издается с 1879Купить журнал

Ион Деген: Вечером учил меня водитель, как правильно танцуют падеспань...

Поразительная фронтовая судьба танкиста-поэта, ушедшего на войну 16-летним мальчишкой и закончившего ее под Кенигсбергом

Известный мастер телерепортажа Михаил Дегтярь очередную документальную работу озаглавил без затей - "Деген", решив, что имя героя фильма ярче любого названия. Расчет оказался верен: на состоявшейся в московском Центре толерантности премьере картины о фронтовике, авторе легендарного стихотворения "Мой товарищ в смертельной агонии", зал был полон. Кроме прочего, зрителям представился редкий шанс лично пообщаться со специально прилетевшим на пару дней из Израиля Ионом Лазаревичем, которому 4 июня должно исполниться девяносто.

И в фильме, и в нашем разговоре речь, по большей части, шла о войне, на которую он ушел десятиклассником.

4 РАНЕНИЯ, 22 ОСКОЛКА И ПУЛИ

- Смотрел я фильм и поражался, как вам, Ион Лазаревич, удается хранить в памяти все до мельчайших деталей? Ведь с 45-го столько воды утекло...

- Да разве такое забудешь? Это навсегда со мной... До войны я жил в Могилеве-Подольском, городке на старой границе между Советским Союзом и Румынией. Один берег Днестра - наш, второй - чужой. В 41-м окончил девятый класс и на лето устроился вожатым в пионерлагерь. Правда, долго поработать не получилось. Фашист не дал. Я пошел Родину защищать.

- А как могли шестнадцатилетнего пацана взять в армию?

- Никто меня не призывал, сам напросился! Выхода иного не было. Расквартированная в Могилеве-Подольском 130-я стрелковая дивизия в первых же боях понесла колоссальные потери. Откуда взять пополнение? Только из добровольцев. Я с детства пропадал на территории местного 21-го погранотряда, к шестнадцати годам мог стрелять из всех видов оружия, включая пулемет, хорошо ездил верхом, разбирался в гранатах. Словом, мы с ребятами отправились в штаб 130-й дивизии, и молоденький капитан, который в иной ситуации на пушечный выстрел не подпустил бы желторотых юнцов, обрадовался так, словно именно нас и ждал. Мы, вчерашние школьники, записались красноармейцами в истребительный батальон.

Почти никто из моих однокашников не вернулся с фронта, большинство погибло в первый же месяц. А меня тогда лишь ранило при выходе из окружения между Уманью и Христиновкой. Пуля прошла навылет над коленом... В принципе, ранение считалось легким, но долго не удавалось сделать перевязку чистыми бинтами, и началось заражение крови. Девятнадцать дней я пробирался к своим. Мы с одноклассником Сашкой Сойферманом перли на себе станковый пулемет "Максим", пока не выпустили по фрицам последний патрон. Лишь потом утопили затвор в выгребной яме.

Вот почему как должное я воспринял расстрел в 1942 году особым отделом 70-й бригады морской пехоты командира роты, который бросил при отступлении четыре целехоньких пулемета. Да, за такое на фронте ставили к стенке без всяких сожалений...

А тогда, после ранения, мне вынесли в полтавском госпитале приговор: ампутация и - точка! Я сказал, что умру, но не дам отрезать ногу. В итоге провалялся в койке пять с половиной месяцев. Спасло, что я с детства рос физически крепким, в двенадцать лет уже работал помощником кузнеца, через год самостоятельно подковал лошадь...

Рассказывать про начало войны трудно и больно. Помню, в июле 41-го не сдержал слезы, увидев немцев на левом берегу Днепра. Как же так? Нам ведь рассказывали, что любой враг в течение трех дней будет разбит в пух и прах, а вместо этого мы отступаем без оглядки, в окружение попадают дивизии. Бардак царил жуткий! Но, конечно, четыре года даром не прошли, наше воинство окрепло, возмужало, набралось опыта.

Давно не питаю иллюзий по поводу туфты под названием марксизм-ленинизм, но перед армией, одержавшей Победу, по-прежнему преклоняюсь.

