"Но так нельзя!", - голосом правоверной пионерки возмущалась я.
"При чем тут нельзя! Так есть, - гневно останавливал меня Джигарханян. - Жизни не знаешь!".
Или когда, я, желая как-то подольститься к разгневанному актеру, опасливо начинала: "Ну, вот вы звезда…", Армен Борисович вскипал еще сильней: "Звездой быть стыдно! Если я звезда - это к быкам! На сельхозвыставку!"
"Но в вашей жизни была каннская лестница, черный смокинг - за дебют в фильме…"" - пыталась спасти положение я.
"Поднялся по лестнице, идем дальше", - сурово обрезал Джигарханян.
А дальше, вдруг, вполне миролюбиво и абсолютно невпопад: "Знаешь, как лев играет с птичкой? Видела? Там - настоящее!"
И, глядя на мое замешательство (а куда в интервью, скажите на милость, я всуну этих льва и птичку?), сердился пуще прежнего:
"Вот вы, журналисты, приходите… Воруете моё время… Спрашиваете глупое про Канны… Про роли, о которых я забыл", - буквально рычал Джигарханян, вырастая сразу сантиметров на двадцать-тридцать, и угрожающе нависая надо мной.
Как это делают гениальные актеры - до сих пор ума не приложу. Может, потому что с талантами такого масштаба больше не встречалась.
Словом, первое интервью я провалила. А через три дня звонок - на домашний телефон съемной квартиры, который, кстати, я никому не давала. И вполне весёлый голос актера: "Как интервью? Вы там хоть кнопку "пуск" на диктофоне включили?"
Конечно, кнопка "пуск" на диктофоне была включена - и в первый раз, и во второй, и в третий. Просто гениальные актёры - это мгновенная реакция, у меня такой нет: гении - это штучно. Зато я старательно записала наши беседы, и потом многие годы возвращалась к разговору заново, дорастая до мудрости великого человека.
- Армен Борисович, актерство - странная вещь, вы не задумывались, откуда оно у вас?
- Согласен, актёр - странная профессия. Конечно, мы сейчас можем покопаться в моих корнях и найти, что мой дед, отец мамы, которого я никогда не видел, по легенде, был замечательным тамадой в Тбилиси. Но, поверьте, это не имеет к актерству никакого отношения. Актерство - это такая болезнь, и думаю, она не генетическая - приобретаемая. И даже случаи, когда и отцы, и дети блистательные актеры, не показатель. Более того, скажу: это антигенетическая болезнь. Потому что если "петух актерства" клюнул отца, он уже долго никого не клюнет. Актерство - что-то особое, какой-то зуд. Актеры - такие, знаете, несерьезные люди, которые иначе не могут. Я прожил долгую жизнь и видел много актеров, превратившихся в функционеров, в служащих. Трагические фигуры. Хорошо, если в них нет агрессии, иначе они просто мстят театру.
Знаете, у меня был друг, он приехал из Еревана в Москву, и мы его поженили, идеально, как мы считали: чудная женщина, с квартирой, с тарелкой борща... И вдруг он от нее уходит. Я ему: "Ты что, дурачок?" И тогда он сказал гениальную фразу: "А знаешь, что такое ложиться в постель с нелюбимой женщиной?"
Так и тут - если тебя бацилла актерства укусила, если ты заразился, то все остальное - нелюбимое, оно теряет смысл. Когда всё происходит, как? Не знаю, не могу сказать. Наверное, какое-то накопление горя и любви, боли и радости, отрицания... Могу только сказать, что я до сих пор вне сцены очень стеснительный, в детстве на елках стихи не читал, в самодеятельности не участвовал, и мой уход в театр вызвал у людей большое удивление.
Тетя и бабушка у меня работали в институте акушерства и гинекологии, они хотели, чтобы я стал врачом, и практически устроили меня в мединститут. Поэтому мой шаг многих удивил, и только моя мама, единственная, все поняла и сказала: "Если хочешь - иди". Мама была удивительная женщина, с редким чувством внутренней свободы, она всегда доверяла своим ощущениям. В моей жизни были такие резкие повороты - весь Ереван на дыбы вставал - и она одна говорила: "Делай, как тебе хочется".
- Ваш отец рано ушел из семьи, она растила вас одна, и ей, наверное, было трудно?
