О том, что произошло в Тильской галерее, я знаю из книги Бенгта Янгфельдта о Бродском. 26 августа 1988 года директор этого знаменитого музея Ульф Линде встречал приглашенных им гостей: Иосифа Бродского, к которому относился с неизменным почитанием, и друга поэта - известного переводчика и слависта Бенгта Янгфельдта. В программу посещения музея входило ознакомление с экспозицией и ужин на первом этаже галереи, где, собственно, и обитал господин Линде с женой.
Бродский оценил высокое качество коллекции, собранной в галерее, быстро и точно реагировал на понравившиеся ему картины. Так они прошли все залы музея и наконец поднялись в так называемую башню, где были собраны работы Мунка, а в центре перед окном находилась подаренная когда-то основателю галереи Эрнсту Тилю посмертная маска Ницше. Бродский быстро осмотрел графические листы Мунка, на минуту задержался у маски и подошел к окну. Взглянул в окно и замер, просто застыл, не в силах оторвать взгляд от того, что было перед ним. Жена Линде пыталась напомнить ему, что ужин готов и стол накрыт... Он не реагировал на эти напоминания, словно даже не слышал того, что ему говорили. Когда он, наконец, очнулся, то быстро в последний раз взглянул в окно, кивнул, соглашаясь с чем-то внутри себя, и повернулся к друзьям. Дальше был спуск на основной этаж и ужин. Всё.
После того как я узнал об этом странном эпизоде, предметом моего навязчивого интереса стало только одно: что было там, за окном, что он увидел, что заставило его неотрывно смотреть, забыв обо всем на свете? Конечно же, я спросил об этом у Янгфельдта. Он ответил, что ничего особенного за окном не происходило: обычный северный пейзаж с низкими облаками, залив с островами и белый пароходик, медленно плывущий куда-то вдаль. "И больше ничего?"- спрашивал я. "Больше ничего", - честно отвечал Бенгт. Я верил ему, но в глубине души мне казалось, что он чего-то не заметил тогда, чему-то не придал значения. Более того, я нахально полагал, что если бы мне удалось взглянуть в то окно, то я, конечно же, тут же обнаружил бы, что именно заинтересовало Бродского, и разгадал бы эту загадку.
Короче говоря, я стал уговаривать Янгфельдта наведаться в галерею и обязательно подняться в башню с маской Ницше. Я должен был взглянуть в то окно. Это стало моим наваждением. И вот, спустя некоторое время я получил от него письмо, в котором Бенгт сообщил: ему удалось договориться, чтобы Тильскую галерею открыли специально для нас до того, когда туда придут обычные посетители. Сбылась мечта идиота!
В назначенный час калитка в заборе, окаймлявшем здание галереи, отворилась, мы поднялись на крыльцо, вошли внутрь и начали осмотр. Точно так же, как Бродский с Янгфельдтом и Линде тридцать лет назад.
Но только в отличие от них, тогдашних, я теперь знал: какими бы великолепными ни были работы на стенах галереи, главное, на что мне стоило обратить внимание - окно в башне с маской Ницше. И вот мы с Бенгтом идем по ступеням лестницы, входим в башню с работами Мунка. Секунду я постоял у входа, чтобы перевести дыхание, и быстро взлетел по ступенькам, ведущим к широкому окну...
Низкие облака медленно наплывали с востока, впереди темнел остров, поросший хвойным лесом со светлыми проплешинами песка на южной оконечности, слева еще два островка без признаков жизни на них, старый пароходик аккуратно и медленно огибает ближний остров, у горизонта еще лес, вытянувшийся в единую линию, прямо под окном - высокий кустарник, пока лишенный листвы... И зыбкий спокойный свет, заливающий эту живую картину Тильской галереи. Больше ничего. Я снова и снова вглядывался в тот унылый пейзаж, но не находил нужной подсказки, желанного объяснения тому, что произошло здесь тридцать лет назад. Живое полотно Тильской галереи продолжало хранить тайну.
Скорей всего Бенгт почувствовал мое разочарование и попытался объяснить мне то, что вашему покорному слуге следовало бы знать заранее.
