Премьера спектакля "Пир" прошла в Театре Виктюка

Денис Азаров поставил спектакль "Пир" по текстам обэриутов в собственной инсценировке. Зрелище получилось чрезвычайно талантливое и совершенно возмутительное.

Использованы почти исключительно сочинения Хармса. Даже программные стихи Введенского "Мне жалко, что я не зверь…" читает почему-то Хармс. А из другого шедевра Введенского, "Элегии", звучит лишь первая строфа (и тоже из чужих уст).

Другим повезло еще меньше. Обрывок из Заболоцкого, невнятный французский монолог Эстер Русаковой. Да реплики из "Разговоров" Липавского, летописца этого кружка. Вот, кажется и все.

Почему Хармс постепенно сделался фигурой огромного масштаба и почти заслонил свое окружение? Ведь самым крупным поэтом из обэриутов был Заболоцкий. А стихи Олейникова и доступней, и смешнее. А Введенский и радикальней, и драматичней (одна "Елка у Ивановых" чего стоит). Да и Вагинов - поэт и прозаик никак не менее значительный.

Дело, похоже, в том, что только Хармс превратил свою жизнь в сплошной перформанс, где поступки и жесты неотделимы от текстов (маскарад Олейникова - совсем другое дело). Что притчи Хармса точнее всего выразили дух эпохи (Кафкой нас не напугаешь, мы Хармса читали). И что детские стишки Хармса, благодаря колдовским барабанным ритмам, запоминаются в самом нежном возрасте и навсегда (Введенский тоже так умел, но гораздо реже). Хармса мы просто лучше знаем - или нам так кажется.

Но давайте по порядку. Первое действие - цирковое представление на авансцене, перед красным занавесом, дающим кровавые рефлексы и блики. Имеется отличный Шпрехталмейстер с большими усами и бичом дрессировщика (Олег Исаев). Вот только кнутом он щелкает глухо, надобно тренироваться. Кстати, у Хармса это называлось "шуметь инструментом".

Фото: В. Яроцкий

Есть чудный Фокусник (Иван Никульча) с Балериной-ассистенткой (Мария Дудник). Кто-то сказал о такой буффонаде: "Это как если бы вместо хождения по канату на арену выносили портреты знаменитых канатоходцев". Очень смешно. Есть Пушкин и Гоголь, усердно спотыкающиеся друг о дружку. А также пятерка клоунов, и среди них дивная Старушка с топором (Валерия Энгельс).

В нашей словесности два главных топора. Один - у Достоевского: орудие убийства старухи-процентщицы. Другой - у Хармса, особенно наглядный в стихах про Ивана Топорышкина, который пошел на охоту. Иван, пудель и топор там попадают в жуткую круговерть... Кстати, в "Фаусте" пудель - это черт. Вот оно как: вся жизнь нашего Ивана - это пляски с дьяволом, и только на топор вся надежда. Соотечественники! страшно!..

Старушка в спектакле - это старуха-процентщица в своем загробном существовании. Так в христианской иконографии изображали святых с орудиями их казни. А если учесть, что старухи у Хармса постоянно вываливаются откуда ни попадя, мы получаем исчерпывающий театральный анализ этого мотива.

Денис Азаров отлично переводит хармсовские коллизии на язык пантомимы и пластики. Пантомиму здесь можно даже усугубить (потому что у некоторых клоунов, честно говоря, манная каша во рту).

А кончается первое действие кровавым гиньолем. У Хармса оно как-то элегантней, а тут сущий балаган. Но хороший балаган на театре устроить трудно - часто выходит натужно и несмешно. Так что постановщики победили.

Далее занавес раздвигается, и нам предлагают зрелище совсем в другом роде. Сумрачный сосновый бор, немножко бутафорский. Дверь от деревенского нужника, дачный стол с лавками, старый самовар, немножко дыма, немножко света. Как просто создать театральными средствами поэтическую атмосферу. А еще слепой дождичек в финале. И музыка с небес - вокальный мадригал XVI века, сладостный и печальный.

Сразу вспоминается "Приют зачарованных охотников" из набоковской "Лолиты". И что вы думаете: охотники и впрямь появляются под конец. Ружье висит - ружье стреляет...

А пока что друзья-обэриуты лениво перебрасываются репликами, выпивают и закусывают квантум сатис. Перечисляют вещи, которые их интересуют в жизни и в искусстве. У Липавского в эти монологах, кажется, звучат живые голоса. На сцене же это напоминает "Денискины рассказы" - "Что я люблю и чего не люблю". А впрочем, всякое перечисление завораживает.

В том же духе все и развивается: "Коля пел, Борис молчал, Николай ногой качал" (У Липавского: "Л.Л. время от времени входил в разговор. Н.А. писал шуточную оду и сам от удовольствия смеялся. Н.М. спал в соседней комнате"). При этом из всех пирующих только Хармс (Дмитрий Бозин) наделен портретным сходством (и он же лучше всех справляется с декламацией). Все прочие - отдаленные типажи, а то и вовсе неузнаваемы.

Кто, например, этот дородный молодец, Алеша Попович с копною буйных кудрей? Странно - реплики говорит из Заболоцкого. Но позвольте, Заболоцкий в молодости был похож на солдата-новобранца, а в зрелости - на бухгалтера. А кудри - это к Олейникову. У него даже справка была, что он красивый. Настоящая, с печатью какого-то сельсовета.

В общем, все не так, все не похоже. А дворник что здесь делает? Откуда вообще в лесу дворник? Да прямиком из заскорузлой хармсовской вечности: Луна и солнце побледнели, созвездья форму изменили. Движенье сделалось тягучим, и время стало, как песок. А дворник с черными усами стоит опять под воротами и чешет грязными руками под грязной шапкой свой затылок. И в окнах слышен крик веселый, и топот ног, и звон бутылок.

И постепенно понимаешь, что действие этих сцен происходит в загробном мире. "Земную жизнь пройдя до половины", и так далее.

А где еще за одним столом могут оказаться Эстер и Марина - первая и последняя подруги Хармса. А где еще в застолье вам будут прислуживать Пушкин и Гоголь. Совершенно как у Введенского: Гениальному мужчине Гете, Пушкин и Шекспир, Костомаров и Пуччини Собрались устроить пир.

Правда, финальный расстрел кажется избыточным - зачем расстреливать мертвых? Но это как в древнегерманской небесной Валгалле, где бойцы каждое утро рубятся в кровавой сече - и каждый вечер пируют, запивая вечного кабана вечным пивом. И вообще, как говорил Заболоцкий: "Но должна же вещь быть законченной, как-то кончаться".

И конец у спектакля замечательный. Тут уж я сам перейду на стихи:

Когда возьмут меня за фук,

Когда простившись с грузным телом,

Душа оставит здешний круг

Для криптозойских тех пределов.

Когда сотрет мой след земной

Умалишенный летний ливень,

Хочу отселе лишь одно

Унесть в оглядке торопливой.

То звуки му, то звуки му,

То звуки музыки в дыму.

В общем, убедили. Правда, Заболоцкого с Олейниковым все-таки напрасно обидели.