Мариинский театр представил премьеру "Царской невесты"
Постановка "Царской невесты" в Мариинке-2 получилась зрелищной и гладко лишенной провокативных концептуальных решений. Никакого актуального продвижения во времени смыслов либретто, написанного Римским-Корсаковым по исторической драме Льва Мея, никаких острых аллюзий и типажей, которые резонировали бы с современной действительностью.
Постановщик сам декларировал цель представить русскую историю в оптике накаленных шекспировских страстей, ведущих к гибели героев. В "Царской" гибнут практически все: Марфа, ее жених Лыков, Любаша, опричник Грязной, отравитель-лекарь Бомелий. Знаков конкретного времени в новом спектакле нет - ни теремов, ни пейзажей, ни бытовых деталей. Действие разыгрывается в пустом пространстве, на белых ступенях во всю ширину сцены, как на пустой доске. Появляется стол, богато накрытый кубками и вазами, с пирующими опричниками (причем тазы с вениками и исподние рубахи обозначают место встречи - баню), скамейка, вокруг которой бегают подружки Марфа и Дуняша, рассуждающие о женихах, холодный зеркальный трон, как из Кощеева царства, несущий смерть царской невесте.
Век Ивана Грозного обозначен в спектакле условно: персонажи экипированы в псевдоисторические костюмы - не музейные, но причудливо стилизующие образы сказочной живописи. Белое платье Марфы с длинными рукавами, как у Царевны Лебедь, белый, под парчу, кафтан и расшитые сапоги Лыкова - как у Ивана-царевича. Бояре носят кафтаны и охабни, но гусляры и плясуньи выступают в фантасмагорических нарядах - в золотых шапках и кокошниках, в стиле египетских фараонов. Но особенно экзотичны опричники: в черных кафтанах, напоминающих черкески, и огромных чабанских папахах. Выстраиваясь в шеренги, хором надвигаются по ступеням.
Шоу костюмов заполняет спектакль, замещая, по сути, детали режиссерского решения, не перегрузившего артистов сложными задачами. Здесь поют на рампу, действие строится буквально по тексту: благословляют жениха с невестой - несут икону, ненавидят Бомелия - дружно набрасываются на его визитеров. Любаша, снисходящая до Бомелия, идет в его каморку павой с гордо поднятой головой. Грязной, подсыпая Марфе зелье, крупно работает мимикой, растворяет отраву в кубке. При этом зловещий образ Ивана Грозного в спектакле не педалируется: царя проносят мимо Марфы в зашторенном паланкине. Как окажется, главный виновник трагедии вовсе не он.
Несмотря на рутинную сценическую эстетику, мариинская "Царская" выглядит обновленной именно в ее музыкальном концепте. В партиях молодых героев в спектакле выходит новое поколение мариинских певцов: Анна Денисова - Марфа, звездный мариинский баритон Алексей Марков - Грязной, победительница конкурса Чайковского Юлия Маточкина - Любаша, Илья Селиванов - Лыков, Светлана Капичева - Дуняша. Причем таких молодых составов в "Царской" подготовлено несколько. На премьере певцы порадовали редким для отечественной сцены качеством дикции. Вокальный стиль "Царской" современники сравнивали с бельканто Глинки, но Гергиев протянул параллель от Римского-Корсакова к Верди, к его чувственному вокальному темпераменту, к страстности каждого слова, словно высекающего из звука огонь. Такое решение освежило сценическую энергию "Царской". Исступленная любовная страсть Грязного раскрутила колесо смертей, став роковой для всех героев. Эта энергия била у Маркова живым эмоциональным током, а красота его вокальной работы придала Грязному романтический шарм. Харизматичным оказался в спектакле и другой опричник - Малюта Скуратов в исполнении Михаила Петренко, спетый с вокальным шиком, взрывным темпераментом и опытом умного игрока. Лыков у Ильи Селиванова - хрестоматийный лирический герой, надрывно и прекрасно повествующий о любви к Марфе - светлый, простодушный, никогда не побеждающий в отличие от русских сказок в реальной действительности, обреченный на смерть, так же, как и Любаша в исполнении Юлии Маточкиной, слишком страстно любящая Грязного. Голос ее звучал с темной энергией , влекущей своей силой, словно в омут. Пульс спектаклю дал Гергиев, резко сдвинувший эпический и кантиленный строй музыки Римского-Корсакова к более напряженному движению, острой динамике и крупным оркестровым краскам - тревожным, отрывисто зловещим, оседающим тяжелой медью. Даже звон колоколов звучал здесь как набат беды. Через музыку новый спектакль и наполнился той энергией страсти, что во все времена пронизывает человеческую жизнь, независимо от исторических эпох, войн и общественных коллизий.