- Знаете, - говорил Янгфельдт, - что он написал своему ленинградскому другу Якову Гордину после первого приезда в Швецию? Вот послушайте: "Главное - водичка и все остальное - знакомого цвета и пошиба. Весь город - сплошная Петроградская сторона. Пароходики шныряют в шхерах, и тому подобное, и тому подобное...". Он сам рассказывал мне: "Это то, с чем я вырос, это пейзаж детства, это та самая широта, это та же самая фауна, та же самая флора. И диковатым некоторым образом я чувствую себя здесь абсолютно дома, может быть, более дома, чем где бы то ни было, чем в Ленинграде, чем в Нью-Йорке или в Англии, я уже не знаю где... Это просто, как бы сказать, естественная среда, самая известная среда, которая известна для меня физически". Однажды в шутку я сказал ему: "Знаю, почему вам нравится Швеция. Потому что Швеция - это электрификация всей страны минус советская власть". Ему понравилось. Но на самом деле Швеция была для него не только воспоминанием о детстве, но и лучшим его вариантом. Тому же Гордину он написал про Швецию: "Ужасно похоже на детство, но не на то, которое было, а наоборот". Вероятно, он имел в виду детство, каким оно могло бы быть. Возможно, это что-то объяснит вам...
Мы возвращались из Тильской галереи в центр города. Янгфельдт был за рулем, и в наши планы входило найти любимые Стокгольмские местечки Бродского, виртуозно припарковав его "Тойоту" где-нибудь поблизости.
- Вот, смотрите, - говорил Бенгт, - это отель "Рейсен". Прекрасное место в старом городе на берегу залива. Вы же знаете, как он любил "водичку". Между прочим, именно здесь, в номере этого отеля он работал над своей знаменитой "Набережной Неисцелимых".
Вот самый центр старого города - здание Шведской академии. Здесь он прочитал нобелевскую лекцию. Он писал ее еще в Нью-Йорке, приклеивая один исписанный листок к другому, так что получился внушительный рулон текста. Там же, в Нью-Йорке текст был переведен на английский, не без участия самого Иосифа. Таким образом, уже в Стокгольме в его карманах было два текста нобелевской лекции: на русском и на английском. До последней секунды он не мог принять решения, на каком языке читать эту лекцию. И уже выходя к микрофону, вынул из кармана русский текст.
Вот концертный зал. Здесь Иосиф получил из рук короля Швеции все регалии нобелевского лауреата на торжественной церемонии. А вот это городская ратуша, где вечером того же дня был торжественный банкет. В конце вечера он произносил краткую благодарственную речь. Между прочим именно здесь, в ратуше, некоторое время спустя, первого сентября 1990 года, Иосиф венчался с Марией Соццани, ставшей его женой и родившей ему дочь Анну. А вот там, видите корабль на другом берегу? На самом деле это отель "Мэларгроттнинген". И там он тоже жил в крошечной каюте, зато с водичкой прямо за окном. Правда, денег ему хватило только на две недели. Тем не менее он написал здесь "Вертумн", посвященное, как известно, его итальянскому другу и переводчику Джованни Бутафаве.
Так, не торопясь, мы подъехали к площади Карлаплан в центре города. И Бенгт продолжил свой рассказ. Вот два соседних дома, в которых Иосиф в разное время снимал квартиры. В одном из домов квартира была просторной, но он выбрал маленькую комнатку для прислуги. Во-первых, он не любил в интерьерах большие пространства, предпочитал что-то похожее на свою комнатку в ленинградской квартире на перекрестке улиц Пестеля и Литейного. К тому же в маленькой комнатке он обнаружил телевизор. А во время чемпионата мира по футболу этот предмет оказался для него более чем кстати. Он, между прочим, любил футбол, даже играл мальчишкой, но из-за больного сердца не мог много бегать. Словом, он выбрал комнатку для прислуги и был этим обстоятельством чрезвычайно доволен.
А вот в следующем доме квартира была однокомнатной и с модернистской живописью на стенах, чего Бродский на дух не переносил. Я думал, что это обстоятельство выведет его из себя, но всё как-то обошлось. Он жил тут месяц и написал пьесу "Демократия!".