- Да, но я только раз видел, как она плакала…
Мы сейчас с вами напишем пьесу, она будет называться "Голод", и там будет полуголодное детство, бедная мать и сопливый ребенок. И будет другая пьеса, которая будет называться "Жизнь", где если и голод, если нечего надеть, то и фиг с ним...
Да, моя мама одна растила меня, была война. Но у нее был я, а у меня была она. Легкой жизни нет ни у кого. И тяжелой нет ни у кого. Как кто-то сказал: "Каждый человек сам создает свой ад". Так вот, у моей мамы была очень тяжелая жизнь, если этого захотеть, и у нее была очень легкая жизнь, если этого захотеть. Мама сама была легкая, жизнерадостная, гибкая, с юмором, и все мои друзья были в нее влюблены. Когда я уже работал в Ереване, она со мной долго ездила на гастроли.
Думаю, мы все равно хотим радоваться - вопреки всему, все равно не хотим страдать, а хотим любить. Это даже не в природе человека, это в природе животного. А в нас самое сильное - животное, остальное всё так, придумано.
- Армен Борисович, а что может обрадовать вас?
- Простые вещи: снег, дождь, ветер, играющий с листьями… Мой кот.
- А в человеческих отношениях?
- Искренность, честность - тоже простые вещи. Знаете, у меня недавно одна молодая актриса спросила: "Армен Борисович, вы не устаете все время улыбаться?" Но почему она решила, что я улыбаюсь нарочно?! А я не нарочно, ей-богу! У меня проблемы, в моем организме живут три мощные болезни, врачи мне говорят, что диски в моем позвоночнике в таком состоянии, что могут заклинить в любую минуту, и тогда сразу операционный стол. Вы представляете, как с таким страхом играть спектакль? Но что, говорить об этом всем? Зачем? Это аморально, это не по-мужски: "Ах, у меня вчера болела спина! ". Я в том возрасте, когда минусов становится все больше и больше - я теряю людей, и что мне остается? Да, я могу дома закрыть дверь и поплакать в подушку, буквально. Но с утра я просыпаюсь и думаю: "Вот это у меня сегодня плохое, но это неважно. Сейчас я пойду в свой театр, увижу вон ту девочку, реквизитора, она мне нравится, я улыбнусь ей, подурачусь... Мне говорят: "Армен Борисович, так нельзя, вы же художественный руководитель!" - а мне нравится... Потом пойду на репетицию... Нет, на репетицию не пойду, репетиция - ерунда, отсижусь в кабинете. А вечером меня пригласили в гости, и там будет вкусная армянская еда".
Я все это утром должен себе сказать, а как же! Потому что я хочу полноценно жить, а не страдать. Да, есть люди, которые говорят: "Чему ты радуешься?" А я не могу не радоваться, не потому что мне так уж радостно, а потому что я живу.
- А сцена? Я видела, как вам нравится выходить и играть.
- "Нравится" - не то слово. Нравиться может шницель. А это, знаете, как любовь, как у Булгакова в "Беге", где есть гениальная ремарка: "поднимаясь в гибельные выси". Сцена и есть те самые "гибельные выси". Хотя я не так уж серьезно отношусь к своей профессии, потому что это тоже самоудовлетворение, потому что это тоже один из моих манков в жизни. Понимаете, на самом деле все проще. Это потом приходят критики и что-то придумывают. В семь часов я выхожу на сцену и дальше, час пятьдесят, у меня одна забота. Я знаю, что я народный артист, что хвалят, что дают ордена - я это знаю. Но я все должен забыть, не кокетничая, забыть. Потому что у меня одна забота - рассказать вам, например, историю про какого-то матерщинника, у которого дети, который любит младшего, потому что того все лупят. И потом появляется баба, которая может этого младшего отнять... Можете мне не поверить, но когда я выхожу на сцену, и мне аплодируют, то для меня нет страшнее проблемы - они встретили артиста Джигарханяна, а я намериваюсь показать им какую-то жизнь, рассказать им историю.
У меня о зрителях очень низкое мнение. И сейчас, и во времена шекспировского "Глобуса", коэффициент полезности нашего общения ноль целых одна тысячная.
- Тогда зачем выходить на сцену?
