Ощущения кошмара, когда мы с фотокорреспондентом ходили вокруг того, что было когда-то домами, школами, театрами и больницами, поначалу не было. Корреспонденты молодежной газеты уже видели последствия селей, землетрясений и оползней в Таджикистане. Не такие масштабные разрушения, но видели. Мы приехали в республику не для исполнения прямых служебных обязанностей - мы сопровождали гуманитарный груз и обещали публикации о том, как страна помогает тем, кому повезло выжить.
Сдавать коробки с гуманитарной помощью было некому - штаб, куда везти вещи и продукты, еще не создали. И мы стояли посреди того, что когда-то было проспектом, и соображали, что делать дальше. Ничего не сообразили и просто пошли помогать женщине, которая кучкой складывала пыльные, раздавленные продукты из руин магазина и всем проходящим почему-то шепотом предлагала поесть.
Никакой официальной информации в самые первые дни после трагедии не было. Это потом, спустя недели, стало понятно, что в руинах оказалась почти половина республики и все ее крупные города. Через три недели были озвучены официальные данные, что погибло 25 тысяч человек. Но в эту цифру слабо верили. Я в нее и сейчас не верю - видела останки людей, когда разгребали завалы, и было непонятно - считать то, что врачи называли "фрагментом", погибшим человеком или то, что висит на арматуре, всего лишь часть того, кого уже посчитали. Не всех погибших смогли найти. Десятки тысяч стали инвалидами. Сотни тысяч лишились крова. В руинах оказался не только Спитак, от которого почти ничего не осталось.
Но самыми страшными были не погибшие, накрытые коврами, одеялами, простынями в цветочек, которые лежали на стадионах, скверах или просто поперек растрескавшегося тротуара. Самыми страшными там - были выжившие. Они ходили медленно, как привидения, никто из них уже не кричал и даже не говорил громко. Их какая-то заторможенность сразу бросалась в глаза и давала возможность безошибочно определить - перед тобой приезжий или местный житель. Этих людей, если спрашивали, они отвечали, их брали за руку и вели, они шли. Но если руку отпускали, они разворачивались и шли обратно.
Запомнила женщину непонятного возраста, она стояла и укачивала что-то завернутое в яркий платок.
- Кто у вас? Может, помощь нужна?
Женщина посмотрела пустым взглядом.
- Уже не нужна, это мама, - сказала она и развернула шаль, в которой была рука с тремя пальцами с ярким лаком и в кольцах. - Вот, нашла, это кольцо ей папа дарил, - спокойно сказала женщина и медленно пошла, укачивая сверток и что-то тихо напевая.
Про горе этой женщины нам написать не дали - вычеркнули из статьи про помощь, которую весь мир оказывал разрушенной республике.
В начале девяностых я попала в Ленинакан, который уже тогда назывался Гюмри. Город также был разрушен тем страшным землетрясением, и его также восстанавливала вся страна. Но закончить не успела. В Ленинакане я увидела самый страшный памятник погибшему Советскому Союзу. Выглядел он так - до горизонта тянулись остовы кирпичных домов с пустыми глазницами окон и без крыш. У каждого дома высился совершенно проржавевший башенный кран. И на каждом доме более темными кирпичами было выложено название города, который этот дом строил, - Минск, Рига, Таллин, Магадан, Владивосток, Киев... Мертвый город с мертвыми домами тянулся за горизонт. И ни одного дерева, которое срубили люди, чтобы пережить холода.