Для меня герои все, кто воевал по-настоящему, не трусил, не прятался за спины товарищей. Скажем, часто последними словами ругают политработников, а я вспоминаю парторга нашего танкового батальона Вариводу. Какой замечательный был парень! Постоянно лез в бой. Не успеешь оглянуться, он уже на броне вместе с пехотой. Как я мог не стать коммунистом, если мечтал походить на старшего лейтенанта Вариводу? Он на фронте дал мне рекомендацию в партию вместе с моим другом Толей Сердечневым.

Не устаю благодарить Бога за встречи с замечательными людьми, которым обязан жизнью. 15 октября 1942 года едва не стало последним моим днем на белом свете. Степан Лагутин километров десять тащил меня из немецкого тыла. Раненного в голову, плечо, живот и правую ногу. Вынес на плечах и пошел обратно - за телом Люды, радистки разведгруппы. А труп Коли Гутеева найти Степа уже не сумел...

Или взять, к примеру, стрелка Василия Осипова из моего первого экипажа Т-34. Когда увидел его, Вася был тощим, как скелет. Кожа да кости! А ведь башнеру нужна немалая физическая сила, чтобы одной рукой поднимать пятнадцатикилограммовые снаряды и загонять в казенник пушки, делая это на ходу, в дыму и в гари... Пороховые газы в танке - страшная вещь. Два вентилятора лишь гоняют воздух по кругу, практически не давая облегчения... Словом, под моим руководством Вася окреп и научился прекрасно стрелять из пушки, изумительно! Жаль, не дожил до Победы, погиб. За войну у меня несколько экипажей сменилось. Я же, можно сказать, легко отделался: четыре ранения и ожоги, двадцать два осколка и пули...

ФРОНТОВАЯ МУЗА

- Стихи когда писать стали, Ион Лазаревич?

- Понимаете, специально я ничего не сочинял, они сами записывались, рождались изнутри.

Стихи на фронте.

В огненной реке

не я писал их,

мной они писались.

Выстреливалась запись в дневнике

про грязь и кровь,

про смерть и про усталость.

Нет, дневников не вел я на войне,

не до писаний дневников солдату,

но кто-то сослагал стихи во мне

про каждый бой, про каждую утрату...

- Тем не менее, с чего-то ведь началось?

- Это было все в том же июле 41-го.

Девятый класс окончен лишь вчера.

Окончу ли когда-нибудь десятый?

Каникулы - счастливая пора!

И вдруг - траншея, карабин, гранаты...

И над рекой дотла сгоревший дом,

сосед по парте навсегда утерян.

Я путаюсь беспомощно во всем,

что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:

лежали блики на изломах мела,

как новенькая школьная тетрадь,

над полем боя небо голубело.

Окоп мой под цветущей бузиной,

стрижей пискливых пролетела стайка,

и облако сверкало белизной

совсем, как без чернил "невыливайка"...

Но пальцем с фиолетовым пятном,

следом диктантов и работ контрольных,

нажав крючок, подумал я о том,

что начинаю счет уже не школьный...

Наверное, не все сегодня поймут приведенные мною образы. Вот как объяснить нынешней молодежи про "невыливайку", если перьевые ручки давно вышли из обихода? Это чернильница, даже перевернувшись, она практически не оставляла клякс...

- А товарищ, который в смертельной агонии? Тот самый, из ставшего, по сути, народным стихотворения тоже был вашим одноклассником?

- Нет, это о Гошке Куликове, сибиряке. Я его перевязывал, а из его груди били два фонтанчика крови. До сих пор картина стоит перед глазами...

1 апреля 1944 года. Танковый бой за станцию Раздельная в районе Одессы. Сколько таких сражений было в жизни Иона Дегена... / Ольга Ландер / РИА Новости ria.ru

Мой товарищ, в смертельной агонии

не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам ещё наступать предстоит.

Гоша погиб 10 октября 1942 года, выполняя задание в тылу врага, а стих я написал лишь в декабре сорок четвертого. Более двух лет прошло... Куликов работал на железной дороге, у него была бронь от армии, но Гоша попросился добровольцем. Отважный парень! Да сибиряки все такие. Каждый из них заслуживал высшей награды, Золотой Звезды!

- Как и вы. Читал об этом...

- Зато у меня есть высший орден Польши - Virtuti Militari. Расскажу, за что его удостоился.

В первых числах июля 1944 года наши танки из 2-й отдельной гвардейской бригады прорвались на окраину Вильнюса. Там шел жестокий бой, части подпольной польской Армии Крайовой бились с немецким гарнизоном. Но операция "Острая брама" не была заранее согласована с советским командованием. Вот наши из "педагогических" соображений и приостановили наступление...

