Поделиться
Они отправились в долгий, душевно изнурительный путь, чтобы в конце его написать для нас невиданную "работающую книгу", способную спасти от краха ангарский народ. Или, по крайней мере, от сползания его в распыл. А повезет - и всех нас.
Но в конце их ждала трагедия Волшебника, умеющего создавать такие книги. Через годы они ее сообща сработают по его макету, и выпустят в свет. Она станет памятником ему. И ангарскому народу. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
"Эта поездка была тяжелой" - чтобы ни у кого не возникало сомнений, откроет этот фразой созданную книгу-памятник ее забойный летописец Валентин Распутин. Не прогулистую и не горлопастую. А как по горю шли, восторгаясь красотой мира и утираясь слезой.
Что это было - у меня, извините, короткого ответа нет. Вообще никакого ответа нет. Лишь гадания без угадывания. Сам первоавтор оценивает этот труд так:
"...Ее (экспедицию - А.Ю.) и нельзя было ожидать ни приятной, ни благополучной, если бы она даже закончилась удачно. Мы знали куда едем, знали отчасти и то, что нам предстояло увидеть и услышать. От Иркутска до Братска, а затем от Братска до Усть-Илимска мы прошли тем самым путем, по которому десятки лет назад была изнурена Ангара. Теперь предстояло ее дальнейшее изнурение от Усть-Илимска до Богучан. После чего последуют, судя по всему, до Енисея еще две гидростанции. И всё - и нет Ангары. Вся ушла на электричество..."
Они отправлялись этого не допустить. Свое почти двухтысячекилометровое проплытие по Ангаре они называли экспедицией. Но вот в прошлое они плыли или в будущее - ответ остался за кадром. И для них, и для нас. Хотя кто нынче рискнет провести черту (или хотя бы пунктир): до сель - это прошлое, а от сель - уже будущее? Пожалуй, одна лишь женщина да Всевышний только и знают, когда оно зачинается, это будущее мира. А то и Вселенной.
Но уж точно - это был не заговор. С заговорами по дворам не ходят, в окошки не стучатся, на детские утренники и крестины не приглашают служителей церкви, заговорщикам люди не доверяют свои сокровенные мечты. И на погостах молебны не служат.
Да и то сказать, сам губернатор прибыл на причал к месту старта. Новый, недавний, из столицы делегированный, сказал:
- Приехал представиться. Только и надо представляться президенту и Распутину.
И с порога начал обещать Распутину исполнение нескольких просьб. Называя его "совестью России".
Это был очередной карьерист из центра. В Иркутске он следа не оставил. Им, залетным губернаторам, цену в Иркутске давно знают: область в числе самых бедных по всем показателям. Не умеют, видимо, временщики по-деловому распорядиться несметными богатствами Прибайкальской земли. А если честно, то и свои, доморощенные, не лучше были.
Один предшественник из центра оставил память семейными челночными авиарейсами в столицу и обратно за казенный счет и гибелью на охоте с вертолета в особо охраняемой природной территории Байкала. Когда люди праздновали День Победы.
Так что экспедиция В. Распутина и Г. Сапронова надеялась только на себя и свой авторитет. А он у некоторых ее участников в Приангарье был явно выше губернаторского. И люди их знали как честных, закаленных борцов за благословенную землю своих предков, щедро напоенную Природой-Творцом животворящими соками. Они стремились предотвратить дальнейшее затопление Ангары, с последующим превращением ее стремительного хрустяще-зеркального бега в зеленое болото.
Им на протяжении всей экспедиции не доверили только один раз: вблизи посмотреть на строительство плотины Богучанской гидроэлектростанции. Ходют тут всякие...
Они же людям оставляли надежду. После каждой встречи, хоть какую, но надежду, которую каждый из собеседников мог приложить к своей, удвоить, выходило, надежней и увереннее, чтоб оставался маячок. Хотя, наверное, это было ближе к самообману.
Но на звонок Валентина Григорьевича Распутина в Кремль после запрета посмотреть в лицо стройке и людям, готовящим в Богучанах последний (если последний!?) потоп Ангаре и ее прибрежному народу, Кремль откликнулся тут же: и президент и премьер предложили личную встречу на Байкале с Распутиным. (И слово сдержали. Валентин Григорьевич потом не раз отмечал, что на его просьбу облегчить бы бремя изнуренной Ангары, задушенной плотинами, Владимир Владимирович в разговоре с ним отреагировал так: с Богучанской ГЭС мы уже, видимо, опоздали, а вот со следующими посмотрим. И добавил: слово даю. Тому разговору скоро уже десять лет будет, слух о других гидроэлектростанциях на Ангаре не возникает).
