Я всегда обывательски думал, что любой музей - это, грубо говоря, хранилище вещей. Картин, оружия, предметов быта... Их создателей и владельцев давно нет в живых, от них почти ничего не осталось, кроме могил, порой безымянных. А вещи остались. И те из них, что обладают какой-то ценностью, хранятся в личных коллекциях или частных, или государственных музеях.
Но побывал по приглашению с лекцией в Культурно-образовательном центре Владимиро-Суздальского музея-заповедника (этот Центр еще называют Палатами, потому что находится в здании Присутственных мест, описанном еще в "Тарантасе" В.А. Соллогуба), поговорил с директором Владимиро-Суздальского музея-заповедника Светланой Евгеньевной Мельниковой, яркой, энергичной, европейски мыслящей женщиной, и с ее замечательными молодыми сотрудниками, прежде всего с Олегом Гуреевым, который заново показал мне Владимир, и стал на многое смотреть по-другому.
Музей - это хранилище человеческих судеб. Может, это несколько пафосно звучит, но это именно так...
Культурно-образовательный центр - прекрасный, современный, и о нем можно долго говорить. Здесь есть и тематические залы для школьников (от эпохи палеолита до выставки шляпок), и достаточно богатая и со вкусом экспонируемая картинная галерея со своим залом "владимирской школы" в живописи.
Вот выставка, посвященная писателю-народнику позапрошлого века Николаю Николаевичу Златовратскому к 170-летию его рождения... Здесь не так много вещей, и главные из них поступили совсем недавно от потомков писателя. Но каждая вещь "говорящая". Например, на печати Златовратского изображена корона - символ дворянства. Но Николай Николаевич был сыном канцелярского чиновника и внуком дьякона Николо-Златовратской церкви города Владимира. Отсюда и фамилия Златовратские. Оказывается, отец писателя дослужился до дворянского сословия, но не успел его, как говорится, оформить. Это сделал уже его сын. В 1892 году он обзавелся собственным "имением", если можно было так назвать пустошку, которую он купил на берегу речки Апрелевки в Подмосковье, где построил для себя и своей семьи дом. По имени речки он назвал это имение - Апрелевка. Там не было, по сути, ничего. Там не было железной дороги. Но потом там возникла знаменитая Апрелевка с ее фабрикой грампластинок. Так писатель дал начало целому городу.
Другая судьба оказалась у источника гордости и боли владимирских музейщиков - усадьбы В.С Храповицкого Муромцево, этого русского Версаля, который богатый владимирский лесопромышленник создал рядом со своим сельцом Муромцевым. Этим сельцом Храповицкие владели с середины XIX века. Дом в стиле средневекового замка, храм Святой царицы Александры, парк с водными каскадами и элементами сразу трех стилей паркостроения - английского, французского и итальянского. Здесь была своя электростанция. Есть легенда, что один иностранный гость, увидев в усадьбе Храповицкого изумительной красоты и очень богатые строения, решил польстить хозяину и сказал, что его дом в Европе такой же. "Это мои конюшни", - ответил Храповицкий.
Сейчас он скромно покоится на православном кладбище в Висбадене. А его неописуемой красоты и богатства усадьба, которая могла бы стать еще одной жемчужиной Золотого кольца, была разрушена и в первые годы советской власти, и войной, но больше всего вандализмом в 1990-е годы. Как это восстановить? А восстанавливать нужно. Нельзя не восстанавливать! Вот такое сложное наследство оставил нам Храповицкий.
А вот совсем другое "наследство", с которым познакомил меня Олег Гуреев. До него дошел слух, что в одной деревне рядом с Владимиром умер интересный старик Петр Горбатов. Он всю жизнь вел дневники, был, возможно, внутренним "толстовцем" и в то же время собирал разные приметы эпохи. А эпоха эта такая, что ранние его дневники касаются событий Февральской революции, а поздние - конца ХХ века. Дневников этих оказалось несколько коробок. Но еще больше - книг, журналов, подшивок газет...
Один из этих дневничков - за апрель 1971 года - лежит на моем столе. Это нельзя читать без спазма в горле. Что это такое? Это долгая, очень долгая история человеческой души, которая искала свет в этом мире. Нашла или нет - это трудно сказать. Но самый обычный крестьянин, потом колхозник, потом уже опять не колхозник, просто деревенский житель, каким-то образом мог прожить весьма насыщенную духовную и даже интеллектуальную жизнь, скажем так, вопреки всем реальным обстоятельствам. По утрам он возил воду для избы, а вечерами шел к реке и любовался закатами, а потом пытался описать эту неземную красоту в дневнике. А потом читал "Новый мир" и "Литературную газету", чтобы не отставать от современной литературы.
"Воображение слабое", - сетует он. "Постоял у бурного, шумящего, бурчащего слияния оврагов... Величественно, с весенним веянием - с пламенеющим нежнейшими красками закатом - над горой, сквозь берез и сосенок..." Да, грамматика и орфография, как говорится в таких случаях, "авторские". Но какой сильный рывок души! И конечно, вряд ли этого человека понимали его односельчане. Скорее всего, одиночество! Странный осколок "толстовских" умонастроений начала ХХ века, каким-то чудом уцелевший не столько даже в буре, сколько в бытовой рутине этого века. Ругает Сталина и ругает "попов". Ищет "свой путь". И даже утверждает, что нашел его. "Сейчас убрал рамы наружные, - пишет он. - Спокойно. Без горячки... Без горячки, спокойно надо готовиться, учиться помирать, как и жить бы помирать достойнейшим образом".
Странно! И удивительно!
И это тоже "музейный экспонат". Это то, что могло быть утрачено, но сохранилось. Сохранили.