Шаргунов: Во все времена надо стремиться к человеческому достоинству
Биографические книги создаются по-разному. Кто-то берется, потому что герой - предмет научного интереса. Кто-то потому что так сложилось. А "Катаев"?
Сергей Шаргунов: По влюбленности, которая не проходит.
Ваша инициатива?
Сергей Шаргунов: Меня заказы не интересуют. Стало обидно, что нет полноценной, полнокровной книги о нем: Катаев писатель недооцененный и сегодня полузабытый. В советское время выходили лакированные монографии, его подавали только красным и правоверным, в постсоветское - появлялись скандальные версии, о нем рассказывали как об исключительно белом. Но по правде все сложнее, и, увы, не было серьезного исследования его огромной жизни, включая те самые драматические события… О том, что с ним проходило на самом деле, не знали даже ближайшие родственники - дети и жена. Катаев - это история века: отвага и страх, трагедии и взлеты, благородство и малодушие. И судьба человека, который хотел одного - хорошо писать, и умудрялся всегда. Захотелось узнать о нем, так мало изученном, все и рассказать предельно честно.
Насколько я знаю, уже были подступы к ЖЗЛ, Ира Лукьянова долго собирала материалы и готовила книгу о Катаеве.
Сергей Шаргунов: И не она одна! К Ире я отношусь с большой теплотой, мы с ней разговаривали, сверяли какие-то свои представления. Свою книгу она еще не написала, надеюсь, что напишет. Я благодарен всем, кто занимается нашей литературой двадцатого века. У меня к Валентину Петровичу есть еще и личное отношение.
Вы родились в 80-и, он умер в 86-м…
Сергей Шаргунов: Мама лично знала Катаева. Они жили в Лаврушинском переулке в одном писательском доме. Он дружил с моими предками, с бабушкой, с дедушкой. Много воспоминаний, в том числе и семейных. Благодарен его детям - тем самым Жене и Павлику из "Цветика-семицветика", внучке Тине… Особенно благодарен племяннице его второй жены, прекрасной Людмиле Коваленко, которая в свои 90 лет, поблескивая бриллиантом кольца, "подаренного Валей", и затягиваясь сигаретой, рассказывала, как он гулял с ней по нэпманской Москве, и верблюд на Страстном бульваре оплевал его с ног до головы, и он бежал по бульвару. Она предоставила мне уникальный материал, который есть в книге - это никогда не печатавшиеся письма Мандельштама, Зощенко, Олеши, Ильфа, Петрова... Поэтому мне было важно не солгать ни единой фразой, и не допустить ни единой неточности. Это достоверная история, но и, надеюсь, история увлекательная. ЖЗЛ, кроме всего прочего, это строгий жанр, хотя…
Без мистики, чувствую, не обошлось?
Сергей Шаргунов: Мне как-то приснился сон, будто бы я оказался в старой редакции "Юности". И в полумгле рассветной летаю под серыми плафонами, и вдруг сталкиваюсь с тенью Катаева, и он жилисто и тряско пожимает мне руку.
Вдохновляюще!
Сергей Шаргунов: Вообще, признаюсь вам, так втянулся, что уже стал как-то связывать свою судьбу с Катаевым. Перед принятием одного важного решения специально съездил на Новодевичье, с цветком, прямо на его могилу.
Ответил?
Сергей Шаргунов: Не берусь судить. В любом случае связь с Катаевым не прерывается после написания книги. Я мысленно продолжаю эту книгу писать, особенно во сне. Что-то добавлять, обдумывать. Например, связку Катаев - Набоков. Вспыхивают неожиданные переклички, появляются новые мысли. Так что книга на самом деле дополняется. Катаев не отпускает. Огромная жизнь, 90 лет. Огромный XX век, от Николая II до Горбачева. Жизнь, полная красок и событий. И волшебной литературы.
Катаев был такой... нетрадиционный, неканонический советский писатель, вроде и признанный, но всегда в тени.
Сергей Шаргунов: "Вездесущий затворник", сказал о нем Евтушенко. С одной стороны, он находился в эпицентре истории и литературы. Он был одним из главных людей, входил в руководящую пятерку Союза писателей, был главредом яркого журнала. Он был одним из популярнейших писателей, ключевых. Но при этом в самые лютые годы уклонялся от участия в травле, не составлял письма с требованием расправ, и вообще, держался на отдалении от власти. Хотя были и так сказать неблаговидные поступки, я пишу о них подробно, и вообще, главная задача книги - показать контекст, прорисовать не только героя, но и фон эпохи: литературный и общественный. Это не житие святого Валентина, не умалчиваю ни о чем, что можно посчитать отрицательным, но важно и то, что Катаев много помогал писателям - один из немногих деньгами Мандельштаму, хлопотал за арестованных...
Это отголоски метаний в Гражданскую?
