Мастер-класс Елизаветы Боярской в одной из кульминационных драматических программ Биеннале "Уроки режиссуры" длился почти три часа. Пока "Сапсан" Москва-Санкт-Петербург не разлучил всех...
- Моя жизнь самым тесным образом связана со Львом Додиным. Это мой мастер, я училась у него пять лет, играю в его спектаклях, но я считаю, что только начинаю иметь право говорить, что я его ученица и что, возможно, становлюсь похожа на представителей именно этого театра - Малого драматического.
Нам привили стойкое ощущение, что нет единой правды, и артист всегда должен сомневаться. Во мне это, может быть, даже чрезмерно развито. Самое интересное в нашей профессии, и Лев Абрамович нам всегда это говорит - ставить вопросы и пытаться на них ответить. Я взяла себе блокнот - я без него вообще никуда не выхожу, и самые важные вопросы я себе записываю, и потом над ними думаю, что можно было еще сказать.
В Малом драматическом театре мы не говорим "играть" - у нас в театре не принято это слово, мы употребляем слово "проживать". Ты выходишь на сцену и проживаешь всю историю здесь и сейчас от начала до конца. Что касается полного перевоплощения, у всех актеров по-разному это происходит. Есть артисты, которые уже с утра настраиваются на вечерний спектакль, то есть прям не трогайте меня, - не пускают никого в свое пространство. Прекрасно их понимаю. Но у меня - с точностью до наоборот. Я холерик по натуре, если я так буду делать, я все растрясу не то что до спектакля - до обеда не хватит, что мне нужно накопить для сцены. Мне важно, чтобы до спектакля все было проветрено, все окна нараспашку... Сосредоточенность начинается практически перед выходом на сцену, когда гримируюсь за пять-десять минут. Мне ценнее как будто нырнуть в воду, и дальше уже плыть по выстроенной партитуре.
И когда спектакль закончился, я не могу про себя сказать, что, вы знаете, я такая глубокая натура, что я не могу отходить от своих ролей днями, - нет, у меня дома ребенок, мне нужно его уложить спать, мне нужно приготовить ужин, сделать еще кучу всяких дел. Наверное, это менее романтично выглядит, чем постоянное пребывание в образе, но у меня на это нет времени. И потребности тоже. Если я буду все время под водой, если себе представить, что вход на сцену - это прыжок с головой, то я там задохнусь. Мне нужно быть на воздухе, вдыхать впечатления, видеть новых людей, встречаться с друзьями, с ребенком гулять, чтобы потом собраться, нырнуть и полностью погрузившись, там существовать. История про зарубежных артистов, когда семья дома страдает, что мама что-то новое репетирует, и превратилась в сумасшедшую, и с ней невозможно общаться, - нет, это не про меня. Я дома один человек, в театре другой. И каждая роль - отдельный костюм, который я на себя натягиваю, три-четыре-шесть часов в нем существую, а потом вешаю на вешалочку до следующего раза.
Сегодня я играю Машу, завтра Варю в Вишневом саде, послезавтра Катерину Львовну, потом Офелию, и так далее, - и я, условно, открываю ларец с ролью и принимаю все, что в нем лежит - я знаю его содержание. Для меня это не составляет труда, когда персонажи уже существуют в моей жизни. У меня восемь ролей в Москве и в Петербурге, каждый день - разные спектакли, и сказать, что сложно переходить от одного к другому я не могу, потому что они уже сформировались. Это Моцарт, это Шуберт, - все ноты разложены по разным папочкам.
Довольно часто бывает страшно перед выходом на сцену. А настоящий стресс я испытываю, если понимаю, что не везде разобралась. Что в моем нотном стане тут у меня нотка, а здесь пробел, и есть такты, где я не уверена в партитуре. Вот это страшно, потому что сегодня можно по вдохновению взлететь и какой-нибудь гениальный диез или бемоль задать, а может случиться и неловкая пауза... Для меня наиболее комфортное состояние на сцене, когда разобран каждый звук.
Я двенадцатая актриса в семье, мой супруг Максим Матвеев - тринадцатый артист. Мы не отходим от производства ни вправо, ни влево. Если в семье хирургов за ужином обсуждают, как прошла операция, и ребенок это слышит, вполне естественно, что он станет врачом. Либо наоборот, будет отвращен, - две полярные реакции.