С именем Распутина в нашем сознании побратались навсегда имя Байкала и Ангары. И все, что ими порождено и подпитывается прямо или косвенно. Ангарская сосна с золотистой кожей красавицы, только что вернувшейся из свадебного путешествия по островным атлантическим пляжам. Байкальская вода эталонной чистоты, как душа младенца. Красота Байкальских пейзажей, получивших мировое признание и охранную грамоту ООН... Это магическое место на земле, одухотворенное особым образом природой и Творцом. Валентин Григорьевич это чувствует. Он вглядывается в его душу, как в свою: у них одна земля на двоих.
"...С этим ощущением потерянности и какого-то трагического опоздания (выделение мое, чтобы не забыть: мы все были в это время в состоянии потерянности и трагического опоздания: хватились мужики, а уже ушло и время, и все...) и невольной вины перед происходящим, а еще больше готовящимся, и продолжаем мы свое движение к Богучанам. При этом останавливаемся почти всюду, где еще остаются люди, не торопятся покидать свою землю. Валентин Курбатов, как самый общительный и неунывный среди нас, первый шел наводить с ними "мосты". Мы ждали от него сигнала, который следовал уже через пять-семь минут. Отзывчивей всего были старушки, они в этих местах очень горазды и поговорить, и попеть. Песни здесь любят, и поговорить умеют, словно этого требует сама земля, даже обреченная теперь в скором времени на гибель. Воистину песенный край.
Через два месяца после нашей поездки группа Сергея Мирошниченко вновь вернулась сюда, чтобы записать последнее прощание с Кежмой, одним из самых обжитых и богатых поселков, ее сыновей и дочерей. Их было много. Мне показалось, когда я смотрел эту встречу в записи, что очень много. Они, кеженцы, уже и разъехались к этому времени кто куда, но проводить в небытие свою родину собрались, казалось, все.
И тоже песни, хотя и невеселые. И пляски, от которых мороз по коже: "Заливайте, заливайте нас, товарищ Дерипаска! Это родина наша, это наша жизнь. Мы уходим, оставляя тебя одну под толщей воды. Мы уходим! - И вдруг многоголосье, и совсем невеселое: "Хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо, я это знаю".
Когда они завершат экспедицию, заедут в Красноярск, сходят на могилу мятежного духом Виктора Петровича Астафьева, отдадут ему земной поклон, Николай Иванович Дроздов пригласит всех в свой университет на торжество по случаю вручения Распутину профессорского диплома и станет обряжать его профессорской мантией, Валентин Григорьевич, немного смущенный вниманием студенческой аудитории, начнет отговариваться:
- Знаю, что недостоин, но когда что-то предлагают, на всякий случай беру. Ордена, звания. Вдруг что переменится, скажу: вон у меня ордена, я все делал правильно, а тот, кто давал, а сам пропал из истории - неправильно...
- ...Я совсем, было, перестал верить в себя и в человека. Но за эту поездку как-то очень окреп и понял, что нас хоронить рано, что, может, Богучанскую ГЭС уже не остановишь, но остальные мы не дадим... Тут уж край последний".
Ребята из отряда сопротивления Могутинской ГЭС (она замышлялась в числе двух последних на Ангаре) подарили ему майку "Ангара: может, хватит?" И он одел ее под профессорскую мантию.
Водные зеркала водохранилищ, затопивших приангарские берега при нормальном подпорном уровне:
1. Иркутской ГЭС - 154 кв. километра
2. Братской ГЭС - 5478 кв. километра
3. Усть-Илимской ГЭС - 1922 кв. километра
4. Богучанской ГЭС - 2360 кв. километров
Всего: 9914 квадратных километров.
Площадь водного зеркала оз. Байкал - 31500 км²
"...Не все, как известно, называется. Нельзя назвать и то перерождение, которое случается с человеком вблизи Байкала. Надо ли напоминать, что для этого должен быть душеимущий человек. И вот он стоит, смотрит, чем-то наполняется, куда-то течет и не может понять, что с ним происходит... Что-то в нем плачет, что-то торжествует, что-то окунается в покой, что-то сиротствует. Ему и тревожно, и счастливо под проницательным всеохватным оком - родительствующим и недоступным; он исполняется то надежды от воспоминаний, то безысходной горечи от реальности.