Сергей Шаргунов: Он дважды был белым. И красным тоже. При реконструкции биографии становится понятно, что это не его стремление приспосабливаться, таковы были танцы истории. В Одессе власть менялась бесконечно. Он искренний человек, ушел из гимназии на фронт в Первую мировую добровольцем. Но когда все стало гибнуть и крошиться, он уже не хотел воевать. Прежде всего, он прирожденный писатель. И ключ к его участию в Гражданской войне - мобилизация. Это не он рвался - его просто забирали на фронт. Вы же помните дневники Муромцевой, воспоминания Бунина, когда и Багрицкий, и Олеша, и Катаев, после того как на недолгое время в 19-м красные отобрали у белых Одессу, выступали на литературных собраниях, и в этом был и азарт, и вера в передел мира. То время невозможно понять, исходя из каких-то шаблонных представлений. И больше того, такое поведение спасло ему жизнь потом, потому что когда он был в Одесской ЧК и ждал расстрела, вспомнилось то, как он выступал на тех литературных вечерах. И его избавитель и спаситель Яков Бельский просто помнил Катаева по этим выступлениям. Но да, был белогвардейский десант, и был бронепоезд "Новороссия", с которого офицер Катаев косил петлюровцев. И он бы отплыл с Иваном Буниным, со своим учителем в Константинополь, если бы его самого не скосил тиф.
Почему же все-таки недооцененный и полузабытый?
Сергей Шаргунов: Катаеву не могут простить его независимость. Главное - не эта искрометная биография, не эти войны, ранения, сражения. Не дружба с Есениным и Маяковским. Ни то, что он придумал фабулу "12 стульев". И даже не то, что он выпустил всех шестидесятников из журнала "Юность". Все дело в его удивительном сильном одиноком даре, который и был главным в его жизни. Он искренне хотел возиться с красками. Это писатель удивительный по пластике изображения, по умению подать предмет, вещь, человека. По своему тонкому и точному стилю. Прежде всего, художник. Он рисовал словами. И это основное в его судьбе. Поэтому в каком-то смысле он прожил все равно не свою жизнь. Потому что ему приходилось при любых перепадах атмосферного давления эпохи сосуществовать с ней.
"Прожить не свою жизнь" - в известной степени фигура речи. Человек всегда проживает свою жизнь. Мы не знаем, кем бы он стал в эмиграции.
Сергей Шаргунов: Да, фигура речи и загадочная фигура героя времени. Но он много раз об этом размышлял. Набоков, как рассказывал мне Евтушенко, сказал Белле Ахмадулиной: "А, может быть, мне надо было остаться. Вот я бы остался, жил бы здесь. Да, пускай я бы прошел через лагерь. Но вдруг бы я выжил и вышел совсем другим писателем? Какой бы опыт я вынес из всего этого?" И Катаев размышлял: "А каким бы стал я? Если бы я все-таки уплыл…" И, возможно, это тоже была бы не совсем своя жизнь, с лишениями… У него есть знаменитая повесть "Кубик" суперэстетская, где он - богатый и успешный господин-эмигрант: тоже вариант, учитывая его удивительную жизнестойкость. Катаева сложно оспорить как художника, и кто-то хотел бы поставить ему плохую отметку по поведению. Он не строил из себя святошу, был способен на эпатаж, иногда бравировал показным роскошеством и цинизмом, подчеркивая свою одинокость, но был точно не грешнее других. И, если огрублять, эстетика его волновала больше, чем проблематика.
Искусство для искусства.
Сергей Шаргунов: Можно сказать и так. Музыка была ему важна. Он блистательно умел сочетать изобразительное и повествовательное. За эстетизм Катаеву доставалось сызмальства. Если почитать критику - почти не было хвалебных текстов. Им всегда были недовольны. Он лет с десяти начал печататься, но всегда получал по полной. И в последние годы ему доставалось, обвиняли в модернизме, в раскованности. В излишней свободе. "Вертер…", повесть о зверствах в Одессе в 1920-м, испугался печатать "Новый мир", но продавил катаевский покровитель Суслов. Повесть было запрещено обсуждать, по приказу Андропова не вышла ни одна рецензия, драматичная коллизия.
Что от него останется, кроме "Цветика-семицветика"?
Сергей Шаргунов: Провокационный во многом вопрос. Конечно, от Катаева останется его мовистская проза: "Святой клодец", "Алмазный мой венец", "Трава забвения", "Уже написан Вертер", "Сухой лиман", "Разбитая жизнь, или вошебный рог Оберона"... Но и рассказы, такие, как "Отец", "Отче наш", "Фиалка". На мой взгляд, будут возвращаться и к "Белеет парус одинокий", и к "Растратчикам", и не только… Его будут читать, потому что это превосходная проза. На мой взгляд, в плане красок и стилистики, и живописности, лучший советский писатель. Поэтому любой ценящий литературу человек не сможет пройти мимо. Катаева замолчать все равно невозможно. Более того, еще придет время большего внимания к Катаеву, и те, кто сейчас еще юн, мал, будут, подрастая, открывать эти книги, и удивляться.
Если родители и учителя их не открывали, то как дети откроют?
