Я прилетел в Рим, нашел их дом на римских холмах. И когда за чашкой индийского чая с молоком и медом мы проговорили с Энрике почти час, в дверях показалась домработница-филиппинка и что-то тихо сказала ей.
- Сейчас придет Микеланджело, - объявила Энрике. - Я должна занавесить окна, он не терпит яркого света. Она легко поднялась из кресла и опустила жалюзи на окнах просторной мастерской. Затем включила маленькую настольную лампу и торшер, инкрустированный муранским стеклом. Через минуту он появился в проеме двери: высокий, сухой, строгий. Медленно, с трудом подошел к столу, она помогла ему сесть на стул. Взгляд его сосредоточился на моей визитке, он сидел нахохлившись, тяжело опустив руки. Словно огромная птица с перебитыми крыльями, попавшая в человеческое жилье из-за облаков. Боже мой, тщетно я пытался узнать в этом старике знакомого мне по фотографиям и фильмам великого итальянца - Микеланджело Антониони. Неужели время и болезнь способны так изменить человека?..
- Микеланджело, - сказала Энрике, - это корреспондент из Москвы. - Он видел почти все твои фильмы и говорит, что благодарен тебе, потому что твое кино помогло ему многое понять в жизни.
Он поднял голову, быстро взглянул на меня и слегка улыбнулся уголками рта. За доли секунды это неподвижное лицо вдруг преобразилось в узнаваемое. Передо мной сидел Микеланджело Антониони, такой, каким я и представлял себе его. Он поднял левую руку и протянул мне ее кистью вверх. Я осторожно пожал узкую сухую ладонь.
- Вы можете говорить, - сказала Энрике. Так начался наш необычный диалог.
- Как человек и как режиссер, вы были сформированы в прошлом столетии, да и сами прожили почти век, - сказал я ему. - Что для вас выдержало проверку временем, что перешло с вами через рубеж столетий и осталось по сей день: я хочу, чтобы вы назвали фильм, книгу или автора, композитора или мелодию. Кого из людей вы считаете человеком на все времена?
- Для него не существует одного фильма, который он считал бы великим на все времена, - начала "переводить" Энрике. - В разное время ему нравились разные ленты разных режиссеров. Да и теперь, если говорить о том, что осело в его памяти, что отфильтровано годами, то он бы мог назвать несколько фрагментов из фильмов американца Роберта Олтмена, несколько фрагментов из фильмов Скорсезе. Все, пожалуй. Если же говорить о том, какое кино ему по душе, то можно сказать так: это фильм, где в кадре живет и пульсирует тихий элегантный свет. Это не так-то просто объяснить...
- Может быть, это похоже на белые ночи в Санкт-Петербурге?
- Да, считает он, очень похоже. Так вот, этот свет был всегда мучением для его операторов, он достигал такого свечения в своих фильмах невероятным трудом, зато и по сей день рассеянный, мягкий свет в кадре - отличительный признак Антониони, не свойственный больше никому.
- Так, теперь книга или писатель. Книгу, тем более одну, назвать очень трудно. А вот если говорить о писателе - то это Джозеф Конрад. Он был любим всегда, любим и теперь, привязанность не изменилась. Когда Антониони купил дом на Сардинии, то не захотел помещать свое настоящее имя в телефонный справочник, чтобы избавить себя от назойливого внимания публики. И тогда он выбрал псевдоним Джузеппе Конрад.
- Так, теперь композитор или мелодия. Композиторы многие, одной мелодии тоже нет, но если коротко, то он предпочитает джаз.
- А музыкальный инструмент?
- Фортепьяно с ним сочетается плохо. Скорее все-таки духовые с мягким звучанием: кларнет, саксофон, тромбон, труба.
- Ну и наконец великий человек, человек на все времена. Пикассо. Пабло Пикассо.
- Однажды в одном из интервью вы сказали, что за несколько тысячелетий человек, в сущности, совсем не изменился. Вы продолжаете так считать? Отличается ли чем-то нынешняя молодежь от вашего поколения? Как вы вообще относитесь к молодежи?
- Он продолжает считать, что человек мало изменился со времен Ветхого Завета, но при этом не видит и кардинальных отличий нынешней молодежи от его поколения или хотя бы от собственных представлений о жизни. Он всегда предпочитал работать с молодыми людьми, потому что сам всегда был устремлен к новому, нацелен на обновление. Если хотите, ему всегда нравились молодые девушки, нравилось, когда они каждый день приходили в новой одежде, нравилось, когда они умели отбросить старые привычки и устремиться к чему-то принципиально иному. Он не смог бы жить с женой его возраста. Он благодарен Энрике за то, что она сохраняет энергию и ментальность молоденькой девушки.