Кто из нас не знает замечательной песни "Славное море, священный Байкал", написанной в прошлом веке сибирским поэтом Д.П. Давидовым от лица каторжанина, сбежавшего от тюремщиков и переправляющегося через Байкал. Есть в ней слова: "О'жил я, волю почуя". Вот это и испытываем мы на Байкале, словно бы вырвавшись из застенков созданного собою рабства на вольный простор, перед тем, как снова возвращаться обратно," - мечется душа Валентина Распутина.
Но так уж устроена наша жизнь: что было, то сплыло. Ни одно событие прошлого обратного хода не имеет, мы перед ним бессильны. Но мы, слава богу, из сегодняшнего дня можем оценить его и понять, как оно повлияло на нашу сегодняшнюю жизнь. А мы, сегодняшние, на завтрашнюю.
Они присоединились к экспедиции по пути в Братске. Один из них, Николай Иванович Дроздов, будучи ученым-археологом, всю свою сознательную жизнь изучает историю освоения человеком Приангарского края. Со студенческих лет. Считает себя ангарцем "по призванию и жизненным убеждениям". Он доктор исторических наук, профессор.
Его коллега Владимир Иванович Макулов - по рождению ангарец, из деревни Заледеева некогда Богучанского, а теперь Кежемского района. Это в двух десятках километров ниже по течению от плотины Богучанской ГЭС. Его конек - древние памятники культуры Ангары, которые обречены хозяевами стройки уйти на дно нового водохранилища.
Основные работы, в которых они участвовали, считались охранно-спасательными и велись в зоне затопления водохранилища Богучанской ГЭС.
Они в эту экспедицию ринулись с радостью, как только Геннадий Константинович Сапронов (Геннадий, Гена) их позвал. Они его чуть ли не боготворили. Не только за его просветительскую деятельность. Гена - человек большой и широкой души, умевший и любивший дружить, дорожить дружбой - душой болел за возложенное собою на себя дело: в деле был строг и ответственен.
Они всей душой стремились туда, где Ангара, выше и ниже Едармы и Каты, изобилует островами: Каменные, Отико, Сергушкин, Сосновые, березовые, Черемуховые, Домашние, Еловые... Они располагаются по одному или выстраиваются караваном. Как сказочные ладьи плывут по Ангаре. С глубокой древности эти острова служили пристанищем человеку. На них десятки древних стоянок и могильников наших пращуров с уникальными предметами их материальной и духовной культуры, свидетельствующие о том, что Ангара с притоками являлась той артерией, которая связывала между собой районы Прибайкалья, Лены и Среднего Енисея. Здесь происходил процесс контакта, взаимопроникновения, взаимообогащения культур древнего местного и пришлого населения. Не всегда этот процесс был мирным, о чем свидетельствуют пробитые черепа и каменные наконечники стрел, найденные ими в костных остатках древних могильников. Сюда боялись соваться даже ордынцы-чума восточной Европы XII-XIV веков. Места эти были благодатные, сытные, изобиловали рыбой и зверем, птицей, годами, грибами, кедровым орехом - никто не хотел уступать их пришельцам. Обилие древних захоронений на островах, - сделали они вывод, - наводит на мысль, что острова эти библейские служили естественными лодками, уносящими усопших в мир иной по священным водам великой реки.
На островах массово селились и держали заимки, а затем строили деревни, церкви и часовни русские переселенцы. Остров Тургенев, протяженностью почти три десятка километров, нес на себе пять деревень, в советское время - три колхоза.
Тут было благодатное раздолье для археологов. Они открыли, ставшее всемирно известным, стоянку человека, который заселился здесь 32 тысячи лет назад. Предметы палеолитического искусства: фигурка птицы, фигурка мамонта, выполненные первобытным скульптором из бивня мамонта 24 тысячи лет назад. Радиоуглеродный анализ показал такой их возраст. Были и другие находки, ставшие бесценными экспонатами музеев...
И что все - на дно Богучанского водохранилища? "Плюс электрификация всей страны!", оставленная нам в наследство инженером Крыжановским и Бонч-Бруевичем со товарищи?