Меня воспитывали в классическом духе; как и все девочки, я в свои тринадцать лет перечитывала "Евгения Онегина", воображала себя Татьяной, представляла Онегина и гуляла с ним по паркам и лесам... Юношеский романтизм мне был присущ. Но при этом я была катастрофически закоплексованным подростком. Есть дети - "Маша, прочитай стихотворение!" - и Маша громко, с удовольствием читает стихотворение, потому что ей это нравится. А я испытывала 289 отрицательных эмоций, если меня что-то такое просили сделать - я краснела, бледнела, злилась и всячески опровергала. Был даже случай: в пять лет меня утвердили на главную роль в какую-то итальянскую картину с итальянским режиссером, а я отказалась: не поеду-не хочу-не буду! Мама умоляла: "Лиза, съемки в Риме, поехали, пожалуйста!" Но у меня в тот момент было отрицание вообще какой-либо публичности. Наверное, вследствие того, что родители - как раз артисты. Как сейчас это происходит с моим сыном, который при слове театр сразу вскрикивает: "Нет! Ни за что не пойду!" У меня было то же самое. У моего отца был самый пик популярности, и с ним невозможно было по улице пройти. Хочешь с ним погулять в парке, а вместо этого ты идешь за километр, а вокруг него - кольцо людей, которые пытаются с ним пообщаться или сфотографироваться, а ты только кричишь: "Папа, папа!…" И поэтому у меня было отрицание профессии, мне казалось, я сама никогда ни к чему подобному не приду. Но, тем не менее, в 15 лет я стала ощущать потребность больше ходить в театр, мне интересно было наблюдать за артистами. В 11 классе я собиралась поступать на факультет журналистики в университет. И как-то раз пошла вместе с мамой на открытие учебной сцены Театральной академии на Моховой. Я тогда впервые увидела не артистов, а студентов - и меня вот эти бледные, измученные, счастливые, отрешенные люди привлекли настолько, что я подумала: вот! Я хочу быть как они! Как они верят в то, что делают, какие они одухотворенные, как не похожи на других! И стала готовиться...
Моя главная творческая удача - это то, что я попала на курс ко Льву Абрамовичу Додину, и что в тот год, когда я окончила школу, он набирал студентов. Потому что до того в течение десятилетий он не набирал, и после не взял ни одного курса. И так все сошлось, что я пять лет у него училась, он мой мастер и сейчас режиссер, у которого я работаю больше десяти лет в театре, и для меня это предел творческого счастья. Если бы в моей жизни не было Льва Додина, у меня вообще по-другому сложилась бы моя актерская судьба. Радикально. Я в своей театральной судьбе уверена гораздо больше, чем в кинокарьере. Про кино можно сказать: кому-то нравится, кому-то нет, я сама знаю, что были удачные работы, но что половину можно было бы отбросить и не стоило соглашаться сниматься. Но юному существу в 18 лет так сложно поступить, когда тебя начинают все хотеть, и ты думаешь: пусть актерская профессия будет у меня в ушах, в пальцах, а не только в голове… Ты еще не можешь с чувством, с толком, с расстановкой разбираться. Хотя, если бы я слушала Льва Абрамовича, была бы более разборчива. Но, увы, не всегда следовала советам. Есть важные работы в кино, которыми я горжусь, но в театре я настолько серьезнее занимаюсь профессией, что именно театр для меня - главная часть моей жизни.
Творчески я вся соткана из Льва Абрамовича Додина. Для меня Додин - это моя внутренняя составляющая. Его мастерская, его слова, заповеди, наставления, его режиссура, его вкусы, философия... Когда особенно после кино возвращаешься в свой театр, - приезжаешь в свой дом, где можно испить чистую чашу воды, которая тебя напитает. Как Додин репетирует, с каким фантастическим серьезом и безжалостностью по отношению к себе и к артистам, - вот я по-другому не понимаю, как можно иначе. Поэтому мне всегда важно возвращаться в свой театральный дом - в Малый драматический театр, чтобы свои правила и свое отношение к профессии в себе проверять на месте: все ли в порядке?
Хотя для артиста нужно пробовать профессию с разных сторон. Тогда четко начинаешь понимать, где фальшь, а где настоящее, где серьезное, где глобальное и возвышенное, а где сиюминутное и быстропроходящее. Кино тоже многому учит. Я себя стала гораздо увереннее чувствовать на сцене именно после опыта в кино.
Где я себе больше всего нравлюсь? Нет такой роли, про которую я бы могла сказать, что я там так сыграла, что сама оторваться не могла. Но, тем не менее, если говорить про кино, на сегодняшний день роль, которой я больше всего удовлетворена - это Анна Каренина. По крайней мере, я в ней сделала все, что хотела, что намечала и куда я колоссально вложилась эмоционально, духовно и нравственно.
А в театре мой самый любимый спектакль - "Братья и сестры" по Федору Абрамову, и самая любимая героиня - Варвара, несмотря на то, что не я ее родила, если так можно сказать. Хотя свою Варвару я родила сама, но блистательно ее долгие годы играла наша замечательная актриса Наталья Фоменко. Этот спектакль я посмотрела еще будучи достаточно юным созданием. И он тогда на меня произвел фантастическое впечатление. Это была константа во всем - в профессии, в режиссуре, в мировоззрении, в чистоте помыслов… Наш театр сложно представить без "Братьев и сестер", это основа театра, нашей труппы. И поэтому возникла идея сделать новую редакцию. Но спектакль огромный, около 30 человек участвует, и конечно, не шла речь о том, чтобы сделать просто много вводов. Мы не могли себе такого позволить, стали сочинять спектакль заново, но с оговоркой - у нас есть гениальная сценография, есть мизансцены, есть текст, инсценировка, и мы должны в нее вдохнуть себя сегодняшних, наше понимание, отношение и нашу любовь к этому материалу.
