РИА Новости
"Я решился по утру расстрелять его"*
В первый день 1845 г. 77-летний петербургский академик, а прежде профессор университета в Дерпте Георг Фридрих Паррот сочинял письмо для императора Николая I. Это было очередное в длинном ряду посланий, где ученый на правах умудренного опытом старца давал царю советы относительно различных областей государственной жизни, а Николай I не только благосклонно их принимал, но иногда даже извлекал из них практическую пользу1. В этом письме, однако, речь шла об абстрактных вещах, а именно о том, что сила самодержавия не может подменять силу закона, а император не должен брать на себя роль судьи и выносить приговор без расследования обстоятельств дела.
Свое рассуждение Паррот подкреплял ссылкой на событие, которым для России открылись потрясения 1812 года - внезапным решением Александра I удалить из Петербурга государственного секретаря М.М. Сперанского. Паррот рассказывал Николаю I:
"Сперанского обвинили в государственной измене, в секретной переписке с Наполеоном в момент, когда война уже готовилась разразиться. Все вельможи были против него, с министром полиции во главе. Император, возмущенный, как вы только можете себе вообразить, пригласил меня прийти в восемь часов вечера. Он очертил мне неблагодарность Сперанского с таким гневом, которого я никогда у него не видел; переживания доводили его до слез. Объявив мне доказательства сего предательства, ему предоставленные, он сказал мне: "Я решился по утру расстрелять его, и лишь для того вас сейчас пригласил, чтобы узнать ваше мнение".
Паррот объясняет дальше, что попросил императора успокоиться и не принимать в таком состоянии поспешных решений, пообещав дать совет в письменном виде. "В шесть часов утра он получил от меня письмо, суть которого была в том, что вина Сперанского недостаточно доказана, что самодержец - не судья, а в данном случае он был бы и судьей, и одной из сторон, что в текущую минуту нет возможности даже назначить судебный комитет, ибо все правительствующие лица в какой-то степени участвуют в обвинении, и что суд должно предпринять только после окончания кампании. Я посоветовал ему для полнейшей безопасности сослать Сперанского подальше и держать под надежным присмотром, чтобы он не мог поддерживать начатые им преступные сношения"2.
Александр I принял этот совет. "Дальнейшее вы знаете", - заключает ученый свой урок для Николая I, подразумевая высылку Сперанского в Нижний Новгород вместе с лишением всех постов и арестом его бумаг, которая произошла 17 марта 1812 г.
Не преувеличивал ли профессор?
Если вдуматься в рассказ старого академика, то на первый взгляд он выглядит необычайной гиперболой. Разве главной причиной падения Сперанского стали обвинения в измене, а не подготовленная им широкая программа государственных реформ? Мог ли Александр I всерьез говорить о расстреле высшего чиновника Российской империи, по сути второго лица после императора? Другие источники не сообщают о такой угрозе для Сперанского. Так не придумал ли Паррот этот разговор, чтобы лишний раз покрасоваться в роли мудреца, советам которого следуют цари?
Однако не все так просто. Во-первых, звание "советника и друга царей" закрепилось за дерптским профессором по праву. С 1802 г. между ним и Александром I действительно установились близкие отношения - они часто встречались, обсуждали государственные проблемы (в особенности в сфере народного просвещения)3. Эти встречи продолжались как раз до 1812 г., о чем свидетельствуют письма Паррота к Александру I. Во-вторых, одно из таких писем фактически цитируется Парротом для Николая I. Написано оно было в день отставки Сперанского, после состоявшегося накануне разговора с Александром I4. Таким образом, этот разговор несомненно был, а изложенное выше его содержание точно согласуется с письмом, которое профессор отправил царю сразу же по следам их встречи.
В письме упоминалось и о первом побуждении Александра I расстрелять Сперанского, и о совете Паррота, что в нынешних обстоятельствах, накануне готовящейся войны, лучше отправить его в ссылку. Получается, что царь действительно последовал совету профессора, а именно Паррот спас Сперанского от расстрела. С таким выводом был согласен М.А. Корф - историк, который первым познакомился с упомянутым письмом Паррота, работая над биографией Сперанского5.
"Паррот приведен был в заблуждение"
Но все последующие историки дружно отвергали это умозаключение. Исходя из очевидного для них факта, что никаких обвинений Сперанского в государственной измене, подкрепленных доказательствами, быть не могло и, соответственно, Александр I не мог искренне им верить, они полагали, что или Паррот ошибся, неправильно поняв слова и намерения императора, или Александр I, желая скрыть истинную причину отставки Сперанского, сознательно обманывал профессора.