...А далее встреча в Кодинске с подготовленной и всем довольной общественностью. Тетки из редакции местной газеты хотели иметь теплые туалеты в суровые ангарские зимы, а их нет в деревнях, как нет горячей и холодной воды из крана - это главный их аргумент в пользу строительства Богучанской ГЭС как главного жизненного блага для народа. Наговорились, накричались досыта. Гена Сапронов после встречи скупо по-мужски плакал - еще один незаживающий рубец на сердце.
Валентин Распутин назвал этот неподъемный труд богатырским подвигом автора, подобно которому после XIX века, кажется, не бывало.
Едва начинаешь читать строки, возвращенные из глубин времен, как тебя охватывает такими волнами материнской ласки и домашнего тепла, будто возвращаешься в тот мир, который завораживал тебя магией давно минувших дней. А сам процесс чтения затуманивает взор, как молитва перед свечами. Галина Витальевна объясняет это состояние души так.
"В беспредельных пространствах таежной Сибири, в отрыве от материнской земли русский землепроходец, осевший на ангарских берегах, с особой силой ощущая тоску и одиночество, потому и стремился к общению, стремился каким-то образом обозначить свое присутствие. Светоносные храмы на высоких берегах Ангары - как маяки на крутых ее поворотах - издали указывали места русских поселений, мимо которых вольный путник уже не проплывет, непременно приверстается к ним.
Рыбное, Богучаны, Гольтявино, Кежма, Верхняя Кежма, Паново, Усольцево, Ката, Кеуль... Церкви в этих первых русских селениях отличались удивительной архитектурой, они, казалось, так и рассчитаны быть видными с многих точек. В таких условиях гостеприимство и радушие становятся одними из основных человеческих добродетелей ангарцев.
"Мама наша - приёмна душа. У нас самовар он никогда не остывал. Кто зайдет, она:
- Дёжка, но-ка, доча, заживи самовар.
Я лучинки подброшу, он опять кипит... Один уходит, другой приходит, она каждого чаем напоит. У нас дверь не закрывалась. И она всегда:
- У самой хлеба нету, но ты хоть пустой чай, - говорит, - но поставь. Человек с дороги.
Здесь же много шли прохожие... Ссыльны ходили, беглы работники всяки.
- Здрасте, покормите нас.
... У нас семья такая, тринадцать детей у матери! Чем кормить нас? А все равно мамка:
- Счас, подожди, счас картошку сварю.
Картошку достала пять-восемь штук, сварила, хлебушка там ломаточек маленький и молоко...
"...Богучанскую ГЭС запустят, тогда уж все, а ангарская сторона кончится. Сейчас хоть от Богучан до Енисея мало-малишна есть еще рыба, а потом все кончится. Вот ГЭС же эта, Усть-Илимская, или вот Братская хотя бы взять, оне же всю Ангару здесь кончили. Раньше кака токо рыба не была здесь! И осетр, и костёрка. А ГЭС когда плотину-то перегородили, а ей деваться некуда, она же на икробой в боковы, ключевы, речки плывет, а их же затопило, речки-то, море же кругом стало, а она билась, бедна о камни, рыба-то, осетр вот, и на берег выбрасывалась. Берега-то, девка, серебряные были. Вот сколь рыбы-то повыбрасывалось! Тонны ее. Вот едешь, все блестит. Все усыпано было. На берегах этих чё было?! Медведи табунами ходили, рыбу эту ели. Ад какой разворотнили!
А лес-то топило когда, тайгу-то затопило, а потом деревья-то стали гнить под водой. Яд от них пошел. Кончили Ангару. Вот рыбу ловлю, сидю в лодке, осетр кверху брюхом. Достаю. А он мертвый. Ему же нечем дышать, шаглы (жабры) у него все гнилью забиты, гниль от деревьев этих. Надо было дно-то иням подготовить... Когда море-то сделали. Надо было убрать лес. А он счас гниет. И пить нельзя воду. Рыбы не стало. Погибаловка!
...Как на войне. Дома жгут, а бабы плачут, воют по покойнишне.... Меня в Кодинск (город в Красноярском крае, куда переселяют жителей из мест затопления) переселили, я день и ночь плачу. Приеду сюда, дак насмотреться на церковь не могу. С кладбища не выхожу, прощаюся. Могилки-то ведь все потопят. Топили же братские земли, когда ГЭС-то эту Братскую пускали, так, знаете, вот эти кладбишма все поразмыло, дак гробы по Ангаре плыли. Ай, не дай Бог! Грех-то какой! Могулки по воде, Я после этого рыбу-то не могу исти. Вот наши ездят рыбу ловят, привезут, да жирну добудут, а я не ем. Там же мертвецы, рыба-то жирует на наших родителях".