- Нет на свете человека, который бы не знал, чем кончается "Отелло". Но мы все равно идем в театр, потому что у нас проблема - наша жена, как нам кажется, косо посмотрела на нашего друга. Это называется "у нас болит зуб". И мы идем, чтобы узнать, что за лекарство вон тому положили, и у него уже не болит. У вас есть проблема, у вас есть боль. Гончаров хорошо говорил по этому поводу, что в зале есть "воспаленные зоны". Вы можете об этом даже не догадываться: вы сегодня приоделись, надушились, пришли с приятным человеком в театр, но там, внутри, у вас боль, у вас проблема. И я выхожу на сцену ради таких пяти-шести больных.
- А откуда вы это берете: знание чужой боли, чужой жизни?
- Книжки читаю… (Смеется.) Это моя профессия, это меня волнует. Я многое видел, я знаю горе, и я хорошо помню, как я смотрел на себя в это время со стороны. Смотреть на себя стороны - очень хорошее состояние, оно есть во всех людях, я люблю его. Потому что это высшее проявление чувства, когда чувство приобретает смысл. Какой-то опыт я черпаю при спокойной жизни, при общении. Вот ко мне пришла журналистка, я смотрю, кто она, какая, почему надела именно эту кофточку - мне все интересно. Но знаете, что самое любопытное в людях? То, что они о себе скрывают. И это надо уметь увидеть.
- Значит, сейчас вы подсмотрите какой-нибудь жест...
- Никаких жестов нет, так играют только плохие артисты! Хорошие об этом не думают, они погружаются в человека. Но вы сейчас заставляете меня говорить вещи, которые я не должен раскрывать, потому что это мой кусок хлеба.
- Думаю, не отнимут: второго Джигарханяна не будет.
- Так вот, если ты погрузился в человека, остальное начинает приходить само собой. Когда я начал репетировать "Разгром" с Марком Анатольевичем Захаровым, все время шли поиски, пока мне не пришло в голову, что Левинсон близорукий. И тогда я поймал, что он человек неконкретный, и все сложилось… Или вдруг, бывает, находишь что-то в себе. Когда репетировал Нерона, помню, ночью шел, извините, в туалет, и вдруг, проходя мимо зеркала, увидел обнаженные ляжки и понял, как это отвратительно. Так Нерона и играл - сшили особые трусы.
- Играете, ищете, а жизнь кроме этого есть?
- А это и есть жизнь, это самое сладкое.
- Когда я вчера смотрела в вашем театре спектакль "Возвращение домой", то одним из сильных впечатлений было то, с каким тактом вы, задав тональность, ушли, дали молодым играть.
- "Ваш - наш" нет в театре, как нет "вашего - нашего" в любви. Есть честная борьба за лидерство. Право героя надо завоевывать, каждый раз заново. А если я выйду звездой, то мне надо сразу, как племенному быку, идти на сельхозвыставку. Если важно, что было до того как в девятнадцать ноль-ноль открылся занавес, сколько и что сыграно, то это эстрада, это "Зайка моя", "Муси-пуси". А мы занимаемся чуть-чуть другим. И право лидера, героя спектакля надо завоевывать - каждый раз как в первый.
Я всегда привожу своим ученикам один пример: у меня есть фотография лица роженицы…
- Некрасивое, выражение муки?
- Для меня это самая высокая красота, потому что от начала до конца - правда, истина, жизнь. Нет ничего лишнего. И правда на сцене, она должна быть такой же. Знаете, актеров часто просят: "Да ты ничего не играй, просто подойди и сделай вот то-то…". Думаю, тот, кто так говорит, понимает: это и есть самое трудное.
- Быть органичным?
- Органичности мало! Надо быть ответственным, отвечать за то, что ты делаешь. Я давно дружу с циркачами - вот у них нет времени кокетничать. Потому что у них только канат, по которому надо пройти. И если будешь кокетничать - упадешь, будет больно. А мы часто выходим на сцену и заигрываем, хотим понравиться. Я сейчас грубо говорю - на самом деле процесс хитрее, более скрытный.
- Правда труднее?
- Да. Я был в Америке и смотрел телевизор, и вдруг мой товарищ говори: "Обрати внимание вон на ту дикторшу". Смотрю: красивая, уверенная американка, и только потом замечаю, что у нее одна рука - культя. Но самое потрясающее было то, что она этого не скрывала! Это был ее способ жизни, ее философия - такая рука, ну и что?