Так, М.П. Погодин, составивший обширный очерк о Сперанском спустя десять лет после Корфа, писал: "Паррот приведен был в заблуждение, как и все"6. Крупнейший биограф Александра I Н.К. Шильдер расширил осмысление событий до масштаба "шекспировской драмы", в которой действовали лица, "не посвященные в тайну конечной ее цели", и лишь Александр I держал в руках все нити, управлявшие ходом этой истории7. Суть же происходящего, по мнению Шильдера, заключалась в нарастании внутренних противоречий между Сперанским и Александром I и желании последнего освободиться от "навязываемых" ему реформ, которые ограничивали бы власть монарха.
Эта концепция вскоре стала хрестоматийной.
Шильдер полностью отметал влияние Паррота на судьбу Сперанского и по другим соображениям. Историк заметил: из текста упомянутого письма следует, что оно написано поздно вечером, значит, Александр I получил его лишь утром 18 марта, когда Сперанского уже увезли из Петербурга, и, стало быть, в принятии этого решения письмо не участвовало. Можно было бы возразить, что на участь Сперанского мог повлиять сам разговор Паррота и Александра I, состоявшийся накануне, 16 марта - но, согласно концепции Шильдера, на этой встрече император "лицедействовал", изображал гнев, отчаяние и даже решимость покарать изменника, лишь чтобы получить оправдание высылки Сперанского в глазах ближайшего окружения.
Впрочем, психологически последняя трактовка не кажется совсем убедительной. Конечно, актерские способности Александра I хорошо известны, но в данном случае они явно использованы чрезмерно, а главное - с какой целью? Зачем так обманывать человека, доверие которого царь высоко ценил на протяжении десятилетия?
Обвиняли ли Сперанского в измене?
Ключевой же вопрос заключен в том, существовало ли действительно обвинение Сперанского в измене, которое могло бы привести Александра I в такое состояние духа, что описано Парротом? Из сохранившихся источников вытекают неоднозначные сведения на этот счет. Причем в подавляющем большинстве это - воспоминания или устные рассказы, положенные на бумагу спустя годы после событий, которые неизбежно впитали в себя их позднейшую рецепцию. В этом смысле письмо Паррота, написанное на следующий день после разговора с Александром I, имеет особенную источниковую ценность!
С одной стороны, в обществе однозначно циркулировали слухи о вскрывшейся измене Сперанского. С другой стороны, сразу после его высылки сам Александр I заверял близких к нему людей - А.Н. Голицына, Н.Н. Новосильцева, К.В. Нессельроде, что Сперанский - не изменник8. В то же время есть и противоположное свидетельство - по воспоминаниям тогдашнего министра юстиции И.И. Дмитриева, Александр I негодовал из-за того, что Сперанский "за две комнаты от кабинета позволил себе предсказывать падение империи" и "простер наглость свою даже до того, что захотел участвовать в государственных тайнах". Память здесь не подводит Дмитриева, поскольку ниже он верно называет имя чиновника, обвиненного в передаче Сперанскому этих самых "государственных тайн"9.
Речь идет о деле Христиана Андреевича Бека, возбужденном 25 марта 1812 г. Курляндский подданный, перешедший на русскую службу, Бек занимался в МИД расшифровкой депеш иностранных посланников, и некоторые из этих расшифровок, которые предназначались только для глаз государя (минуя канцлера Н.П. Румянцева!), в 1811-1812 гг. оказались в руках Сперанского10. При аресте его бумаг, 17 марта, Сперанский запечатал эти депеши в отдельный конверт для императора и приложил к нему собственноручное "признание в вине" (именно в таком смысле Александр I показывал потом эту записку И.И. Дмитриеву), где подтверждал, что получил их от Бека. Но подозрения в адрес последнего возникли еще до 17 марта: накануне, в разговоре с Парротом Александр I уже упомянул проступок Бека в качестве одного из обстоятельств, доказывавших измену Сперанского. Паррот же и в ближайшем письме к царю, и еще несколько раз позже заступался за Бека, которого знал лично как честнейшего человека, "неспособного к предательству"11.
В оправдательном письме, отправленном Александру I из Перми в начале февраля 1813 г., Сперанский признавал: "Тут могло быть легкомыслие, но никогда никто не в силах превратить сего в государственное преступление". На фоне широкого круга претензий, которые царь выразил к нему в их последнем разговоре, Сперанский назвал дело Бека "обстоятельством, обвинению посторонним, которое однако же обрадовало моих неприятелей, дав им случай всю громаду их лжи прикрыть некоторою истиною"12. Однако Александр I первоначально оценивал политический вес этого дела гораздо серьезнее. В апреле - июне 1812 г. из Вильно император лично контролировал ход расследования. В частности, он не удовлетворился объяснениями, которые представил сам Бек: по словам императора, неполноту его показаний "легко было бы доказать бумагами", которые остались в Петербурге.