Лебедей-то не били. Ты чё?! У нас много было, в Березовой, лебедей! Весной. Эх! За льдом идут. На лодке так аж все равно под бело, Ангара-то. А куда-то ушли, не стало. Все по старинке. Видишь, лебедь, она как все равно ребенок плачет! Их вот не били... Но били которые, говорят, мясо токо синеватое. А так, мяса в нем много, птица емкая.
Вот это плотбище было Кова, вот куда лес... А лес заготовляли на горе. Я захотела маму увидеть и пошла. Это мне было лет двенадцать.
- Тебя Маша, я схожу к маме на Чекорну, прямо на горе тут лес.
Она говорит:
- Ну, иди.
Где мы лес справляем. Я бегу, это километров тринадцать, с яру-то. А у нас там болото, там медведи, они всегда медведи там. Меня давил медведь-то, в лесу-то! Я не знала, что медведь, Он идет как на меня вот так-то, я растерялась, ой, а он вот так всплыл в дыбы и давай плевать. Оплевал и загреб меня этим, хвоями затаскал, а я сам ушел, лег в болото. От страху у меня, видать сердце зашлось.
А потом уже холодно стало, слышу: голоса, мужики, собаки бегут... собаки-то разворотнили кучу, учуяли меня, разворотнили , а там я. И они меня на руки и домой притащили.
Я хотела сказать, уже нигде в деревнях не было такой пшеницы душистой, а в Невонке была. В сорок девятом мы поехали с отчимом моим в Невонку: пекут хлебы - задохнешься - по улице идешь! Нигде такого же, ни в Бумбце, ни в Выдрино, токо у Афанасия Михайлыча Кулакова, вот он сохранил белоколоску-душисткая такая -захлебаешься запахом! Это исконно сибирская пшеница, без породы: мелкозерная, ость большая была, потом-то безостую стали комалинку вырашшивать, а эта была остистая, токо в Невонке сохранилася. Идешь - запахом объешься!
Скала и комалинка, оне безостые, ости в их нету, колосся от такие длинной были и зерно большое. Сноп навильником подденешь, вилками - тяжело аж, тяжелый сноп. Вес! Сибирская-то пшеница. Килограмм десять сноп весит, весил.
Народ раньше дружнее был, не как счас. Раньше праздник, какой собираются, все гуляют, компаниями ходили. Вот если первое застолье - сели мужики, посидели, в другой дом переходят, а в этот дом женщины опеть идут. Вот так. Песни пели и в домах, и по улице, и везде. А праздники-то какие были-то, престольны-то! Гулянки-то эти все. Гуляшь, а потом на работу, всё...Гуляли. По неделям гуляли, всяко было. Мы в Березово, взамуж я вышла, у нас Микола была девятнадцатого октября, березовские его отмечали, он съезжой, это праздник, все деревни съезжалися, вот которы близко были: Тушала, Кеуль, Едорма, Ката, даже с Привалихиной ездили. А в Черновой опеть старый Новый год был. А Новый-то год не справляли, старый Новый год токо...
Новый год встречали. Дак наедут лошадей-то (ограды-то болшие), саней некуда ставить... С кошовками которы, разукрашены лошади с колокольчиками. Так красиво!
А счас кого?! Счас друг друга едят, как собаки.
Тридцать семь километров была Касьянка деревня, сорок километров Суворка и потом ишшо через тридцать пять токо Каймоново. И потом тридцать семь ешшо километров Заярск. Потом там пошли чаще...
А потом здесь приискатели ходили. Они идут с золотом, их убивали. Дороги-то узкие...
"... Окончание экспедиции стало трагическим. Геннадий Сапронов по возвращении в Иркутск умер, как сказали бы в старину, "от разрыва сердца". Все мы, давно дружившие с ним, много работавшие вместе, сердечно привязанные друг к другу, счастливые согласием и единством, были почти физически ранены этой смертью. И работа остановилась от боли...