- Та самая внутренняя свобода? Вы учите своих молодых коллег этому?
- Научить можно только попку вытирать! Научить, воспитать - это все ерунда. Если у человека нет хребта, если в нем нет шампура, то он так и будет элементарным куском мяса, но не шашлыком. Я могу поделиться опытом, а еще лучше показать это на сцене. А научить, нет, потому что подобное - способ жизни. И внутренняя свобода для этой дикторши - ее способ жизни.
Для меня странно сомкнулись две вещи. Мы играли в театре Маяковского пьесу "Беседы с Сократом", и там была фраза, принадлежавшая поэту Меллету. Он говорил: "Я вслушиваюсь в свои желания и удовлетворяю их". И потом вдруг читаю у Пушкина: "Никому отчета не давать, лишь самому себе служить и угождать".
- Но, наверное, свое "я" надо соизмерять с окружающими?
- Если соизмерять, то тогда идите к лилипутам. Есть гениальный роман "Гулливер в стране лилипутов". Да, всегда можно встать на сторону лилипутов, это выгоднее, потому что лилипутов много. Но быть и Гулливером, и лилипутом одновременно до сегодняшнего дня еще никому не удавалось, поэтому предлагаю не делать поправку на дураков. Вообще, по жизни. Это бесполезно.
Вернемся к Пушкину. У меня был друг, он зарабатывал тем, что пел в хоре. И однажды он мне говорит: "Знаешь, в хоре так удобно: можно просто рот открывать, а остальные поют". Так вот, а вторая вещь такая. Помните, нас всех учили, что нельзя начинать предложение со слова "Я" - была такая мораль: потому что это нескромно. Но как же так, какой Пушкин нескромный, он пишет: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный"! И вот для меня сошлись эти две вещи, и только потом, позже, я понял: проблема в том, что, когда я говорю "Я", я несу ответственность за все, что я после этого скажу. А когда я говорю "мы", то это уже вроде и не я - можно просто открывать рот…
И поверьте мне, что бы я в этой жизни не совершил, что бы я не сделал, я за это несу ответственность. Потом, ночью, дома - что там у меня происходит, это никого не касается, это мои проблемы, но я эту ответственность несу… Поэтому я так ненавижу состояние похмелья или когда, наоборот, бьют себя в грудь...
- То есть ответственность - оборотная сторона свободы быть самим собой?
- В том-то и дело. Сейчас мы все очень много говорим о демократии, но я считаю, что все юридические ограничения ничто, по сравнению с моей ответственностью за то, что я делаю.
Я должен отвечать за то, что делаю перед своей совестью, и если я не могу ничего сделать, я поворачиваюсь и ухожу. Есть замечательная молитва, которую я очень люблю, и часто повторяю, она висит у меня дома, на стене. Ее слова звучат так: "Господи, дай мне душевный покой принимать то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу, и дай мне мудрость не путать одно с другим".
Хотя, конечно, это трудно, в хоре удобнее, лилипутом быть проще.
- Создание своего театра тоже нежелание "петь в хоре"?
- Сначала все было элементарно, были студенты, мой курс, они оставались на улице, а на улице холодно. Во мне течёт моя армянская кровь, и чтобы не оставлять их вне дома, решили создать театр. Был путь, он стоил мне здоровья. И те, кто хоть раз создавал семью, поймет меня. Знаете, я когда-то дружил с человеком, который работал в институте медико-биологических проблем и занимался космосом. Однажды он сказал интересную вещь: "В космонавтике самая трудная проблема - проблема совместимости". Может быть театр - не такая клиническая ситуация, здесь нет замкнутого пространства. Но если ты уже собрал единомышленников, то после этого уже нет "ваш" театр, дальше лидерство должно быть завоевано честным путем, каждый день заново, несмотря на то, что твои ученики моложе, сильнее, талантливы. И это еще один манок в моей жизни.
Я играл в Ленкоме в спектакле Беккета "Последняя лента Крепа". Спектакль кончился, и кто-то пришел из раздевалки и рассказывает: "Там одна женщина говорит: "О, если бы я знала, я бы ни за что не пошла на этот спектакль - все так напомнило мне моего отца!" И вот это для меня самое дорогое - не то, что я лауреат, народный артист и так далее, а вот это. Значит, кого-то пробило.