Слова, вполне согласно с Гоголем, "как ястребы, неслись в погоню друг за другом", на бреющем полете, щелк-щелк - у зрителей и выбора другого не было, как вдруг оцепенеть. Ну сколько это продолжалось - минут, может, пять? На сцене "общество" судачило, кривлялось, менялось в масках, позах, голосах - и из словесной шелухи рождалось на глазах общественное мнение. Да, но актриса-то - Полина Агуреева - все это время на сцене одна. Не сбавив пулеметной скорострельности ни разу, не споткнувшись, сыграла "общество", элиту, свет, властителей/властительниц умов в одном флаконе: и всех приятных дам, и прокурора, и еще кого-то. За секунды, на глазах, из ничего, потоки пересудов пронеслись галопом от "лифчиков, которые теперь пошли еще длиннее, впереди мыском", от "юбок, собранных, как фижмы", мимо всех секретов моды для "бель-фам", - "ну уж это просто: признаюсь!" - к "прелестнику", явившемуся в город, чтобы под видом скупки мертвых душ увезти с известной целью губернаторскую дочку. И наконец открыть, что этот Чичиков - не кто иной, как мститель капитан Копейкин. И все, и понеслось. И тут же выяснится, что Копейкин - это нос майора Ковалева. Как нос? - ну да, он хоть и не из этой книги, но тоже тут, в спектакле. Как и Башмачкин со своей шинелью. Как и Панночка из "Вия".
Дело не в том, что Полина Агуреева актриса прекрасная и в этой сцене у нее, опять же строго по Гоголю "ух какая юркая прыть женского характера! хотя подчас в каждом приятном слове ее торчала ух какая булавка!". Дело в том, что эта сцена - кульминация спектакля "… Души". Или спектакль в спектакле.
Воронка, в которую влетает сюжет. Со всей его гоголевской "идеей города - возникшей до высшей степени пустотой", всем "вихрем сплетней" и "бездельностью жизни всего человечества в массе".
Тут, между прочим, можно вспомнить: театр уже ставил однажды "Мертвые души". Лет двадцать назад постановку Петра Фоменко ("Чичиков. Мертвые души, том второй") встретили сдержанно, с вежливостью незаслуженно холодной - найдя ее излишне назидательной. И все-таки запомнились: и Чичиков, наивный хитрован, которого играл Юрий Степанов, и Сочинитель - Галина Тюнина в образе Гоголя, и лукавый обольститель Карена Бадалова, и дамы и девицы Мадлен Джабраиловой. Там было все другое - и речь тут все-таки не о сравнении (оно и некорректно, и ни к чему), речь лишь о том, что знакомая и зазубренная поэма вся состоит из тайных уголков, секретных полочек, вся из оттенков смыслов. Сколько ни разгадывай, до конца не откроется. Оттого и всякий новый ключ к ней - всегда заманчив.
В программке к тому, старому "Чичикову" эпиграфом шли слова писателя: "Никто не в силах вынести столь страшной тоски этого рокового переходного времени". Эпиграф к новому спектаклю, тоже из Гоголя, - "Отчизна есть то, чего ищет душа наша".
В названии спектакля нет слова "Мертвые" - только "… Души". Кого-то озадачило: тут "души" - имя существительное или повелительный глагол? Где ударение? Что тут за карнавал?
А неспроста жанр постановки Федора Малышева и определен филологически, по Бахтину, - "карнавальная мениппея". Раёк, где спрятано в смешном серьезное, где сплошь контрасты и зигзаги. К слову сказать, и про самого Мениппа из Гадары, жившего в третьем веке до нашей эры, никто толком ничего не знает, и сатир его в глаза не видели - зато его упомянул сам Диоген Лаэрций, а еще спустя два века термин "мениппея" запустил уж римлянин Варрон. Так что, строго говоря, в самом определении, есть тень мистификации. "Нехорошо, Диоген Иванович, если все мениппейчики" - "Мило, Варрон Григорьевич, до невероятности".
Сам постановщик Федор Малышев играет Селифана, кучера, - но если быть точнее, он здесь скорей тот самый Сочинитель, который и втянут в происходящее на сцене, и видит все извне, со стороны. Он, между прочим, Пушкина читает - разгадывая тайну русской души. И дальше действие срывается, как и обещано, в потусторонний карнавал: с мохнатым Собакевичем, с упырем Плюшкиным, с раскоряченной Коробочкой (ее тоже играет Агуреева). Да, и милый такой Манилов - просто вылитый кутюрье Юдашкин. Тарелки едут по столу, рука со стаканом появляется из ниоткуда. Все колоритно, шумно, ярко. Не скучно и смешно - что важно. Маски персонажей - одним выписывали жирно, маслом, другим китайской тушью, третьим недорисовали. Но уж какие есть. Где-то за спинами у зрителей квинтет играет вариации на темы Шнитке, Шостаковича и Вагнера. Сквозь Гоголя вдруг пробивается и Чехов. В первый том вплетается второй: где Чичиков у Гоголя бежит от правосудия за откат в тридцать тысяч.
Собакевича в очередь играют Евгений Цыганов и Андрей Казаков, каждый на свой лад косолап и давит Чичикову ногу. Игра с Ноздревым в шашки оборачивается для Чичикова шекспировскими страстями: шашки тут не настольные, а вполне себе боевые, с клинками. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Чем Чичиков не Гамлет - была же леди Макбет Мценского уезда? Известно: капитал нажить - не поле перейти.
Впрочем, Чичиков, не двойственный, не тройственный, тут все равно в тени у Селифана. Тот в финале прочитает "Выхожу один я на дорогу" - и запоет, а Чичиков подхватит. Что-то такое родное, знакомое. А глаза у Селифана добрые-добрые. Что опять же соответствует пожеланию Гоголя: "Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России".
Мысль понятная. Вот, скажем, грим у Полины Агуреевой, сыгравшей "Общество" (оно же "Русь") такой, что всем известную актрису - ну просто не узнать. Но зрителя не проведешь: под этим гримом, всякий знает, красота и обаяние.
Чего еще хотел бы Гоголь? Сожженный том, последняя страница: "… рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва…" (Тут рукопись обрывается).
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"