Но вот прошло полгода, сердце немного притерпелось, и я решился открыть дневник, который вел в той поездке... И сейчас я не буду задним числом углублять написанное, собирать документы, глядеть подшивки газеты, приводить цифры и сомнения ученых. А так и оставлю, как писалось и думалось... Со смертью издателя надежда осуществить замысел пошатнулась. Строительное начальство ГЭС (Богучанской - А.Ю.), с беспокойством следившее за экспедицией, вздохнуло свободнее. А мне вот почему-то не хочется, чтобы оно поверило, что миру не до них, что у него хватит других забот, и новое море разольется под одни духовые оркестры новой победы.
Молчать тут все равно, что поддакивать неправому делу. Да и просто хочется оставить эти дни печали и света, чтобы Геннадий Константинович знал, что экспедиция длится и свое дело делает... "Молчать тут все равно, что поддакивать неправому делу" - определил для себя позицию писатель Валентин Курбатов, почти случайно оказавшийся в этой экспедиции, отчего был донельзя счастлив: ну как же, стать соавтором "работающей книги" - это же такое... это такое... повезло, в общем, мужику. Так он считает.
В деревенском храме, - издалека начинает свой дневник той экспедиции Курбатов, - я видел однажды на паперти странные изображения: всевидящее око (ну, это традиция), а вот дальше - всеслышащее ухо и всепишущая рука. Это могло стать геральдическим знаком литературы, ее гербом, чтобы она лучше слышала, что она часть великой Книги, что она всегда Библия - слово непрерывного свидетельства о длящемся движении мира".
Вот как человек относится к своему труду. И к своей профессии. К которым причислен. Или причастен. Но не к себе. К себе он побаивается приложить такие мерки. Так мне показалось. Но в чужую душу, - не в дверь! - в перчатках не стучатся. А познать человека, надо чтобы она и для тебя была открыта. Но это к слову.
"Распутин мне в первый день:
- Валентин, ты еще не инвалид?
-Тьфу, на тебя!
- А я инвалид второй группы.
- Все мы, - говорю, - инвалиды умственного труда.
- Да нет, - говорит, - правда.
- По зрению? - спрашивает Гена.
- По всему. Зрение тут самое не главное. Не помню ничего. А лекарства сначала 3500, через месяц 4500, сейчас 5 тыщ - я отказался. Но тут и взвыл. Оказалось, надо. Так и держат - на крючке. Всего боюсь. Поверишь, Валентин, за полтора месяца не прочитал ни одной строчки, не написал ни одного письма. Живу внуком. Закричит, мать не знает, как управиться, устанет, зовет меня - я с ним разговариваю, он смотрит, стихает, потом улыбается - и я улыбаюсь: старый и малый. Вот на экспедицию и надеюсь, что соберусь сердцем".
Они все собирались сердцем на эту работу. И всё делали надолго вперед. Так Ангара приучала всех своих детей, особливо же мужеского пола.
"...Исподволь делалось ясно, что и сама эта тяжелейшая поездка (труднее всего дававшаяся Валентину Григорьевичу, которому люди торопились выговорить сердце, чтобы самим стало полегче), и с надеждой глядящие на нас берега, и прекрасные даже в угасании на глазах умирающие, пустеющие деревни и, кажется, даже ненаглядные облака и травы, кресты кладбищ, и всякое провожавшее нас окно, - все уже было каждую минуту готовой, уже сейчас работающей книгой.
* * *
"Идем в Кежму. Там уже готовятся к празднику. "Прощание с селом" через две недели: награды, речи, кино, концерты. Валентин говорит, что надо бы не праздник, а тризну, а начальник сельсовета:
- Да мы что, не понимаем что ли, просто не знали, как назвать. Не каждый день такие события. Собирались батюшку позвать, отпеть деревню (за упокой), да уж как-то больно тяжело заживо-то!"
Распутин уже пережил это однажды, когда прощался со своей Нижней Аталанкой-Матерой. В своей знаменитой повести "Прощание с Матерой". Она стала в обиходе символом беды - затопления богатейших прибрежных земель России, вместе с поселениями людей, начатое в хрущевские времена. Первым подрубанием наших корней.
Мы каждый день в сегодняшней жизни, которую кто считает начатой заново, отпеваем за упокой что-то нами непонятое. Как отправили заживо в небытие Советский Союз... даже без отпевания, а под звон граненных стаканов:
- По стакану - и на поезд.
Даже станцию назначения нам не назвали. Сделали лишь отмашку рукой заморские махалы:
- Туда... на Запад.
