Поделиться
Смутное время 1990-х долго еще будет находить и своих адвокатов, и своих судей, и те и другие будут убедительны, но в истории останутся не их формулировки, а обрывки строк из русских поэтов.
"Я жил, как все - во сне, в кошмаре - и лучшей доли не желал. В дубленке серой на базаре ботинками не торговал..." Это из Бориса Рыжего. А вот из Татьяны Глушковой: "Давно пошли с аукциона держава, скипетр и скафандр..." Или вот это, из Дениса Новикова: "Пусть живые, но в кои-то веки, отоварят талоны и чеки..."
Эти строки ушли бы в народ, но народ стихи уже не читал. И у поэтов не было на этот счет никаких иллюзий. Но время, эпоху запечатлели так, как если бы их читали миллионы. Выговаривали не себя, а улицу безъязыкую, которая корчилась у них под окном. Так Денис Новиков стал голосом лишенных голоса.
...Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
но не грубо? - А так: ненавижу
загулявшее это хамье,
эту псарню под вывеской "Ройял".
Так устроено сердце мое,
и не я мое сердце устроил...
Если бы поэты не слышали улицу, ее плач и крик, если бы смотрели на жизнь чуть-чуть со стороны, то жили бы долго и счастливо. Но тогда они не были бы поэтами. Такими поэтами.
В 1918 году Марина Цветаева ехала в тамбовском поезде, разговорилась с попутчиком-солдатом, прочитала ему два стихотворения, не признаваясь в своем авторстве. Солдата стихи пробрали: "Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат, как громом перекатило... Убили отца, убили мать... - вот он и записа-ал! С хорошей жизни так не запишешь!.."
Если посмотреть на биографию Дениса Новикова с этой солдатской точки зрения, то кажется, что он должен был писать лишь на одну тему: "Жизнь удалась!".
Родился в Москве, учился в Литературном институте, несколько лет жил в Англии, последние годы - в Израиле. Денису было 28 лет, когда послесловие к его сборнику "Окно в январе" написал Иосиф Бродский.
"Критики и читатели ждали "красивого, двадцатидвухлетнего", - вспоминает поэт Олег Хлебников, - а он был. Вот этот самый - светловолосый, с черными бровями, длинноногий, остроумный - Денис Новиков. Но его проморгали. Не до того было?.."
Не беда, если бы Новикова проморгала только литературная критика. Сколько ярких поэтов в советское время обходилось без внимания критики, но их имена, их голоса слышали все благодаря самиздату и магнитофонным пленкам. Благодаря душевной акустике и читательскому резонансу.
Но вот минует всего несколько лет, и акустика пропадает. 1996 год, из интервью Дениса: "В чем вся проблема: никто ничего читать не хочет. Ленятся люди читать. Стихи читать - это же талант... Я не думаю, что стихи вернут свою былую славу, былую престижность... Русская поэзия - как Советский Союз. Вчера это казалось незыблемым. Сегодня флаг спустили. Мы же все знали всегда, что на Западе давно стихи не читают. А у нас читают, потому что мы - другая страна. И вот в этом смысле мы вдруг стали таким же Западом..."
Тихая гибель читателя стала роковой. Не для поэзии, но для поэта. Напомню слова Бахтина (которого в 1970-е не цитировал редкий дворник): "Лирика - это слышание себя в голосе другого... Петь голос может только в теплой атмосфере, в атмосфере принципиального звукового неодиночества..."
Никто и ничто не заменило читателя. Поэт сорвал голос.
Денис Геннадьевич Новиков умер в израильском городе Беэр-Шева 31 декабря 2004 года. Ему было 37. В последние годы он порвал общение с литературным кругом и стихов не писал.
Второе из тех семи стихотворений, что мы сегодня публикуем, только недавно нашлось в архиве. Благодарю Юлиану Новикову, жену Дениса, за разрешение его опубликовать.
Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поет,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врет.
Что нам жизни и смерти
чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что - Россия? Мы сами
большие.
Нам самим предстоит
умереть.
23 марта 1999
Назовем этот город Москвою
и представим игральной
доскою
и объявим фигур хоровод.
Ближе в вечеру - медленный
танец:
забредя в переход, иностранец
Поравняется с нищим
вот-вот.
Вот и тысячелетнее царство
задыхается, просит
лекарства,
выгребает добро на лоток.
И хрущевскую пятиэтажку
умоляет оставить затяжку
и ампир августейший -
глоток.
И решает душа -
"становиться".
Будто школьница-
отроковица,
рождена в социальных низах,
без причин пропуская
занятья,
на площадку выходит
без платья
- и веселые бесы в глазах.
Двадцать три с половиною
года
я гляжу в этот город,
как в воду.
Помню, майских жуков
коробок
собирал, и стихи о Победе
помню первые... Я не в обиде
ни на что. Да хранит тебя Бог
и угодники, ставшие
к стенке, пусть колодники,
снявшие пенки,
спят в тиши одноместных
кают.
Пусть живые, но в кои-то
веки,
отоварят талоны и чеки,
на второе дыханье пробьют!
1990
Отведи меня за руку, Боже,
в Ханаанскую землю и там
дай понять мне морозом
по коже,
что я вышел к заветным
вратам.
Остуди мою голову злую
менингитом небесным - и зри,
как я искренне в пыль поцелую
Ханаанские те пустыри.
1982
Караоке
(отрывок)
...Это западных веяний чад,
год отмены катушек
кассетами,
это пение наших девчат
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают
свет они.
Это все караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с черным на дне.
Это сердце мое пролетарии
микрофоном зажмут
в тишине,
беспардонны в любом
полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же
отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат
ключи,
а Модесту Саврасову - в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит
губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1996
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В час назначенный пожалей.
1988
...Ты пришел по весне и уходишь
весной,
ты в иных повстречаешь краях
и со строчной отца, и Отца
с прописной.
Ты навеки застрял в сыновьях.
1995
Пишите Дмитрию Шеварову: dmitri.shevarov@yandex.ru