Последняя фраза, кажется, указывает на первопричину всего происходившего: у Александра I были какие-то бумаги, изобличавшие вмешательство Сперанского в дипломатические дела в пользу Франции и приводившие его связь с Беком в качестве одного из доказательств. О том, что подобный донос был представлен императору, свидетельствует и статс-секретарь К.В. Нессельроде, с которым Александр I обсуждал это уже потом, когда убедился в невиновности Бека. Суммируя свой анализ источников, М.А. Корф писал: "Нет никакого сомнения, что донос об измене на самом деле существовал, и что ему, по крайней мере в первую минуту, Александр дал некоторую веру"13.
Жертва интриги и доноса
И если в опубликованной в 1861 г. биографии Сперанского Корф не смог назвать имя доносителя (тот был еще жив), то в подготовленном позже труде сделал это со всей определенностью, опираясь на источник "из первых рук" - дневник самого Сперанского. После возвращения в Петербург в 1821 г. тот записал содержание первого своего пространного разговора с Александром I, где, конечно же, не мог не всплыть вопрос о причинах событий девятилетней давности. Император заявил тогда: "Началом всему полагается де Санглен. Донос якобы состоял в сношении с Лористоном и Блумом (французским и датским посланниками. - Авт.)"14.
Яков Иванович де Санглен, помощник министра полиции Балашова, неоднократно признавался историками важной фигурой интриги против Сперанского. Но о его прямом участии в событиях известно далеко не все. Множество деталей, которые постоянно любят цитировать, извлечены из "Записок" Санглена - произведения, где описание отставки Сперанского занимает одно из центральных мест, но которое было закончено к 1860 г., когда Санглен был последним из действующих лиц этой истории, еще остававшихся в живых. Именно "Записки" впервые нарисовали по-своему цельный и убедительный "шекспировский" образ Александра I - человека, который одновременно был и любезным светским собеседником, и подозрительным одиночкой, не доверявшим никому из своего окружения, а самое главное, постоянно скрывавшим свои действия от окружающих, заставляя их самих вести интриги, которые царь задумал и которыми распоряжался как умелый кукловод.
Создав этот образ с несомненным литературным талантом (чего стоят только описания тайных встреч в полутемных чердачных комнатах Зимнего дворца Александра I и Санглена, от которого царь требовал информацию о его начальнике!), автор однако думал не о развлечении читателей-современников, но о влиянии на историков, а через них - на потомков. "Записки" создавались параллельно с работой М.А. Корфа над биографией Сперанского, и Санглен вступил с ним в переписку, желая передать как можно больше деталей в пользу своей версии событий. Недовольный тем, как Корф распорядился этими сведениями, Санглен продолжил переписываться дальше с М.П. Погодиным, и очерк последнего уже в очень большой степени находится в зависимости от содержания "Записок".
Окончательно же "правда" Санглена восторжествовала в труде Н.К. Шильдера, который обильно цитирует "Записки", и по сути вся его концепция отставки Сперанского по инициативе Александра I (из-за того, что государственный секретарь "подкапывается под самодержавие"15) лишь воспроизводит основные мысли Санглена.
Двуличие Санглена
В "Записках" Санглена не только не упоминается какой-либо донос относительно измены Сперанского, но, напротив, подчеркивается, что "измены поистине не было". Но можно ли доверять этому? Ведь еще М.А. Корф смог уличить Санглена в прямой лжи! Корф обнаружил ценнейший источник - дневник Л.И. Голенищева-Кутузова, который 25 марта 1812 г. записал слова пришедшего к нему тогда Санглена: "Преступление Сперанского есть измена. Все доказательства на то в руках государя". Автор дневника также добавил, что "Санглен был в каком-то восторженном бешенстве". Спустя тридцать пять лет, когда Корф процитировал эти слова, Санглену пришлось оправдываться, говоря, что он не мог тогда откровенничать, а говорил лишь "согласно с мнением царя и всей публики"16.