В этом месте нашего разговора Энрике вдруг что-то быстро спросила его и от души расхохоталась. Антониони же улыбался в ответ и довольно кивал головой.
- Я сказала ему, - пояснила она, - что в Москву он, конечно же, предпочел бы поехать с кем-нибудь помоложе. И он тут же согласился, заметив, что для путешествия в Москву я для него старовата. Ну каков?! Вот вам в 93 года такое придет в голову?
- Мы посмеялись, и он жестом предложил продолжить.
- Герой вашего фильма "Профессия: репортер" пытается прожить другую жизнь. Хотелось ли вам когда-нибудь сделать то же самое? Если бы у вас появилась возможность прожить вторую жизнь, вы прожили бы ее так же или что-то постарались бы сделать иначе? Если так, то что именно?
- Нет, он не хотел бы второй жизни, даже притом что в первой и единственной было сделано немалое количество ошибок. Он вообще не любит оглядываться в прошлое и о чем-то сожалеть. Он так устроен, что всегда смотрел только вперед, всегда был устремлен только в будущее. И еще: никогда не сожалел о том, что у него чего-то нет, он был всегда доволен тем, что у него было. Конечно, соблазн прожить более легкую, более счастливую жизнь велик, но его вполне устраивает качество тех лет, которые он прожил, хотя их и не назовешь легкими.
- Значит, вы довольны своей жизнью?
- Он полагает, что я задаю один из самых трудных вопросов, потому что на него нет однозначного ответа. Доволен? Да, доволен. Не доволен? Конечно, не доволен! Если считать, что его жизнь - это его фильмы (а так оно и есть на самом деле), то, пожалуй, он не удовлетворен тем, что сделал.
- Почему? Ведь все, что вы сняли, давно уже стало классикой, хрестоматией мирового кино.
- Это вам кажется, что фильмы Антониони - это классика и хрестоматия. Для него самого - это лишь то, что он сделал. У него свои счеты с собственным творческим результатом. Каждый свой фильм он смотрел с чувством досады и неудовлетворения, потому что за то время, пока фильм монтировался и выходил на экраны, сам он успевал измениться, уйти вперед, его волновали уже другие проблемы. Оттого во многом то, что было снято, выглядело для него анахронизмом. Если коротко, то любой его фильм ко времени просмотра в зрительном зале был уже неадекватен Микеланджело Антониони.
- И все же... Существует фильм, в котором Микеланджело Антониони, ваш внутренний и духовный мир воплотились бы наиболее полно, без потерь, фильм, который хотя бы относительно был адекватен вам и сегодня?
- Такого фильма, полагает он, не существует. На разных этапах его жизни его духовному состоянию соответствовали разные фильмы. Он всегда слишком быстро шел вперед, слишком стремительно двигался к обновлению, слишком цепко хватался за то, что только появлялось в жизни. Ему всегда было интереснее заметить и понять новое явление, нежели размышлять о причинах того, что сформировало сегодняшний день. Он маниакально стремился угадать, каким будет завтра, но никогда не испытывал интереса к вчерашнему. И если представить себе его фильм как зеркало, отразившее его духовное состояние в конкретное время, то вся жизнь Антониони будет состоять из осколков множества зеркал.
- Извините за настойчивость. Все же, какой из осколков больше других?
- Хорошо, соглашается он, самым большим будет, пожалуй, "Профессия: репортер". Может быть, потому, что герой Джека Николсона очень похож на него по мироощущению, а может быть, потому, что как раз на съемках этого фильма он познакомился с Энрике. А может быть, и еще почему-то...
- Почему?
- Он полагает, вам известно, что в творческом человеке, как правило, уживаются двое: один ест, пьет, спит, гуляет с собакой, общается с друзьями, занимается любовью. Другой выходит на съемочную площадку или садится перед чистым листом бумаги. То есть как только обычный человек начинает творить - он преображается, становится другим.
- Доктор Джекиль и мистер Хайд?
- Если хотите. Оттого всегда трудно понять, какому из этих двоих соответствует твой фильм...
- Я хочу задать еще один непростой вопрос. Считаете ли вы, что жизнь справедлива, что человеку при жизни воздается по заслугам?
- Да, он полагает, что жизнь в конечном итоге справедлива. Да, он считает, что человек получает то, что заслужил. Правда, не всегда ему дано понять это. Оттого, возможно, многим кажется, что удача или справедливый итог обошли их стороной. На самом деле это не так. Вы получаете ровно то, что заслужили.
