В 1979 году папа собирался ехать на Халхин-Гол, где отмечалось 40-летие боев. Но вместо этого ему "пришлось шагать взад и вперед по больничной палате, а не по жаркой, сухой в ту пору, монгольской степи...". И все-таки, как он умел, за месяц до смерти 29 июля, отец написал статью "Перелистывая страницы Героической Красноармейской" для "Литературной газеты". Вспомнил халхингольских соратников, "членов тогдашнего дружного коллектива журналистов-халхингольцев", вернувшихся с той войны живыми и здоровыми, но погибших позже на фронтах Великой Отечественной войны. Объяснил, почему выбрал такую тему, "вспоминают их по долгу уважения к мертвым, прежде, чем кого-нибудь другого".
В конце машинописной копии рукой литературного секретаря Нины Павловны Гордон помечено: "(Из больницы.) 1й и 4й экз. отданы Н.И. Мару[] для "ЛГ".
А 11 августа, за две недели до смерти, отец написал письмо Цеденбалу*, извинялся, что пишет из послеоперационной палаты, поэтому от руки, а не на машинке...
Прошло еще 40 лет, и я вновь вспомнила 1979 год, поняла, что роман помню плохо и решила перечитать.И, будучи уже профессиональным японоведом, увидела то, чего не замечала в юности.
Япония: 1939-1952
Первый роман КМ "Товарищи по оружию" посвящен событиям на Халхин-Голе, первой настоящей войне писателя, о которой он говорил, что именно тогда стал военным корреспондентом. Первоначально роман начинал трилогию "Живые и мертвые", затем, возможно, по мере разрастания сочинения о Великой Отечественной, автор стал рассматривать его как самостоятельное произведение. Не будучи литературоведом, а уж тем более специалистом по военной прозе, оставляю им эти темы. Меня же в "Товарищах по оружию" очень заинтересовали отношения отца с Японией. В юности мне не приходило в голову сопоставить дату его поездки туда в 1946 году и дату написания повести - 1952. Читая сейчас, многое увидела по-иному.
На протяжении многих лет отца чрезвычайно интересовала далекая и загадочная для него страна.
Правда в деталях...
Конечно, в романе множество упоминаний Японии, что естественно для описываемых событий. Но меня поразили детали, которые, как всегда, очень точны у КМ. Лейтенант рассказывает о первом взятом в плен японце, на вопрос командующего, почему у пленного связаны руки, говорит: "...а он у бойца винтовку вырвал, хотел на штык напороться, свое харакири сделать". А разведчик поясняет, как при задержании японец ударил его наотмашь по шее - применил боевой прием, джиу-джитсу. По страницам рассыпано множество мелких деталей, свидетельствующих не только о знании японской культуры, но и о глубоком к ней уважении. "Трепетали на ветру исписанные иероглифами полинявшие клочки рисовой бумаги" (вероятно, автор имел в виду бумагу васи[], которую европейцы ошибочно называли "рисовой"). Обратил он внимание на "длинные офицерские мечи с черными лакированными ножнами и длинными прямыми ручками". И на манеру пить чай - в описании переговоров с японцами: "Зажигая сигаретку от сигаретки и поглядывая на своих начальников, японские офицеры тихо шептались между собой и, то и дело снимая с чашечек крышки, быстрыми глотками прихлебывали чай.
Бесшумно ступая в своих мягких тапочках, денщики уносили чашки с остывшим чаем, приносили новые с горячим чаем и опять в неподвижных позах застывали за спинами офицеров".
Денщики - словно служащие сцены в японском традиционном театре.
Но живые детали не отменяют дотошного следования документам, с которыми КМ уже был знаком к моменту написания романа.
... и архивах
Скрупулезное описание военной обстановки, расположения воинских частей Квантунской армии, знание имен командиров - это, конечно, не столько собственные наблюдения молодого человека (в 1939 КМ было 24 года), сколько работа в архивах. Даже подумалось: роман можно использовать как историко-литературный источник при исследовании военной истории Японии первой половины ХХ века.
