РИА Новости
Из агентурного донесения:
"Постановление перенесла тяжело... Невроз, аритмия, фурункулез... Неизвестные присылают ей цветы и фрукты. "Прибавилось только славы, - говорит она. - Мне надо было подарить дачу, машину, сделать паек, и уже через год ... все бы говорили: "Видите: зажралась... Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы перестали читать..."
Объект болеет, но водку пьет, как гусар... Очень русская... Национальным установкам не изменяет никогда. Стихами - не торгует..."
Софья Островская (Из дневника осведомительницы МГБ СССР)
Первое письмо Сталину
За десять лет до выхода Постановления, в последний день октября 1935 года, из Нащокинского переулка ее просто за руку вывела на Кропоткинскую Эмма Герштейн, знакомая ее. Как помешанную вывела. В синем плаще, перекрученных чулках, в каком-то фетровом колпачке, из-под которого выбивались пряди волос, она выглядела старухой. "Ничего не замечала, - пишет Герштейн. - Боялась перейти улицу, ставила ногу на мостовую и пятилась назад..."
Взяли такси. Шофер, рванув с места, спросил: куда ехать? Ответом было молчание. "Куда ехать?" - почти крикнул он. Только тогда, пишет Герштейн, Ахматова очнулась: "К Сейфуллиной, конечно". "Где она живет?" - шофер уже почти рычал. И тогда Эмма впервые услышала крик ее, почти взвизг: "Неужели вы не знаете, где живет Сейфуллина?" Потом всю дорогу что-то бормотала; до Эммы долетало лишь: "Коля... Коля... Кровь!.."
Эмма была уверена: Ахматова лишилась рассудка. И было от чего. Герштейн знала: Ахматова везла письмо. "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович... В Ленинграде арестованы НКВД мой муж Николай Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Гумилев (студент ЛГУ). Не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они не фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ..."
Письмо везла к Сейфуллиной, писательнице, ибо та, говорили, имела "ходы" в Кремль. Она действительно сразу же позвонила в ЦК и даже в НКВД. Ответили: пусть Ахматова принесет письмо в Кутафью башню, и Поскребышев, помощник Сталина, сам передаст его вождю.
Ныне известна резолюция Сталина: "Освободить из-под ареста и сообщить об исполнении", и ответ - 3 ноября письмо направлено Ягоде и в тот же день, в 22.00, арестованные выпущены...
Конечно, этих деталей никто тогда не знал. Ведь и Ахматова так и не узнает, что в 1935-м, вместе с сыном и мужем, арестовать должны были и ее. Пунин успеет выдать ее на первых же допросах: "Ахматова полностью разделяла мою точку зрения на необходимость устранения Сталина..." Но санкцию на ее арест не дала Москва. Та Москва, про которую тем безумным утром, она, безумная, написала стих, одну строфу всего: "За ландышевый май в моей Москве кровавой, отдам я звездных стай сияния и славы..."
Знаете, где сочинила строфу? В том такси, когда шептала в бреду: "Коля. Коля. Кровь". Да, стихи, по ее словам, всегда приходят, как катастрофа! И катастрофа - сами стихи.
Других у нее, кажется, и не было...
Две мечты
Если прочитать жизнь Ахматовой до буквы, выяснится: у приморской девчонки было две мечты. Ни одна не исполнилась. Хотела написать песню, которую пели бы в строю солдаты. Да-да! А второй мечтой было тайное желание, чтобы кто-нибудь из мужей (а их у нее было трое) повесил бы у себя над столом хоть какой, но - ее портрет. Ни один не повесил. А ведь художники рисовали ее более 200 раз. И какие! Модильяни, Судейкин, Альтман, Серебрякова, Петров-Водкин, Верейский, Тышлер, Фаворский, Сарьян. Но в Москве впервые стала жить в 3-м Зачатьевском как раз такой, какой ее изобразил тушью Анненков, друг.
Помните, где она с гребнем?
Деревянный домик в Зачатьевском переулке еще недавно был полон тайн. В нем жил когда-то Шаляпин, бывали Горький, Куприн, Рахманинов, а позднее - в служебной квартире своего второго мужа, Вольдемара Шилейко, два года подряд останавливалась Ахматова. Она только что вышла замуж за Шилейко. Но вот вопрос: отчего вместо "свадебных песен" она про Зачатьевский вдруг написала: "Переулочек, переул... Горло петелькой затянул..." И добавила про клен, который только и слышал здесь "долгий стон".
Ее стон.