- А ваша жизнь? Она тоже справедлива?
- Он считает, что все сказанное в полной мере относится и к его жизни. Как это ни парадоксально, но несчастье, которое случилось с ним, продлило его годы. Если бы не инсульт, он, вероятнее всего, умер бы много лет назад. Но случился инсульт, и все заботы, все удары судьбы легли на плечи Энрике. Он считает, что Господь и Энрике продлили ему жизнь. Благодаря им он узнал, что ждет человека за порогом девяноста лет. Он смеет думать, что и это он тоже заслужил, и это - воздаяние судьбы.
- Любое поколение людей, достигнув определенного возраста, начинает говорить о деградации культуры, об измельчании культурных ценностей. Как вы думаете, это свидетельство реального процесса деградации культуры, реального культурного регресса? Во всяком случае, вы лично ощущаете упадок культуры?
Энрике дала понять, что маэстро устал. Я стал прощаться. Мы хотим подарить вам книгу, сказала она. Это сборник коротких эссе, написанных выдающимися мастерами культуры к девяностолетию Микеланджело. Она что-то сказала ему. Антониони кивнул и протянул руку. Взял книгу, открыл. Энрике придерживала ее рукой, а он черным фломастером начал делать сложный рисунок на форзаце.
- Знаете, - сказала Энрике, - вчера нас пригласили на открытие крупнейшего в Риме магазина "ИКЕА". Мы с Микеланджело поехали. То, что мы увидели, было настоящим модерном, городом будущего. Вы бы видели, какими глазами он смотрел на все это, как он был взволнован и потрясен. Он словно увидел декорации своего нового фильма. Я глядела на него, и меня не отпускала мысль, что он все время снимает кино. Представляете, каждую минуту он смотрит на мир через видоискатель камеры, каждую минуту ставит кадр, определяет ракурс, видит, как будет работать зумм, куда поедет кран, как пойдут актеры, что они скажут в следующую секунду, какими взглядами посмотрят друг на друга. Я даже уверена в том, что он, закрыв глаза, может смонтировать тот поток жизни, который только что прошел перед ним...
Мы простились. Я поблагодарил за гостеприимство, за книгу, за рисунок, пожал его сухую ладонь и пригласил в Москву. Потом я шел пешком с холмов над Тибром, где расположен его дом, и меня не отпускала мысль о том, какой фильм он может смонтировать в своем воображении - там, на своих заоблачных высотах, где рядом с ним нет и не может быть уже никого. Как он монтирует эту ленту, склеивая отрезки жизни, проходящей перед ним. Кто знает, может быть, это лучший фильм Микеланджело Антониони, который вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удастся увидеть...
Через год я приехал вновь на римские холмы, в этот уютный дом, из окон которого видна величественная панорама Вечного города. В моей сумке лежали экземпляры газеты с нашим интервью и сувенир для маэстро - коробочка с изящной металлической страничкой газеты, которую можно было разглядывать с помощью небольшой лупы.
Антониони сидел в кресле укрытый пледом. По обыкновению он слегка приподнял кисть левой руки, я подошел и пожал ее. Он кивнул головой и жестом пригласил сесть. Я отдал ему газеты и коробочку с сувениром. Он внимательно взглянул на собственную фотографию, полистал газету... Но наибольший интерес вызвала у него именно металлическая пластинка с миниатюрной газетной страничкой. Он долго разглядывал ее в лупу, потом сделал какой-то знак Энрике. Ему интересно, сказала она, как это сделано. Я рассказал. Он слушал внимательно. Потом предложил обсудить возможную ретроспективу его фильмов в Москве. Он хотел, чтобы было показано не менее десяти лент. Причем открывать ретроспективу он хотел сам. Обсудили, где лучше это устроить в нашей столице. Обсудили и время. Решили, что лучше всего ранняя осень, например август. Его волновало, придут ли люди. Я стал говорить ему, что даже если придут зрители только моего поколения, этого будет достаточно, чтобы зал был полон на каждом сеансе, потому что именно моему поколению Антониони открыл глаза на то, что такое кино. Величие этого искусства мы постигали на закрытых просмотрах его "Приключения", "Затмения", "Профессии: репортер", "Забриски Пойнт", "Блоу ап"...
Он слегка улыбнулся, прикрыл глаза и жестом попросил Энрике ответить. Он думает, что вы преувеличиваете его значение. Но сам я заметил, что скорей всего ему было приятно. Во всяком случае теперь у меня есть ощущение хотя бы отчасти отданного долга.
Я улетел в Москву, и через несколько дней мне позвонили с римских холмов: Антониони умер.