"Но кони - всё скачут и скачут. А избы - горят и горят..."
После "Вариаций из Некрасова" о нем кто-то сказал: наш еврейский Некрасов. Он же говорил о себе без натянутой красивости и был совершенно чужд любой местечковости:
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне...
В антологии русской поэзии ХХ века его стихи занимают, очевидно, не так уж и много страниц, но влияние пылкой и благородной личности Коржавина испытали несколько поколений поэтов - от тех, кто начинал вместе с ним еще до войны, до наших современников. Это именно влияние личности, а не поэтики. Пример того, как можно жить, думать, говорить с оглядкой только на совесть. В 1945-ом его студенчество прервал арест - 20 декабря 1947 года Наума арестовали прямо в общежитии, где он жил в одной комнате с Расулом Гамзатовым и Владимиром Тендряковым. Расул только успел спросить сквозь сон: "Эмка, ты куда?".
Следователи сочли его "социально опасным" юродивым, отправили в институт Сербского, а через несколько месяцев постановлением Особого совещания при МГБ поэта приговорили к ссылке, что по тем временам было самым мягким приговором из всех возможных. Три года поэт провел в селе Чумаково Новосибирской области, а потом еще три года в Караганде. В 1961 году.
А потом была огромная жизнь. Наум Коржавин после короткой оттепели и долгих мытарств в 1973 году эмигрировал в США. Последние годы жил в городке Чапел Хилл (штат Северная Каролина).
Цензура, политика, толерантность - всё это не существовало для него. Если многие поэты-шестидесятники всегда остро и болезненно чувствовали, где находится предел дозволенного, то Наум Коржавин, кажется, никогда об этом пределе и не задумывался. Ни в сталинское время, ни тем более потом. И никогда не ставил себе в заслугу свою гражданскую смелость. И не чувствовал себя пророком.
Ровно полвека назад, в 1968 году, Коржавин написал:
Мы испытали все на свете.
Но есть у нас теперь квартиры
- Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети...
Но нам плевать на ужас мира -
Пьем в "Гастрономах" на троих...
В октябре прошлого года, поздравляя Наума Моисеевича с девяносто вторым днем рождения, мы рассказали об истории появления его новой книги, которой суждено было стать последней (Наум Коржавин. Начальник творчества. Поэмы и стихотворения. Екатеринбург, 2017).
Эту книгу, вышедшую дружеским тиражом в триста экземпляров, можно назвать воплощением читательской преданности любимому поэту. Тетрадь со стихами, переписанными шестьдесят (!) лет назад, обрела вечность - стала книгой. Вот что в предисловии к ней пишет Наталия Толочко: "Такие стихи, верю я, помогают людям.., оживляют в обществе стремление к справедливости. Просто необходимо, чтобы и в самые трудные времена люди умели быть честными, искренними и сострадательными, - а времена всегда трудные..."
Наум Коржавин о себе:
Лет в 12-13 я вместе с приятелем раз в неделю ходил в литкружок при газете "Юный пионер" (жили мы с родителями в Киеве). Почему-то я никогда не сомневался, что я поэт. И лет в 15 у меня уже были стихи как будто бы настоящие. В конце войны поступил в Литинститут. И сразу после войны, в свою сталинистскую пору, иногда дни и ночи проводил в газете "Московский большевик", читал им свои стихи. Относились ко мне там хорошо, однажды заведующий Отделом печати горкома партии объявил мне (он помещался в редакции): "Вам надо устроить вечер с публикацией в газете. Но не нужно никаких манделей (Мандель - моя настоящая фамилия), вы русский поэт, придумайте псевдоним". Причем через час. Я был интернационалистом, Россию любил, но… Легко сказать - возьми псевдоним. Где его за час возьмешь? Фамилий-то много. И в коридоре встретил своего приятеля Елизара Мальцева - сибиряка, будущего лауреата Сталинской премии. Рассказал ему, а он и говорит: "Хочешь, подарю тебе настоящую, кряжистую сибирскую фамилию - Коржавин?" Мне понравилось (действительно, кряжисто звучит), и с той поры я публикуюсь под этой фамилией и, можно сказать, живу с ней.
Из стихов Наума Коржавина
Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне...
Зависть
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
***
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюбленным
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клены,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану -
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
А южный ветер навевает смелость.
Я шел, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запылённые - кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
30 декабря 1944
Усталость
Жить и как все, и как не все
Мне надоело нынче очень.
Есть только мокрое шоссе,
Ведущее куда-то в осень.
Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь,
А воздух, полный бескорыстья,
Где встречный ветер, мелкий дождь
И влажные от капель листья.
1946
***
От дурачеств, от ума ли
Жили мы с тобой, смеясь,
И любовью не назвали
Кратковременную связь,
Приписав блаженство это
В трудный год после войны
Морю солнечного света И влиянию весны...
Что ж! Любовь смутна, как осень,
Высока, как небеса…
Ну, а мне хотелось очень
Жить так просто и писать.
Но не с тем, чтоб сдвинуть горы,
Не вгрызаясь глубоко, -
А как Пушкин про Ижоры -
Безмятежно легко.
1947
***
Сочась сквозь тучи, льется дождь осенний.
Мне надо встать, чтобы дожить свой век,
И рвать туман тяжелых настроений
И прорываться к чистой синеве.
Я жить хочу. Движенья и отваги.
Смой, частый дождь, весь сор с души моей,
Пусть, как дорога, стелется бумага,-
Далекий путь к сердцам моих друзей.
Жить! Слышать рельсов, радостные стоны,
Стоять в проходе час, не проходя...
Молчать и думать... И в окне вагона
Пить привкус гари в капельках дождя.
1950
***
В наши трудные времена
Человеку нужна жена,
Нерушимый уютный дом,
Чтоб от грязи укрыться нем.
Прочный труд и зеленый сад
И детей доверчивый взгляд,
Вера робкая в их пути,
И душа чтоб в нее уйти.
В наши подлые времена
Человеку совесть нужна,
Мысли те, что в делах ни к чему,
Друг, чтоб их доверять ему.
Чтоб в неделю хоть час один
Быть свободным и молодым.
Солнце, воздух вода, еда -
Все, что нужно всем и всегда.
тогда уже может он
Дожидаться иных времен.
1956
***
Дни идут… а в глазах - пелена.
Рядом гибнет родная страна.
Мало сил… Всё тусклей боль и стыд.
Я кричу, а душа не кричит.
Я свой крик услыхать не могу,
Словно он - на другом берегу.
июль 1991 Нортфилд, Вермонт
***
Простите все, кого я не любил.
Я к вам несправедлив, наверно, был.
Мне было мало даже красоты
Без высоты и строгой простоты.
Мой суд был строг...
Но даже след сгорел
Высот, с которых я на вас смотрел.
К чему тот суд? Теперь, как вы, и я
Стою в конце земного бытия.
И вижу вас... Как я, кто вас судил, -
В свой страшный век доживших до седин.
Ему плевать, что думал кто о ком, -
Всех, как клопов, морил он кипятком.
И, как картошку, пёк в своей золе,
Но, как и я, вы жили на земле.
И извивались каждый день и час.
Я ж красоту любил - судил я вас...
А если б не судил - то кем бы был?..
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"