Давным-давно две бойкие тетки пришли к нам проводить перепись населения. Бабушка Катя сидела в кресле и читала. Очень старая женщина маленького роста в поношенной зеленой кофте.
- Бабуль! - по-свойски обратилась одна из переписчиц. - А образование у тебя хоть какое-то есть?
Ответ прозвучал кротко, но очень внятно. Прекрасно поставленным адвокатским голосом. С достоинством и еле уловимой иронией.
- Надеюсь, Московского университета будет достаточно?
Я в чем-то оказалась не лучше тех теток. И до последнего времени по сути ничего не знала о бабушке, с которой прожила долгие годы в одной комнате.
Но иногда случаются чудеса.
Историк и журналист Евгения Яковлева, с которой я совершенно случайно познакомилась в социальных сетях, именно в этот период собирала материал о российских женщинах-адвокатах. Евгения аккуратно пересняла на телефон в Центральном государственном архиве Москвы (фонд 418, опись 474, дело 288) хрупкие от времени листки с бледной машинописью - личное дело Добрыниной Екатерины Алексеевны! Гимназический аттестат с отличными оценками, справка от участкового, крестильное свидетельство, квитанция об оплате 20 рублей за государственные экзамены, первый лист дипломной работы "Защита на предварительном следствии" и самое главное - экзаменационный лист от 28 мая 1916 года. Все оценки, кроме одной, - "весьма удовлетворительно", то есть высший балл по тогдашней системе.
А еще фото, которого никто из нашей семьи никогда не видел. Юная Катя Добрынина смотрит на нас из 1916 года. Взгляд из-под шляпки - тот самый, с годами не изменившийся...
Образ "курсистки" в газетах тех лет был сугубо карикатурным - курящая стриженая девушка, воплощение (с точки зрения мужского мира) "бабской блажи". Но в жизни они были очень разными. Среди курсисток, чьи личные дела Евгения Яковлева изучала в архиве, была дочь бывшего члена Государственной думы, были девушки из крестьянского сословия и дамы из интеллигентных семейств - к последней категории относилась моя бабушка. Она не курила, одевалась скромно, не стремилась "фраппировать" окружающих. А упорства и тяги к жизни юной Кате Добрыниной было не занимать с рождения - на свет она появилась семимесячной, недоношенной, 4 фунта весом (1 кг 600 г), когда мать выбросило из саней на повороте и роды начались раньше срока. Девочку выходили - купали в жирном бульоне, грели в вате, кормили с рожка, оберегали и закаляли одновременно...
Выше метра сорока семи Катя так и не выросла, но характер имела железный. Решила стать помощником отца, присяжного поверенного - и мечту осуществила. Не оставила юриспруденцию после революции, использовав свой шанс. Бабушке было уже далеко за 80, а к нам на окраину все еще кто-то приезжал к ней консультироваться по гражданским делам. И разговаривали с ней клиенты так почтительно, что я, вредная и непослушная внучка, диву давалась...
Не сказать, чтобы ее заслуги сильно ценило государство. "Ставка меньше, чем жизнь!" - как-то пошутила 82-летняя бабушка Катя, когда почтальон принес ей пенсию в 72 рубля. Но на эту жизнь - какая уж выдалась - она не роптала. Была выше и бытовых неудобств, и гораздо более серьезных бед.
Мы 16 лет прожили в одной комнате, спорили, иногда ссорились. Она читала до глубокой ночи книги на четырех языках - английском, французском, немецком, русском. Я отгораживалась от света спинкой стула, потому что утром надо было вставать в школу. Или ехать на УПК (бабушка каждый раз замечала, что учебно-производственных комбинатов не знает, УПК - это Уголовно-процессуальный кодекс, и мне там делать нечего). У нее на тумбочке стояла пара портретов в рамках. У меня на стенке - плакат "Свободная Эфиопия", и бабушка каждый раз вздрагивала: "Первое, что я вижу утром, - эту страшную черную рожу! Катька, сними ее, пожалуйста!" Я огрызалась, плакат продолжал висеть.
Последнее слово баба Катя оставляла за мной - на ее стороне была не только бесконечная любовь, но и удивительная терпимость. Или мудрость. К тому же скупая на эмоции, меня бабушка Катя обожала. И прощала все - как может только глубоко одинокий человек, однолюб по натуре.
Строго говоря, я ей приходилась не внучкой, а внучатой племянницей - она была сестрой моего деда. Переехала к нам после тяжелой болезни. А своей семьи у нее не было. Гражданского мужа Николая Дионисьевича Петушкова, тоже адвоката, арестовали и почти сразу расстреляли в 1937 году. Он был, как рассказывают, человеком мягким, веселым и не всегда воздержанным на язык - особенно в теплой компании...
Спустя долгие годы я нашла имя бабушкиного мужа в списках захороненных на Бутовском полигоне. Она сама об этом так и не узнала. Даже за справкой о реабилитации, когда их выдавали, не пошла. Сказала только: "Какой смысл..." Не видела смысла и уезжать осенью 1941 года из Москвы в эвакуацию - прекрасно понимая, что шансы выжить при немцах у нее невелики. Замуж больше не выходила. Так и не научилась готовить, копить деньги, "организовывать быт". А адвокатом была блестящим. Часто вспоминала поговорку "врет, как свидетель", но славилась умением выслушать людей до конца, в суде выступить убедительнее всех - и добиться цели.
Это тоже я узнала не от нее и гораздо позже...
Бабушка умерла в июне 1985-го. Ей было 92 года, мне почти 20. В наследство от нее мне остались однотомник стихов Алексея Толстого с надписью "Любимой внучке - любимая книжка", кольцо с александритом, "вдовьим камнем", меняющим цвет, и икона Св. Екатерины - хотя я ни разу не видела бабушку молящейся. Лишь после смерти бабушки я поняла, что в наследство мне достались и песчинки ее кремниевого характера...
Однажды в моем присутствии стала твориться редкостная гнусность. Я выпрямилась, собралась в кулак и неожиданно для себя самой вдруг сказала - тихо и внятно, отделяя каждое слово, каким-то совершенно не своим голосом:
- Надеюсь, вы поняли, что поступаете сейчас неподобающим образом?
Поняли, да еще как. Отступили. Только - я это четко осознала - не передо мной. Просто за моей спиной в этот момент с незримого кресла встала во все свои метр сорок семь моя баба Катя.