Вообще, он приезжал в Швецию работать. Как правило летом, поскольку в это время года в Нью-Йорке стояла невыносимая жара, в его любимой Италии тоже. А для него - человека с больным сердцем - нужен был более прохладный, комфортный климат. Он любил жить в Стокгольме, но иногда снимал дачи на островах.
- Бенгт, ясно, что для Бродского тут слишком многое напоминало родной Ленинград. Может быть, где-то здесь лежит разгадка того, что произошло в башенной комнате Тильской галереи. Но я хочу спросить вас о том, почему при этой тоске по родному городу, он так и не приехал в Ленинград, а потом в Петербург? У каждого, кого я спрашивал об этом, есть свои версии ответа. А какова ваша?
- Думаю, что на ваш вопрос существует множество ответов, и все, наверное, правильные. И все же, как мне кажется, он не приехал, поскольку не хотел быть туристом у себя на родине. Не хотел, чтобы его чествовали люди, к которым он не испытывал ни привязанности, ни уважения. И потом главное - здоровье. Думаю, он по-настоящему боялся, что сердце его не выдержит - даже радостных встреч с друзьями.
- Его нет уже больше двадцати лет. Можно ли сказать, что вам не хватает Бродского?
- Да, да, да. Знаете, есть люди, которых забываешь на другой день после знакомства. А Иосиф в этом смысле был человек удивительный, особенный. Помимо его стихов это было совершенно замечательное живое существо. Он был из тех людей, которые распространяют вокруг себя невидимую, но ощутимую энергию. Когда он входил в комнату, что-то менялось в атмосфере, и все это чувствовали, и все понимали, что это зависит от него, от Иосифа Бродского.
- Если бы вы знали номер его нынешнего телефона и могли бы ему позвонить, что бы вы ему сказали?
- Ну, что-нибудь такое: Иосиф, заходите, выпьем вашей любимой шведской водки и поговорим...
Мой последний день в Стокгольме выдался удивительно теплым и солнечным. Рано утром я вышел из отеля "Рейсен" и направился к пристани. Это Бенгт посоветовал мне не тратить время попусту, пойти на пристань старых пароходов и купить билет не на туристический круиз вокруг Стокгольма, а куда-нибудь подальше, чтобы самому увидеть знаменитые шхеры, острова, корабли и лодки. Мне повезло: до отправления старого пароходика на Ваксхольм оставалось каких-то десять минут. Я поспешил на борт и занял место на открытой палубе. Вскоре пароходик трижды прогудел и отвалил от пристани. А еще через полчаса исчезла роскошная панорама Стокгольма и наше суденышко вышло на ветреный простор Балтики.
Я по-прежнему стоял на носу у правого борта и с любопытством смотрел на проплывающие мимо маленькие островки с крошечными аккуратными домиками и игрушечными причалами. В какой-то момент мы обогнули один из таких островков и пошли вдоль довольно долгой береговой линии с густым ельником и узкой дорожкой, поднимавшейся вверх, к пригорку с выступавшими наружу скальными породами. Эти скалы, поросшие кустами и ельником, эта дорога, неторопливо поднимавшаяся вверх, маленькая машинка, ползущая к вершине пригорка... Я смотрел и думал: где-то я уже видел всё это. Где?
И тут случилось вот что. Два низких внушительных облака, прилетевших бог весть откуда, на несколько секунд закрыли солнце. И мгновенно свет изменился, стал мерцающим, пасмурным, тихим и грустным. В этом новом свете берег, мимо которого мы проплывали, был мгновенно мною узнан. Тело мое с руками, вцепившимися в кромку борта, по-прежнему оставалось неподвижным и даже застывшим, но сам я был уже далеко-далеко, за многие тысячи километров от этого пароходика, там, за Уральским хребтом, неподалеку от города, где родился, где мальчишкой вместе с мамой и папой поднимался по знакомой дороге с частым ельником на выступивших скалах под свинцовым тяжелым небом.
Теперь я знаю: чтобы со скоростью света переместиться в прошлое, надо научиться быть в состоянии отрешенности и полного покоя, или, как писал Боратынский, - "высокого равнодушия". Ибо только обретение покоя дает право обрести время и скорость света. И тогда все усилия вернуть человека оттуда (даже для вкусного застолья) - тщетны. Оттуда возвращаются только сами.