Снявши голову, по волосам не плачут. Это вам не "...плюс электрификация всей страны!"
Прощание? Выходило, что прощание. Но вот с кем-чем?.. Жизнь кругом бурлила, плясала и пела, плакала и кляла, развязывая узелочки из носовых платочков, в которых пряталась заветная денежка. Последняя денежка.
Уходила под воду их кормилица Ангара-река. Окончательно уходила, перегороженная и остановленная плотинами гидроэлектростанций, четвертой по счету, отбирая у них землю отцов. Как какой-нибудь хан Батый. Хуже Батыя. С Батыем через два поколения поднатужились предки и сбросили к чертовой матери, распылили орду по белу свету и возродили Отечество, Великую Русь - Россию. Начинали с освоения берегов рек и озер, уходя все дальше на восток, к великому океану, застраивали их на века, руководствуясь житейской мудростью: воздух, вода, земля - это от Бога, а что еще для жизни надо, сделаем сами. И делали.
Теперь же, выходит, - кыш! - людей с насиженного места? Со всем их сказочно-былинным прошлым, со всей их памятью, любовями и отеческими гробами?
Да что ж на вас, креста что ли нет?!
Или мир сходит с ума?
Они мечтали вернуть то, что не удавалось никому и никогда. И они почти достигли цели: время замедлило бег, как течение изнуренной Ангары, взятой за горло бетонными ошейниками.
"...Я вернулся в Псков, - Книга заканчивается этими абзацами В. Курбатова, - чтобы начать обдумывать дневник поездки. Через день мне позвонил Сергей Элоян и, захлебнувшись слезами, сказал: "Гена умер"...
Нельзя было даже закричать, чтобы понять это. Надо было только так же умереть. Мир не захотел останавливаться в своем падении. Он почувствовал врага в рождающейся книге, в силе восстающей жизни, в брошенном его вызове.
На минувшей осенней книжной ярмарке я петлял по закоулкам, где книжные бугры и холмы переливались всеми цветами радуги. Особенно нынешние издания, сочащиеся страстями человеческими. И нечеловеческими тоже. Сравнивал с тем, что у меня дома на тумбочке в спальне дожидалось последнее издание Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". Перечитывал то ли повесть, то ли роман рано ушедшего от нас писателя-патриота.
Сравнил все свежее, чем потчует нас ярмарка, с тем, что осталось от Распутина. И еще раз подивился.
Даже на больном дереве листья и ветки не одинаковы: какие желтею и сворачиваются трубочкой еще до июльской жары, а какие - один листик на ней остался, на самом кончике, веточка голая, а он один-одинёшенек, уже не листик, а лепесток. А не увядает, не меняет цвета, держится какими-то нутряными соками, живет зеленым до самых осенних хлестких дождей. А то и до мороза.
Так и у людей. А может, люди - тоже от деревьев. Они ведь тоже каждый своего рода-племени...
Это мое личное восприятие - и ярмарки, и книжных потоков, на стремнине которых стоят глыбы томов Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Маяковского... Стоят, рассекают эти потоки на ручьи и ручейки... Вот Шолохова Михаила Александровича не встретил, с Набоковым раскланялся, Максима Горького нет, не видел. Правда, где-то у стеночки в углу вроде "Жизнь Клима Самгина" мелькнула. А, может, обознался, показалось. В людях, наверное, великий писатель, повторяет пройденное. Хотя ярмарка необъятная, всю ее обойти - как на работу ходить каждый день.
Но два тома, вышедших в Иркутске в издательстве Геннадия Сапронова, стараниями его самого и его наследников, - "Земля у Байкала" и "По Ангаре...", присланные "Российской газете" в подарок нашими друзьями из Иркутска, вернули в мою жизнь ночное и предутреннее чтение, побуждающее к раздумьям, к радостным узнаваниям и светлой грусти по убежавшим дням, сорванным и разорванным в клочья разными ветрами. И ощущение души - как росой умылся...
Надо же, не ожидал в мои-то года такой влюбленности.
* * *
Каждый должен быть чист и безгрешен перед своим временем, удерживать его от пустоты и пустоумия - учитель и политик, кузнец и на дуде игрец, богач и бедняк. И стойко держать удары весь свой век. Выложиться перед ним. Удается это не всем. Кому дается, тот счастлив: он опередил время, вырвался из его оков и стал неподвластен ему. Будем счастливы!