Репетировали долго. Как было у нас с "Жизнью и судьбой" Гроссмана - отправились в творческую экспедицию. Это принято в театре. Ездили, как и первый состав "Братьев и сестер", на родину Абрамова в село Веркола Архангельской области, и это были одни из лучших дней в моей жизни. И каждый из тех, кто был в той экспедиции, может сказать, что это было какое-то абсолютное счастье. Начиная с задумки, с того, как мы туда добирались - летели, в плацкартных вагонах ехали до Архангельска, сейчас не вспомню, как называется станция, потом нас на автобусах по развалинам на сельских дорогах везли до Верколы, ночью встретили с хлебом-солью, пели русские частушки... Посели нас в деревянный дом, где мы жили по шесть человек в одной комнате, и это был просто детский восторг, что мы испытывали. Золотая осень, очень красивый период, люди необыкновенные… Та поездка нас всех безумно сблизила. А играть "Братьев и сестер", не будучи друг другу самыми дорогими любимыми людьми на свете невозможно, потому что спектакль соткан из этой любви друг к другу. И это один из немногих спектаклей, который длится 6 часов, и когда он идет, мы все за кулисами (у нас есть экран в актерском фойе) - сидим его и смотрим от начала и до конца, потому что его обожаем. И нам важно быть внутри этого спектакля, даже когда тебя нет на сцене. Не говоря уже о том, что играть его для нас - большое-большое счастье.
Мы уже как три года занимаемся изучением "Братьев Карамазовых". И для нас принципиальным было в расписании обозначение именно как "изучение Братьев Карамазовых" - не репетиции, потому что мы погружались в сам роман, в его консистенцию, его многогранность и его проблемы. И только с этого сезона у нас в расписании стоит слово "репетиции", - все-таки немножечко мы приблизились к возможному итогу. Хотя, думаю, это невозможно, поскольку многие спектакли, которые мы играем, так видоизменяются, что, можно считать, мы их репетируем бесконечно на протяжении всей жизни.
Сейчас мы уже составляем партитуру "Братьев Карамазовых". А первый этап был - просто этюды по роману. Брали любых персонажей, любые линии, сцены, и каждый актер разрабатывал свой этюд самостоятельно. Первый показ длился, как всегда, два-три дня. И, судя по тому, как Лев Абрамович Додин вел беседу после окончания этих наших проб, мы сделали все возможные ошибки, которые можно было собрать при изучении Достоевского. То есть, подготовив этюды самостоятельно, мы пошли по самым главным штампам, по всем кроенным-перекроенным лекалам в отношении и Ивана, и Алеши, и Мити, и Грушеньки, и Катерины Ивановны. Нам казалось, что это все каждый сам обнаружил, а на самом деле - нашли первое, что лежало на поверхности. Примерно одинаковые мизансцены, примерно одинаково разобрано - этот хороший, этот плохой, это верит в Бога, этот нет, все однозначно… Лев Абрамович говорил: "Объясните мне, почему, когда все играют Достоевского, ставят выгородку наискосок? Что это - признак очевидности и предсказуемости?"
Додин нас до сих пор пытается сдвинуть с закоренелых представлений от привычной классики - от этого, оказывается, колоссально сложно уйти. В каждом человеке, а тем более в таких многогранно сложных персонажах, как герои Достоевского, самое опасное - брать какую-то однозначную краску. Был период, когда девочки у нас надели длинные юбки, сделали себе прически, стали играть эпоху, и все сразу превратилось в статуарность. Лев Абрамович сказал: "Не надо, я хочу видеть вас сегодняшних, почему вы думаете, что вам чужды те мысли, о которых рассуждают молодые люди у Достоевского? Вы думаете об этом же, просто по-другому, а может быть, сейчас еще жесточе стало…" Потом подходили к этюдам через современность - он говорил, давайте уберем совсем налет эпохи, налет достоевщины вот такой кондовой, идите от себя, от своих размышлений, старайтесь все соотносить с сегодняшним временем. И этот этап мы прошли, потом соединяли, потом сильно отдалялись от Достоевского, потом много раз возвращались… И сейчас из огромного романа мы уже находим определенные векторы, по которым будет строиться будущий спектакль, и более конкретно "проминаем" те ситуации, переживания, мысли, все связи. И слово связи - самое главное здесь, потому что мы честно пытаемся обнаружить, что в этой истории нет ни одного человека, к которому бы каждый тип Достоевского не имел отношения. То есть даже если меня нет в какой-то сцене, все равно, то, что говорят - относится ко мне, это про меня, это во мне, это меня либо укрепляет в моих намерениях, либо, наоборот, от моих страшных мыслей отдаляет. И все друг на друга влияет.
Одно могу сказать - наверное, это самые сложные репетиции в моей жизни. Сложнейший материал. Не пьеса, не драматургия. Бездна смыслов, философских рассуждений, эстетических, нравственных переживаний. Тяжелая работа, но интересная всем - у нас заняты все молодые артисты, которые не так давно пришли в наш театр, а еще недавно были студентами. Нас много, большая компания - больше двадцати человек, и вот мы все сидим и с четырех до половины двенадцатого ночи грызем гранит Достоевского…
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"