издается с 1879Купить журнал

Прорыв Боброва

Это у него Евгений Евтушенко учился прорыву свободного русского слова

Так вышло, что книгу Евгения Евтушенко "Моя футболиада" ему по мере сил помогали издать - снабжая поэта фотографиями, вырезками из старых газет, контактными номерами - нынешние сотрудники журнала "Родина". Мы помним его неожиданное признание: "Я учился прорыву свободного русского слова не у профессоров - у великого Севы Боброва. Это чистая правда, что моими учителями в поэзии были не только наши классики, но и замечательные мастера мяча, которых я имел счастье видеть".

...и под обложкой книги Евгения Евтушенко "Моя футболиада".

Он любил футбол, по которому мы так соскучились. Честный, искренний, беззаветный. Потому в канун московского чемпионата мира - эх, как болел бы на нем Евгений Александрович! - мы решили опубликовать подборку стихов из "Моей футболиады".


Шаляпин русского футбола

Вихрастый, с носом чуть картошкой -
ему в деревне бы с гармошкой,
а он - в футбол, а он - в хоккей.
Когда с обманным поворотом
он шел к динамовским воротам,
аж перекусывал с проглотом
свою "казбечину" Михей.

Кто - гений дриблинга, кто - финта,
А он вонзался, словно финка,
насквозь защиту пропоров.
И он останется счастливо
разбойным гением прорыва,
бессмертный Всеволод Бобров!

Насквозь - вот был закон Боброва.
Пыхтели тренеры багрово,
Но был Бобер необъясним.
А с тем, кто бьет всегда опасно,
быть рядом должен гений паса -
так был Федотов рядом с ним.
Он знал одно, вихрастый Севка,
что без мяча прокиснет сетка.
Не опускаясь до возни,
в безномерной футболке вольной
играл в футбол не протокольный -
в футбол воистину футбольный,
где забивают, черт возьми!

В его ударах с ходу, с лета
от русской песни было что-то.
Защита, мокрая от пота,
вцеплялась в майку и трусы,
но уходил он от любого,
Шаляпин русского футбола,
Гагарин шайбы на Руси!

И трепетал голкипер "Челси".
Ронял искусственную челюсть
надменный лорд с тоской в лице.
Опять ломали и хватали,
но со штырей на льду слетали,
трясясь, ворота ЛТЦ.
Держали зло, держали цепко.
Таланта высшая оценка,
когда рубают по ногам,
но и для гения несладок
почет подножек и накладок,
цветы с пинками пополам.

И кто-то с радостью тупою
уже вопил: "Боброва с поля!"
Попробуй сам не изменись,
когда заботятся так бодро,
что обработаны все ребра
и вновь то связки, то мениск.
Грубят бездарность, трусость, зависть,
а гений все же ускользает,
идя вперед, на штурм ворот.
Что ж, грубиян сыграл и канет,
а гений и тогда играет,
когда играть перестает.

И снова вверх взлетают шапки,
следя полет мяча и шайбы,
как бы полет иных миров,
и вечно - русский, самородный,
на поле памяти народной
играет Всеволод Бобров!


Эдуард Стрельцов

Ходивший на Боброва с батею
один из дерзких огольцов,
послебобровскую апатию
взорвал мальчишкою Стрельцов.
Что слава? Баба-надоедиха.
Была, как гения печать,
Боброва этика у Эдика -
на грубости не отвечать.
Изобретатель паса пяточного,
Стрельцов был часто обвинён
в том, что себя опять выпячивает,
и в том, что медленен, как слон.
Но мяч касался заколдованный
божественно ленивых ног,
и пробуждался в нём оплёванный
болельщиков российский бог.
И, затаив дыханье, нация
глазела, словно в сладком сне,
какая прорезалась грация
в центростремительном слоне.
В Стрельцове было предзидановское,
но гас он всё невеселей,
затасканный, перезатасканный
компашкой спаивателей.
Позор вам всем, льстецы и спаиватели.
Хотя вам люб футбол, и стих,
вы знаменитостей присваиватели,
влюблённые убийцы их.
Я по мячу с ним стукал в Дрокии -
молдавском чудном городке,
а он не ввязывался в драки и
со всеми был накоротке.
Большой и добрый, в чём-то слабенький,
он счастлив был не до конца.
Тень жгущей проволоки лагерной
всплывала изнутри лица.

Но было нечто в нём бесспорное -
талант без края и конца.
Его - и лагерником - в сборную
во сне включали все сердца.
Его любили, как Есенина,
и в нам неведомый футбол
он, как Есенин, так безвременно
своё доигрывать ушёл.


Дворовый футбол

Футбол дворовый, не ковровый,
со штангами из ржавых труб,
мне корешами был дарован,
и не был жлобским, не был груб.
Футбол был выше пионерства,
сорвиголовством хоть куда.
В нем не было легионерства,
а легион мальчишек - да!
Чья музыка в задорных зовах
заманивала все звончей?
Да это музыка кирзовых,
в заплатках, в трещинах, мячей!
Вся пацанва тогда болела
за Бабича и за Борэля*,
за Хомича и за Бобра.
Мы, чтоб добыть себе билеты,
всю ночь стояли до утра.
Плющиха, Разгуляй, Бутырка -
какая там была притирка! -
ребро к ребру, плечо к плечу,
но слаще все-таки протырка -
во мне все это не притихло -
туда протыриться хочу!
И под удар, симфоний стоящ,
был вдохновенен до седин,
отбив ладони, Шостакович -
болельщик наш номер один.

Люблю футбольную дворовость!
О, сколько в этом есть красы,
когда стрельцовость и бобровость
мне снятся в форвардах Руси.
Порой расстроишься, однако
надежда снова проблеснет.
Давно ли матч-шедевр в Монако
нас вновь объединил в народ?
А за бобровской той породой
по кромке шел и мой глагол,
и в несвободе был свободой
дворовых гениев футбол.


*Борэль - кличка футболиста и хоккеиста ЦДКА, а затем ВВС Александра Виноградова.


"Люблю футбольную дворовость! О, сколько в этом есть красы..." / В. Кругликов \ РИА Новости

Футбол и победа

На станции Зима во время оно
мы собирали в поле колоски,-
не голенькие, словно волоски,
а лишь отяжеленные ядрено.
Там не садились на жнивье вороны -
в холщовых своих сумках изнуренно
до зернышка все дети волокли.
Тысячекратно кланялись мы полю,
чтобы на фронте в пламени, в дыму
солдаты наши ели хлеба вволю -
вот почему себе я не позволю
вновь кланяться на свете никому.
Вернулся я в Москву в чужой шинели,
заштопав еле дырки от шрапнели,
и посвящал стихи вожатой Нелли,
а во дворах мячи уже звенели,
и понял я, как бьет Москва с носка,
но это проходило все бесследно.
Мы жили восхитительно, хоть бедно -
салюты ввысь взметались
                                       предпобедно,
и прорывались в Пруссию войска.
Футбол стал первым признаком
                                               победы,
и с детства были мы футболоведы,
готовые стоять у касс всю ночь.

Кумиры наши после игр по-свойски
мячи носили за собой в "авоське",
и нашим счастьем было им помочь.
Я собираньем колосков испытан.
Я русским полем и войной воспитан.
Жнивьем не зря я ноги исколол.
Но, как во мне война неизгладима,
трава полей футбольных мне родима,
и пара слов с тех пор неразделима
в моей душе: "победа" и "футбол".