Но если признать, что Санглен мог осознанно лгать и в "Записках", и в последующей корреспонденции с историками, скрывая свое действительное участие в этой истории в качестве доносчика (и притом - успешного, отсюда и "восторженное бешенство"!), то получается, что Александр I действительно получил доказательства измены Сперанского (скорее всего - соответствующим образом преподнесенные материалы по делу Бека), и это привело царя в то эмоциональное состояние, в котором застал его Паррот.
Из последующих историков только в самом начале XXI в. А.Л. Зорин обратил внимание на "ненадежность" свидетельств Санглена, которые тем не менее (постоянно воспроизводясь через обращение к труду Шильдера) продолжают довлеть в историографии. В работе Зорина впервые был восстановлен культурный контекст отставки Сперанского, связанный с восприятием "измены" в обществе и государстве. Очень важное значение приобрел сам момент отставки - непосредственно перед отъездом Александра I к действующей армии, которая собирается начать войну с Наполеоном. В такой момент "исторжение изменника из народного тела становится грозной вестью врагу об обретенном единстве"17. Формой же "исторжения", т.е. наказания за измену, по мнению императора, вполне мог быть расстрел. Об этом свидетельствуют слова Александра I, обращенные к Ф.В. Ростопчину, с выражением неудовольствия по поводу своеобразной народной расправы над купеческим сыном Верещагиным в Москве, накануне вступления французов. "Повесить или расстрелять было бы лучше", - написал император.
Таким образом, расстрел Сперанского за измену в устах Александра I вовсе не обязательно являлся фигурой речи, а мог символически рассматриваться как еще одна из мер по подготовке к войне. И даже если реальный вклад Г.Ф. Паррота в то, что Сперанский остался в живых, не так велик, как хотелось бы старому академику, все же хорошо, что в этот момент рядом с Александром оказался его друг.
* Публикация подготовлена при поддержке РФФИ в рамках проекта N 20-09-00162.
1. Жарова Е.Ю. Г.Ф. Паррот и два императора // История в подробностях. 2012. N 9. С. 35.
2. Г.Ф. Паррот - императору Николаю I, 1 января 1845 г., черновик: цит. по Шильдер Н.К. Император Александр I: его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 3. С. 490-491.
3. Андреев А.Ю. Переписка императора Александра I и профессора Г.Ф. Паррота (1802-1825) как источник по изучению политических реформ в Российской империи // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. 2019. Сер. II: 89. С. 67-82.
4. Сохранился черновик письма: Latvijas Valsts ve]-[stures arhi]-[vs (LVVA). F.7350 (Georgs Fri]-[drihs Parrots). Apr.1. N8. Lp.111-114op.; впервые опубл. Шильдером в биографии Александра I (Т. 3. С. 487-490). Помета наверху письма говорит о том, что оно написано в воскресенье - т.е. в воскресный день 17 марта 1812 года.
5. Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 2. С. 19.
6. Русский архив. 1871. Вып. 7. Ст. 1131.
7. Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. 3. С. 37, 368.
8. Корф М.А. Указ соч. Т. 2. С. 24-25; Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. 3. С. 41, 46, 64.
9. Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866. Ч. 3. С. 195.
10. Шильдер Н.К. Указ. соч. С. 55-60.
11. LVVA. F.7350. Apr.1. N 8. Lp.120-123op.; опубл. у Шильдера (Т.3. С. 495-496).
12. Русский архив. 1892. N 1. С. 63-64.
13. Корф М.А. Указ. соч. Т. 2. С. 17.
14. Неизданная глава из "Жизни графа Сперанского" барона М.А. Корфа // Русская старина. 1902. N 4. С. 24.
15. Санглен Я.И. Записки // Русская старина. 1883. N 2. С. 377-378, 394.
16. Русская старина. 1902. N 4. С. 18-19, 23.
17. Зорин А.Л. Враг народа. Опала М.М. Сперанского и мифология измены в общественном и литературном сознании 1809-1812 гг. // "Кормя двуглавого орла..." Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII - первой трети XIX века. М., 2001. С. 235.
1
В. Тропинин. Портрет М.М. Сперанского. 1839 г.
2
Франц Герхард фон Кюгельген. Портрет Георга Фридриха Паррота. Около 1803 г.
3
Гравюра В. Бромлея по рисунку Иглесона. Император Александр I. 1818 г.
4
Христиан Бек. Литография Фишера с гравюры Крюгера.
5
Дом Н.И. Попова в Перми (на заднем плане), где в сентябре-октябре 1812 г. жил в ссылке М.М. Сперанский.
6, 7
М.А. Корф и его книга "Жизнь графа Сперанского".
8, 9
В историческом издании "Русская старина", том 40 за 1883 г.,были частично опубликованы записки Санглена.