Башкирскому классику Мустаю Кариму 20 октября исполнилось бы 100 лет

Бывает поэзия для жизни и поэзия для борьбы. Под музыку второй совершают революции и свергают правителей. Первая звучит, когда роковое время прошло, нужно не сражаться, а устраивать быт. Маяковский был поэтом революции. Мустай Карим скорее был его противоположностью. Он - поэт для жизни, не для гибели в борьбе и самурайской смерти за идею.

Возможно, в этом и был ключ к долголетию поэта: он ушел в 85 в статусе патриарха башкирской словесности. И жизнь, воспетая им, о поэте не забыла: в Уфе появились улица и театр его имени, а в нынешнем году (100-летний юбилей Карима - 20 октября) еще и аэропорт, и круизный лайнер.

Кто-то решит, что быть "поэтом для жизни" менее почётно, чем писать о пиках и переломах истории. Ничуть! Овидий был поэтом спокойного времени, наступившего в Риме после опустошительных гражданских войн. При этом он оказался у истоков всей европейской поэзии. И если бы кто-то усомнился в значимости имени Овидия для мировой культуры, спорить ему пришлось бы с самим Пушкиным.

До XX века на башкир и татар был один литературный язык, так называемый поволжский тюрки́, поэзия на нем создавалась интеллигенцией в рамках особой системы стихосложения - тюркского аруза, который хитрым образом преобразовывал для местных языков правила персидских и арабских поэтик. После революции старые литературные нормы стали считаться устаревшими, не соответствующими духу времени. Были у башкир (точнее, татарская и башкирская интеллигенция существовала в пространстве одного литературного языка, делить её представителей по национальному признаку безнадёжно) и собственные пламенные поэты-революционеры. Шайхзада Бабич и Мажит Гафури писали, отзываясь на требования времени. Вот, например, из Гафури (пер. Н.Сидоренко):

"Прочь сомненья и страх! Нашей правды заря занялась!

Хватит спать! Не смыкай в ливнях света открывшихся глаз!"

Стихи их были сложены тем же старым арузом и на том же старом тюрки́. Но в РСФСР уже запущен грандиозный механизм нациестроительства: у татар и башкир появились собственные литературные языки, а с ними и журналы, и театр, и другие атрибуты национальной культуры, включая особую письменность. Мощный запрос на обновление привел к тому, что аруз и лексика тюрки́, которая не в ходу в живом башкирском языке, исчезали из поэзии. Уже к концу 1930-х стихи революционера Гафури звучали архаично.

Вот в эти годы в литературу и вступал Мустай Карим (Мустафа Сафич Каримов). Он не застал времен, когда у башкир не было собственной национальной культуры. Он родился одновременно с ней, обретал вместе с ней поэтический голос. Вместе со всей страной прошел все этапы ее истории: коллективизацию (говорят, семья Каримовых одной из первых в ауле вступила в колхоз), войну и ранение, оргработу в союзе писателей, зажиточные позднесоветские годы, когда центральные издательства выпускали его книги тиражами в десятки тысяч экземпляров едва ли не ежегодно.

Мустай Карим стал воплощением судьбы башкирского народа в XX веке.

Главное в его стихах - отношения между людьми. Его лирический герой приезжает в гости к другу, едет на родину возлюбленной, стыдится за приятеля, не знающего меры в застолье. Он не был поэтом-трибуном, не воспевал ни стройки века, ни победы в соцсоревновании. Но он предельно внимателен ко всему, что происходит между людьми. Мог написать стихотворение в 76 строк (!) о том, как он не разошелся с другом (то есть, ничего особенного вроде бы не произошло), но его не оставляет чувство: что-то все-таки не так. В переводе И. Снеговой:

"Мы прежние. Но я смотрю на друга:

Нет-нет, и тень в глазах его мелькнет,

Как будто кто-то камень бросил грубо

В прозрачность добрых и открытых вод.

Карим всегда писал только то, что ему удавалось лучше всего. Максимальное расширение фокуса, которое позволил себе - размышления о разнице культур в путешествиях по Вьетнаму или Болгарии. Во всех других случаях предмет его внимания - тончайшие душевные движения. Не циклопические катаклизмы эпохи перемен. Микроскопические с точки зрения глобальных исторических процессов - эти события оказываются в обыкновенной жизни человека чем-то огромным. Самым важным.

Иногда он доходит до модуса чтения нотаций. Вот в переводе Н. Рыленкова:

"За праздничным столом, прервав беседы нить,

Слова любви мой друг мне начал говорить.

Но сызмала я знал: в моем краю джигит

И девушке тех слов при всех не говорит".

Нарушитель этического кодекса ломает едва ли не самую основу жизни, ставя себя вне закона: "Смутился я душой: а впрямь ли он мне друг?".

Но Карим писал не только стихи. Вырастая вместе с новой башкирской литературой, он изобретал ее облик, создавал образцы прозы (повесть "Долгое-долгое детство") и драматургии ("В ночь лунного затмения"). Написано Каримом много. Учитывая, что главный механизм культуры - это механизм наследования, можно сказать, что Мустай Карим создал для башкирской литературы XX века саму сетку координат. Он не построил фундамент башкирской литературы в одиночку, даже не был первопроходцем. Но его вклад в башкирскую традицию был решающим.

В рамках национальной политики социалистического государства Мустаю Кариму выпала - конечно же, благодаря его таланту, - роль "главного башкирского поэта". Это, между прочим, помогало связывать мир большой культуры и малый мир башкирской традиции. Переводил его стихи и Константин Симонов:

"Третий день подряд идет мокрый снег,

Мне невмочь уже третью ночь -

Стонет старая рана, как человек.

Третий день подряд идет снег".

Замечательным художественным экспериментом стала его пьеса "Не бросай огонь, Прометей" на сюжет Эсхила. Башкирский поэт добавил к мотивации известного мифологического героя - любовь к женщине. Этого не было у Эсхила, не было у Шелли - в их мире обитателям Олимпа ничего не стоит развеять людей по ветру, как пыль. Допускающий саму возможность любви титана к обычной женщине, Карим, конечно, следует своей эстетической программе, в которой человек не может быть песчинкой.

Карим не разъединял судьбы Башкирии и России. В переводе М. Светлова стихи звучали так:

"Взгляни на глобус:

Вот он - шар земной,

На нём Башкирия

С берёзовый листок величиной.

Всего лишь навсего

Не больше

Обыкновенного листка,

Берёза же - великая Россия -

Так зелена, так высока!"

Контуры Башкирии на карте действительно напоминают древесный листик. Образ этот стал хрестоматийным на родине поэта - а это под силу только настоящим большим художникам.

Он не был ни самым сложным для чтения, ни самым простым. Ни утонченным стилистом, ни безоглядным новатором. Его ровесниками были близкие ему по творческой манере поэты Борис Слуцкий и Давид Самойлов. Все они родились примерно в одно время, проживали одни и те же события и творили поэзию жизни - такую, которая сопутствует не эпохе потрясений, а размеренному и неостановимому течению истории.

*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"