Но я не мог равнодушно наблюдать за гибелью польских соратников и утром пошел в бой. Можно сказать, на свой страх и риск. Мой танк вскоре подбили, я пересел в другую машину, стал углубляться в городские кварталы. Вдруг увидел в укрытии группу офицеров-поляков. Подошел, обратился к старшему по званию: "Чем помочь, товарищи паны?" У полковника от неожиданности даже заблестели слезы на глазах. Он попросил очистить улицу от немецких пулеметчиков. Я ответил, что попробую, и побежал к танку. Поляк окликнул: "Как ваша фамилия?" Говорю: "Деген". Тот кивнул адъютанту, дескать, запиши.

И все, на том дело и кончилось. До момента, пока военный атташе Польши в Израиле через много лет не вручил мне орден. Я искренне изумился: "За что? Ничего героического я не совершил". Подумаешь, подавил огневые расчеты фашистов на одной из улиц! Это был лишь крошечный эпизод боя за Вильнюс.

А атташе все объяснил. Одна история, когда воюешь, выполняя приказ командира, и совсем другая, если действуешь по зову сердца. И, знаете, я согласился. Меня ведь запросто могли загрести в Смерш, даже поставить к стенке. Вольно или невольно я ведь пошел вразрез с общей установкой. За такое самовольство по головке не гладили.

Но я не думал о политике, лишь хотел спасти товарищей по оружию, которые, как и мы, воевали с немцами. Как не вступиться? Не по-мужски, не по-офицерски...

- Вроде бы в Вильнюсе и улицу вашим именем назвали?

- Да, gatve Degenas. Литовцы любят приделывать свои окончания к чужим фамилиям - Ivanovas, Petrovas, вот так и Degenas получился. Кстати, degen - слово немецкое и переводится на русский просто: шпага. Может, в роду кто-то имел отношение к мушкетерам. Это я себе так льщу...

Кстати, есть не только улица моего имени, но и... могила. Правда, братская. В городе Нестерове Калининградской области, который прежде именовался Эбенроде и входил в Восточную Пруссию. В 44-м я участвовал в его взятии, а в 75-м приезжал туда с женой и сыном в качестве туриста. Пришел в военкомат Нестерова, представился военкому. Майор встал из-за стола, протянул руку для пожатия: "А мы думали, ваш прах перезахоронен в братской могиле..." Он дал мне книгу со списком тех, кто был погребен в 44-м. Я листал страницы и с трудом сдерживал слезы. Сколько знакомых фамилий находил! Поехали мы потом на место якобы моего захоронения, я сфотографировался на его фоне. Как говорится, на долгую память...

- А почему вас посчитали погибшим?

- В том бою наш танк первым пошел в атаку и первым нарвался на снаряд от немца. Внутри было месиво из обгоревших тел, но мы с механиком-водителем Борькой Макаровым сумели выскочить. В танке остались мои парадные лейтенантские погоны. Я старался беречь их, не таскал каждый день, прятал в планшете со стихами. На него, на опаленный планшет, и наткнулись, когда извлекали останки погибших, ну, и решили, что я тоже сгорел.

На фронте не сойдешь с ума едва ли,

не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали

все, что в могилу можно закопать.

Комбриг уперся подбородком в китель.

Я прятал слезы. Хватит. Перестань!

А вечером учил меня водитель,

как правильно танцуют падеспань.

Потом ребята-ремонтники поставили над могилкой фанерный обелиск, прикрепили табличку с именами всех пятерых членов экипажа, приладили пустую гильзу от снаряда...

А мы с Борей, выбравшись из горящего танка, побежали в сторону городского кладбища, находившегося неподалеку, спрятались в склепе. Рядом с нами остановился немецкий Т-6 - "Тигр". Я держал в руке гранату Ф-1, чтобы выдернуть чеку, если кто-нибудь сунется в наше убежище. Разумеется, о плене не могло быть и речи. Дело не в том, что я еврей, коммунист, офицер. Сдаться и такой ценой спасти жизнь? Даже мысль подобная никогда не посещала! И в тот момент без колебаний подорвал бы себя с фашистами.

