Я сделал так, как делал всегда в последние двадцать с лишним лет: рано поутру вышел из гостевого домика в Михайловском и опушкой леса отправился на усадьбу, чтобы оттуда спуститься к берегу озерца Маленец, обогнуть его, подняться по лесной дороге на заросший соснами холм, миновать деревню Савино и, повернув направо, оказаться на узенькой тропинке, ведущей наверх, к маленькой часовенке. Эта часовенка и всё, что откроется мне за ней, и было моей сегодняшней целью.
Зачем я туда отправился? Меня мучила одна догадка. И вот в предчувствии правильного ответа я и пошел на Савину горку. Времени у меня было достаточно, чтобы поразмышлять о чем угодно. Но сегодня меня интересовало вот что: почему Пушкин в изгнании сумел написать едва ли не лучшие за все свои тридцать семь лет строки? Что помогло ему не только перенести этот удар судьбы, тяжелую ссору с отцом, два года домашнего ареста, но написать "Бориса Годунова", потрясающие главы "Евгения Онегина"...
Друг его Вяземский спустя некоторое время после ссылки Пушкина писал о поразительном повзрослели его души, о том, как он изменился за те два года, как вырос, как необычайно развился, обогнав намного товарищей своего ближнего круга. Так что же случилось с ним?
Теперь у меня для ответа на эти вопросы небольшой выбор. Мне остается только пройти тем самым путем, по которому шел он, в то самое место, которое он особенно любил и к которому всегда стремился по дороге в Тригорское. За двести с лишним лет пейзаж тут сохранился в основных своих пропорциях, я смогу увидеть то же самое, что видел он. Смогу ли почувствовать то же и понять его?
Вот и тропинка, уводящая направо к старой часовенке. Вот и одинокая сосна, вот и шатер старой березы с покосившейся лавочкой под ней... Я сделал последний десяток шагов, утер пот со лба, поднял голову и, как всегда замер, подчиняясь магии великолепного русского пейзажа, открывшегося мне. Справа, через долину скошенной травы шла едва заметная тропа к старой мельнице. Взбегая по зеленому пригорку, она затейливо спешила к калитке в изгороди, за которой виднелся домик няни. Левее излучина Сороти поблескивала солнечными бликами, которые гасли в старице, уже заросшей кувшинками. А там, дальше - темнело озеро Кучане, на берегу которого угадывалась купальня, венчавшая парк в Петровском. Левее - деревня Дедовцы, а там, поверх зарослей кустарника уже проглядывало городище Воронич, за которым уже открывается Тригорское...
Я замер. Солнце стояло в зените, разливая зной под куполом неба, густой воздух сочился ароматом хвои и скошенной травы, деловитый шмель прогудел надо мной и скрылся в цветах иван-чая, из Зимарей раздавался гуд мотопилы, там заготовляли дрова на зиму; далекий женский голос из Савкино звал какого-то Мишу домой; вереница тяжелых облаков зависла над Соротью, как космические корабли пришельцев; я и не заметил, как дыхание мое выровнялось и почти исчезло, словно время волшебным образом замедлило свой бег, превратившись из городского потока воды в густой и протяжный медовый оползень. Так, может быть, в этом всё дело - во времени, которое становится в этом чудесном месте медленным, позволяя душе расти быстро и взрослеть не по часам. В медленном времени и в этом пейзаже, позволяющем и ему, и нам ощутить полной мерой Покой и Волю.
