начало. Не это ли приводит вашего героя к гибели?
Евгений Чижов: Тут все неоднозначно. Желание подчинится светской власти говорит лишь о стремлении снять с себя груз ответственности за свою и общую жизнь. Подчинение власти Пророка - иная материя. В этом проявляется глубочайшая внутренняя потребность людей найти в мире то, что превышает человеческое понимание. Другое дело, что вторая власть, так же как и первая, легко может оказаться обманом, подделкой. И вы, пожалуй, правы, говоря, что причиной гибели героя стала его очарованность - не только и не столько властью, сколько иным миром, иным мирочувствованием, в которое харизматическая власть входит неотменимой составляющей.
Значит, претензии художника на роль пророка и национального лидера вы не одобряете. Но ваш главный герой, обычный поэт, никакой не пророк мучается в Москве от своей ненужности, от невостребованности поэзии современниками. Где же выход? Для чего писать, для кого? Для потомков?
Евгений Чижов: Не знаю, будет ли до нас дело потомкам… Да и меня они как-то не очень волнуют. Могу предложить лишь свой вариант ответа. Для меня пишущий подобен блуждающему в глухом ночном лесу в надежде выйти к своим. Вряд ли ему так уж важно, останутся ли его следы потомкам, ему нужно найти верную дорогу. Но если это все же произойдет, и его следы чудом уцелеют, то кто-то другой сможет в свою очередь по ним выбраться.
Кто эти "свои"? Идеальные читатели? Вроде того, о котором мечтал Джойс, готовый всю жизнь посвятить изучению его романа?
Евгений Чижов: Ну что вы… Я никогда бы не стал претендовать на целую чужую жизнь. Одной недели мне вполне достаточно, да и это, я считаю, очень много. Читателю, потратившему жизнь на чтение Джойса, я не завидую - он прожил бы крайне скучную жизнь. Джойс и сам признавал в одном из писем, что написал очень скучный роман. Нет, своими будут для меня те читатели, кто прочтет "Перевод с подстрочника" не как роман об экзотическом путешествии и даже не как историю "проклятого поэта", ставшего президентом страны - хотя и то и другое в нем есть - а как имеющую отношение к ним лично историю погружения в чужой и чуждый мир. Погружения и исчезновения.
Ваши самые сильные литературные впечатления последнего времени?
Евгений Чижов: Из недавнего или сравнительно недавно прочитанного, пожалуй, "Елтышевы" Сенчина, удивительный Денис Осокин… Вообще, хотя я причисляю себя к тем, кто стремится продолжать модернистскую линию русской литературы, самые интересные открытия последнего времени были у меня в области реалистической прозы: невероятная "Богоярская трилогия" Нагибина, впервые с непростительным опозданием всерьез прочитанный Шукшин, совершенно блистательный рассказчик. Зато в новейшей иностранной литературе попались два безукоризненно модернистских романа - "Автопортрет" и "Самоубийство" Эдуарда Леве, которого я, не зная французского, читал по-английски.
Вам не кажется, что сейчас пишут больше, чем читают?
Евгений Чижов: Да я бы не сказал… По крайней мере, по сравнению с девятнадцатым веком, когда наперегонки писали огромные романы Толстой и Достоевский, и с первой половиной ХХ, когда был запрос на советского Толстого, текли угрюм-реки и другие необъятные советские эпопеи, мои современники пишут сравнительно коротко. Россия ведь всегда была многопишущей, литературной страной. Знаете, наверное, старый анекдот: Бог объявляет людям, что завтра конец света и смотрит, что они делают в последний оставшийся день. Французы наперегонки занимаются любовью, американцы грабят банки, а русские - русские пишут романы. А то, что читать стали меньше - это касается, прежде всего, широкого, массового читателя, который и раньше читал, чтобы убить время, а теперь может смотреть больше программ по телевизору или сидеть в интернете. Те люди, кто берет в руки книгу для открытия нового, прежде неизвестного, никуда, мне кажется, не делись. Другое дело, что добраться до таких читателей в условиях рынка, ориентированного прежде всего на массового потребителя, автору сложнее… Издателю нужен тираж, а мне нужен мой, только мой читатель, которому интересно и важно то же, что и мне… Тут мои интересы с издателем расходятся.
Читатели изменились, как вы считаете?
Евгений Чижов: Изменения касаются, прежде всего, опять же, массового вкуса: если в 60-е читали Шукшина, в 70-е, скажем, Трифонова, а в перестройку массовым тиражом вышли два первых романа Саши Соколова, уж никак не предназначавшиеся для широкого читателя, то теперь этот читатель глотает Пелевина. Очень сильное, на мой взгляд, падение уровня… А квалифицированный читатель не меняется, поскольку его главное отличительное свойство - способность сравнить предлагаемое ему на каждом новом витке развития литературы с уровнем, заданным классикой, на которой он, такой читатель, и вырос.
Книга может изменить судьбу страны?
Евгений Чижов: Хотя мой роман как раз и описывает страну, где слово, поэтическое слово непосредственно воздействует на реальность, но это все-таки гипербола, фантастическое допущение. В действительности книга может, мне кажется, участвовать в изменениях, но лишь тогда, когда они уже назрели. Напрашивается пример "Архипелага…" Солженицына, определившего сознание и отношение с советской власти целого поколения. Но сначала надо было, чтобы это поколение возникло. Ведь, скажем, гораздо раньше написанная и опубликованная книга о лагерях Ивана Солоневича прошла незамеченной.
Для чего человек должен прочитать вашу книгу?
Евгений Чижов: Ну, например, чтобы на его личной карте появилась еще одна страна, которой он прежде не знал, со своим особым мирочувствованием, путешествие в которую, возможно, сделает для него более наглядным кое-что и в той стране, где он живет. И просто, я надеюсь, для удовольствия…
Что вам пожелать?
Евгений Чижов: Пожелайте всей душой "если смерти, то мгновенной, если раны, небольшой". А если всерьез, то чтобы следующая книга вышла не хуже предыдущих. И не прошла незамеченной.