К счастью, немцы не полезли в склеп. Сколько мы просидели в нем? День? Два? Кто знает... Ждали, пока танк уедет. Жутко хотелось пить. По стенке сочилась вода, я пропитывал ею платок и выжимал в рот. Наконец, утром "Тигр" уехал, мы выползли на свет и... попали под автоматный огонь. По нам стреляли разведчики из 184-й стрелковой дивизии. Мы с Борькой ка-а-к заорем: "Что делаете, сукины сыны?! Своих положить хотите?"

Нас отвели в штаб, накормили, напоили, но в суматохе наступления сразу не сообщили командованию 2-й отдельной гвардейской танковой бригады, что мы живы. Так наши имена попали в списки погибших...

ПОТЕРИ И ТРОФЕИ

- Сколько ваших танков сгорело за войну?

- Четыре. Первый, правда, лишь вывели из строя. Снаряд угодил в передок, снес ленивец, повредил броню и каток, осколками убило лобового стрелка...На ремонт времени не оставалось, я залез в другую машину из нашего взвода и продолжил атаку. Шли бои за Вильнюс, о которых я уже рассказывал.

Во втором моем танке погибло двое, в третьем - трое, в четвертом - четверо. Такая вот арифметика. Я в батальоне считался счастливчиком...

В последний экипаж я очень долго подбирал стреляющего. Кто бы ни пришел, отвергал. Адъютант роты уже смотрел на меня с ненавистью, как солдат на вошь. Мол, привередничаешь, Деген? А я искал особенного, своего. И вот однажды вечером в казарму ввалилось существо в подпоясанном немецким ремнем ватнике, трофейных сапогах и танкошлемом на макушке огромной головы. Медведь! Огляделся по сторонам, спросил, кто здесь командир, подошел ко мне и прогремел: "Товарищ гвардии лейтенант! Доблестный сын татарского народа старший сержант Захарья Калимуллович Загидуллин прибыл для дальнейшего несения службы". И, не дожидаясь моей реакции, сам себе скомандовал: "Вольно!"

Бойцы в казарме только хмыкнули. А мне, напомню, девятнадцать лет. Выдержал паузу, говорю: "Отлично, доблестный сын. Для начала получите мой дополнительный паек у старшины Карпухина. А затем подтвердите доблесть в качестве дневального по взводу. Всю ночь без смены". Загидуллин и бровью не повел, приложил руку к голове, промолвил "Есть!" и вышел на улицу.

В батальоне знали: у Карпухина снега зимой не допросишься, а уж заставить его выдать незнакомцу офицерский доппаек - да ни за что в жизни! Представьте наше изумление, когда старший сержант вернулся с... двумя пайками! Мы оценили поступок по достоинству. Правда, Загидуллин не стал объяснять, как раскулачил записного скупердяя Карпухина.

Но подлинный талант Захарьи Калимулловича раскрылся на испытаниях по стрельбе. Ясно, никто не дал бы нам переводить снаряды попусту, поэтому я придумал другой экзамен. К дульному срезу танка прикрепил карандаш, который касался куска картона с начерченным на нем открытым конвертом. При помощи подъемного механизма пушки и поворотного механизма башни в течение тридцати секунд стреляющий вел стрелку прицела вдоль линий конверта, а карандаш на конце пушки точно повторял каждое движение рук.

С вертикальными и горизонтальными линиями у многих не было проблем. Но вот плавно вычертить диагонали! Даже у редчайших снайперов пушечной стрельбы получались ступени. Загидуллин же нарисовал практически идеальные прямые, сорвав аплодисменты зрителей. Довольный Захарья Калимуллович вылез из танка со словами: "Хлопаете? Дайте мне выспаться и хорошо закусить, я вам не конверт нарисую, а "Мишку на севере".

Больше я таких умельцев не встречал! С расстояния в пятьсот метров он первым же снарядом снес пушку немецкому "Тигру", которым перед тем спалил шесть новеньких Т-34, расстреляв их, как в тире!