Сергей Шаргунов: Чувство прекрасного, и чувство ужасного, и музыка, она никуда не пропадает. Поэтому тот, кто любит хорошую литературу, тот и натолкнется на Катаева, и прочитает, и увидит. В том числе и не отпускавшую его сквозную тему - отсроченной казни. Ведь он был... однажды расстрелянный. Он снова и снова прокручивал этот сюжет, не мог избавиться от экзистенциального потрясения, связанного с несостоявшимся расстрелом. Возможно, истоки его отшельничества здесь.
"Мода на Катаева" - утопия?
Сергей Шаргунов: Катаев - бездонный мир. Это и Хлебников, живший у него в Мыльниковом переулке, и друг по "Гудку" Булгаков, чья сестра чуть не стала женой Катаева. Это Ильф и брат Петров, которых он, по сути, устроил в литературе. Он благодетель многих, включая Багрицкого, которого перетащил в Москву. Это Есенин, с которым они в хмельной товарищеской драке катились по крутой лестнице поэта Асеева. И Маяковский, который свой последний вечер провел у Катаева. Мандельштам, Пастернак, Бабель, Зощенко, Горький, Фадеев, Шолохов, Алексей Толстой, Шкловский, и, конечно, самый близкий друг, собрат-соперник Юрий Олеша… Евтушенко, Вознесенский, Аксенов и даже Валентин Распутин… После выхода "Алмазного венца" кто-то пытался обвинить автора в подтасовке событий или в фамильярности, но при внимательном и глубинном анализе, оказывается, что Катаев ничего не придумал. Получилось очаровательно-искристо, но с вызовом, шокировавшим многих.
Про современную литературу, не хочу сказать, тусовку, про современную литературную среду, обстановку кто-то "Алмазный венец" напишет?
Сергей Шаргунов: Хороший вопрос. Смотря кто, как говорится, доползет до того времени, когда они будут интересными. Может быть, Роман Сенчин, или Захар Прилепин, или Алиса Ганиева будут интересны читателям, спустя долгое время - какими мы были когда-то юными, как все общались, как познакомились, как потом нас метала жизнь?... Кто знает.
Когда пошли в политику, понимали, чем рискуете?
Сергей Шаргунов: Просто решил для себя, что буду независимым человеком, всегда буду поступать по совести. Главная моя задача - что-то делать для людей. Политика - слово пошлое. Я пытаюсь помогать людям, защищать бедных, униженных, оскорбленных, заключенных, тех, у кого отнимают последнее жилье, кого морозят, не включая отопление, лишают школ, больниц, библиотек, книжных магазинов… В разные времена были разные депутаты. На самом деле, был и парламент с Евтушенко и Беловым. Конечно, не хватает творческих и интеллектуальных людей рядом.
Новый опыт и новые сюжеты?
Сергей Шаргунов: Сюжеты приносят поездки в Сибирь. Может быть, появится прозаический текст, связанный с этими впечатлениями. Сам опыт депутатства отчасти кафкианский, проза из этого тоже уже появилась. Скоро выйдет новая книга.
Вопрос, который я задаю всем, связанный с круглой датой. У вас не возникает ощущения, что мы только и делаем, что разбираемся, подводим итоги, влезаем в чужие шкуры, а выводов не получается?
Сергей Шаргунов: Чем глубже изучаешь историю, тем сложнее картина, которая открывается. Та самая полифония, которая была так важна Пушкину, когда он писал историю пугачевского бунта, "Капитанскую дочку", где у всех своя правда. И у Петруши. И у родителей Маши. И у Пугачева. И у царицы. Только так можно воспринимать думающему и чувствующему человеку нашу историю. Через упрощение ни к чему не придешь.
Поэтому выводы невозможны?
Сергей Шаргунов: Во все времена надо стремиться к человеческому достоинству, к деланию добрых дел, и к тому, чтобы развивать тот талант, который у тебя есть. Урок судьбы Катаева - это и урок истории. Всего хватало. И темная камера, где его чуть не расстреляли, и зал в Кремле, где ему повесили "Золотую звезду". Я писал свою книгу, любя героя, но максимально беспристрастно. Сейчас в дефиците равновесие!.. Заходишь, например, в "Фейсбук" и столько оголтелости со всех сторон. Не знаю, от чего. От беспомощности, от бессилия или, наоборот, от беснования. Общество больно.
Безнадежно?
Сергей Шаргунов: Возможно взаимное врачевание. Людей может собирать устремленность в будущее, солидарность во взаимопомощи, понимание важности человеческих принципов. Хорошая литература и серьезные исследования - это тоже то, что всегда выше любой схватки.
А вообще, хочется ходить как Диоген, со свечой среди бела дня, и говорить: "Ищу человека". Настолько всем не хватает здравого смысла. И, кстати, самоиронии.
Самоиронии... тогда спрошу про "Цветик-Семицветик" - что загадаете?
Сергей Шаргунов: Чтобы сбылось, об этом нельзя рассказывать. Но - загадал, только что, разговаривая с вами.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"