Не помню уже в связи с чем, но отец говорил, что едва ли не лучший солдат в мире - японский. Для него вообще было присуще уважение к противнику. В сборнике воспоминаний о КМ немецкий писатель Фридрих Хитцер (1935-2007), в частности, пишет о военных дневниках "Разные дни войны" - "не приходит на ум почти ничего, что могло бы сравниться...по способности открывать человеческое в том смертельном враге, который пришел из Германии".
Уважением к врагу при нескрываемой ненависти к нему пронизан роман о монгольских событиях.
Приведу две последние строфы из стихотворения "Танк", которое отец написал в 1939 году:
...Я выкопал его бы как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, -
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
А еще в стихотворении высказана, возможно, впервые мысль о том, что обгоревшие танки на постаментах или противотанковые пушки с разорванными стволами скажут душе и сердцу куда больше, "чем помпезное нагромождение фигур и барельефов". В 1966 году в полемике с Е.В. Вучетичем[] отец оформит эту мысль уже резко и четко в статье "Память и памятники".
Уроки японского
Потери японской армии на Халхин-Голе были огромными, об этом страшно и подробно написано в романе. И описание окопов, наполненных трупами японских солдат; и поле боя, усеянное брошенными касками, автоматами, фляжками, полевыми сумками; и тяжелейшие переговоры о допуске японских похоронных команд на монгольскую территорию; и дым погребальных костров. Пронзительно звучат строки стихотворения "Кукла", написанного тогда по горячим следам:
...Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки в три сажени,
Не трупы на дымящихся кострах, -
Я вижу глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу на крученом шелке,
Висящую за выбитым стеклом.
Уважение к поверженному врагу, высокая нравственность советских офицеров восхищали меня, вновь открывшую для себя роман отца. А с профессиональной точки зрения больше всего поразило удивительно психологически точное описание первого устного перевода с японского языка, который делает Артемьев, главный герой романа, допрашивая японского пленного офицера. Он с запинкой подбирает японские слова; не всегда у него получается справиться с трудной фразой; он переспрашивает слишком быстро сказанное...
Когда я читала роман впервые, то не обратила внимания, что главный герой учил японский язык в Академии им. Фрунзе. Только сейчас заинтересовалась по роду своей деятельности. И оказалось, что японский преподавали в Академии со времени ее создания в 1920 году, а среди преподавателей были знаменитые японоведы, в том числе полковники царской армии П.Б. Полынов, М.Г. Попов; С.Г. Елисеев. Знала, что мой родной институт ИСАА МГУ во многом продолжает традиции, заложенные русским военным востоковедением. И все же не предполагала, что сходство настолько велико!
Приветствие генерала Белобородова
Возможно, я и засомневалась бы в том, что советские офицеры довоенной поры отлично владели сложнейшим языком. Но давным-давно, более 40 лет назад, на подмосковной даче меня остановил на поселковой дороге Афанасий Павлантьевич Белобородов, герой Великой Отечественной, генерал, дачный друг и сосед моего дедушки. После тяжелой автомобильной аварии он ходил с трудом, больше посиживал на лавочке возле своей калитки. Афанасий Павлантьевич позвал меня со словами: "Алеша (мой дед) говорил, ты японский учишь". И буквально тут же последовала длинная, витиеватая, приветственная фраза по-японски.
От неожиданности все японские слова вылетели из моей головы, и в ответ я промямлила что-то невразумительное...
Выяснилось, что в 1936 году Белобородов закончил специальный факультет Академии им. М.В. Фрунзе с обучением японскому и английскому языкам. Возможно, тот же, что и Артемьев, герой первого романа Симонова. Знание языка помогло генералу Белобородову и в боях на озере Хасан, и в сражениях с милитаристской Японией в 1945 году.
... Вот так сошлись удивительным образом и далекая война, и моя юность, и молодость отца, и не столь далекая от его "Товарищей по оружию" моя профессия...
* Юмжагийн Цеденбал (1916-1991) - глава Монгольской Народной Республики, маршал МНР.