В одном экипаже с Загидуллиным я провел чуть более двух месяцев. И девять неполных дней в бою. Вроде короткий промежуток, но эпоха для тех, кому война отмеряла секунды в танковой атаке. Загидуллин погиб 21 января 1945 года, успев подбить еще немецкий артштурм. И сделал это в миг, когда фашист выстрелил по нашей машине. Меня ранило в голову, глаза залило кровью, я оглох, не реагировал на происходившее, чудом уловив едва слышный голос стреляющего: "Командир, ноги оторвало". Глянул вниз. Захарья висел на сидении, из большой дыры в окровавленной телогрейке вывалились кишки, ног не было... Преодолевая невыносимую боль, я вытащил Загидуллина из люка. И тут - длинная автоматная очередь, семь пуль впились в мои руки. Я выпустил безжизненное тело стреляющего...

С поля боя меня потом вывез старший лейтенант Федоров. Спас...

Много подобных историй могу рассказать. Это до сих пор боль и слезы. Даже через семьдесят лет сложно говорить о тех, кто навсегда остался там, в братских могилах.

- Тогда давайте не о своих потерях скажем, а о вражеских.

- На моем счету двенадцать немецких танков и четыре самоходки, включая "Фердинанд". Еще одну "Пантеру" мы не подбили, а целехонькой взяли в плен. Первым делом я залез внутрь, стал разглядывать оптику. Эх, нам бы такую, как бы мы воевали! Хотя и со своей научились к 44-му неплохо бить гадов. В том бою три "тридцатьчетверки", оставшихся в строю из шестидесяти пяти машин бригады, сумели спалить восемнадцать танков врага. Вот мы с Лешей Феоктистовым и Толей Сердечневым, командирами других Т-34, и разделили трофеи поровну: каждому по шесть. Все по-честному. Дело в Литве происходило. Тогда нас хотели представить к званию Героя Советского Союза. А потом наградили медалями "За отвагу"...

Но мы ведь не за ордена сражались. Родину защищали!

БОЛЬ И РАДОСТЬ

Еще эпизод расскажу. Последний. Поймете, почему. Штурм Кенигсберга начался 4 апреля 1945-го, а я побывал на окраине города еще 20 января, совершив 60-километровый марш-бросок. Наш танк вырвался на автобан и летел по центру дороги, давя и спихивая на обочину все подряд - легковушки, телеги, грузовики... Несколько раз я приказывал механику-водителю: "Борька, прими вправо!". Но Макаров упорно пер напролом, приговаривая: "Командир, вспомни гетто Каунаса и гору детских ботиночек в 9-м форте, над которой ты стоял и плакал. Пусть эти твари нам за все ответят!" И давил на газ, давил, давил... Наверное, это было справедливое возмездие за преступления фашистов, но я так и не простил себе тот поступок, совесть до сих пор болит...

А на следующий день, 21 января, был последний бой, в нем наш Т-34 подбили. Погиб Борька Макаров, из экипажа в живых остался лишь я. Долго провалялся в госпиталях, в родные места вернулся в июне 45-го. Спешил к маме, которая очень ждала меня. В эвакуации она работала медсестрой, а после освобождения Украины от немцев возвратилась в Могилев-Подольский.

Ехал я с пересадкой в Киеве. И вот представьте картину: захожу в вагон, занимаю место у окна, смотрю на перрон и вижу... Сашку Сойфермана, с которым выходил из окружения в 41-м! Мы потерялись при переправе через Днепр под Кременчугом, я был уверен, что Сашка утонул. Нет, выжил, его отнесло течением южнее. Он вышел к своим, потом попадал в приключения почище моих. В боях под Сталинградом лишился ноги. И вот стоит Сашка собственной персоной на костылях на киевском вокзале... Словами ту встречу не описать! На радостях я едва не сломал другу ребра, так крепко его обнимал!

Затем началась мирная жизнь. В 1951-м году с отличием окончил Черновицкий мединститут, стал врачом, защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Несколько десятилетий оперировал, не используя большой палец правой руки. Попросту не мог! Не гнется после ранения. Пациенты об этом даже не догадывались...

6 мая 1946 года. Ион Деген на костылях, после госпиталя. И спустя много десятилетий...

Строчки на фотографии

Удрученно не смотри на мир.

Отрешись от злобы и от гнева.

Струны чуткие душевных лир

Перестрой на бодрые напевы.

И найти прекрасное сумей

Не в одной лишь неба голубизне,

А в цепи голодных мрачных дней

Молодой, но многотрудной жизни.

6 мая 1946 г.


Из книги английского историка Роберта Кершоу "1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных"

Артиллерист противотанкового орудия:

"Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!"