Анна Ахматова
Шилейко
Шилейко, друг Николая Гумилева, оказался гомерически ревнивым. Принуждал уничтожать не читая письма, запрещал выступать перед публикой, даже писать стихи. Более того, уходя из дома, запирал, случалось, жену. Был ассириологом, знатоком клинописи, ученым в духе средневековых чудаков. Однажды напророчил ей: "Когда вам пришлют горностаевую мантию из Оксфорда, помяните меня!" Гений! Но когда Ахматова попросила у Гумилева развод, чтобы стать женой Шилейко, тот, узнав за кого она выходит, крикнул: "Я плохой муж. Но Шилейко катастрофа, а не муж...".
Не поверила. Пока здесь, в Зачатьевском, не увидела, как он жжет рукопись книги ее "Подорожник". Самовар растапливал. Так затягивалась та "петелька".
А ведь Шилейко и просто предаст ее...
Москва, став столицей, будет любить ее все меньше, а москвичи, напротив, - все больше. Пильняк, пишут, семь раз делал ей предложение. Устояла. Но тогда же, в первые ее приезды, в нее влюбится Пастернак, который всем расскажет, что она - "блистающий глаз нашего поколения", а потом тоже - в разные, правда, годы - трижды будет звать ее замуж.
Не любил ее в те годы только Шилейко. Развели их тоже в Москве, в Хамовническом суде. Случилось это в 1926-м. "Сегодня развод, - сказала в тот день... - Какое слово мне теперь впишут в паспорт? У меня ведь даже фамилии нет - этого, кажется, и у преступников не отнимают..." Да, восемь лет она была Анной Шилейко. И лишь после развода стала "по паспорту" не Горенко, как в девичестве, не Гумилевой опять - Ахматовой. Как заново родилась! Еще потому заново, что Шилейко, который будет и впредь звать ее в письмах "моя лебедь", тем не менее, когда студенты спросят его однажды: "Как вы могли бросить Ахматову?", мимоходом отмахнется: "Я нашел лучше..."
Интересно, узнала ли она про эти слова, про первый приговор себе?
Гумилев
Об Ахматовой, скажет ее подруга Фаина Раневская, "надо писать все, или ничего, а то получается фальшь". Но как напишешь, если жизнь "первосвященницы поэзии" это тайна на тайне. Одна москвичка, к слову, как-то скажет, что хорошо представляет ее в Англии, где есть и замки, и фамильные тайны. Ахматова усмехнется: "У меня есть тайны пострашнее английских".
Знаете ли вы, что прадед ее, бессменный ординарец Суворова, а позже глава уездного суда, был, по преданию, колдуном? Ворожил! А дед - жандармским офицером, хваленым самим Бенкендорфом; об этом она молчала всю жизнь!
Знаете ли, что легенду о предке Ахмате, татарском хане, она придумала сама? Не ее был предок. Зато, кажется, была в дальнем родстве с Денисом Давыдовым и - точно - с первой русской поэтессой Анной Буниной. Что писала в стихах, будто чуяла воду (ее всегда звали, когда рыли колодцы), страдала лунатизмом в детстве, не признавала часов и, несмотря на то что в гимназии ей, представьте, поставили двойку по стихосложению, в 15 лет вдруг сказала матери у домика под Одессой, где родилась, что когда-нибудь здесь повесят доску.
Ошиблась - памятник поставили!
Сорванец, кудлатая девчонка в платье на голое тело, она "лазала как кошка, плавала как рыба" и однажды, уйдя с мальчишками на лодке за горизонт и поругавшись с ними, просто шагнула через борт. "Никто из них даже не обернулся", - вспоминала, все были уверены - доплывет. Годы спустя не раз будет так же одна шагать в грозную бездну, и на нее не обернется сначала весь послушный Союз писателей, а затем - и покорный Советский Союз.
Такая вот женщина!
Кокетливо ввернет: "В мою околоключичную ямку вливали полный бокал шампанского". Этому, помня портрет уже Альтмана, веришь, ключицы позволяли, но кто вливал, при каких обстоятельствах? И как же сумасшедше кружила головы тогда? Гумилев пять раз делал предложение и дважды пытался покончить с собой из-за нее, Лурье, композитор, бросил семью, а Пунин поменял даже убеждения: "левые" - на "правые". Из-за этого он, вероятно, и погибнет, умрет в лагере.
Гумилева, кажется, не любила. Конечно, с ним связано ее материнство, первый сборник стихов, слава, но любовь - кто же знает про это? Было соперничество, это - да! Когда она нашла в гумилевском пиджаке записку от женщины, она знаете, что сказала? "А все же, - сказала, - я пишу стихи лучше!.."
И эти слова были ему куда обидней упреков в очередной измене.
Не так было с Пуниным.
Анна Ахматова
Пунин
Та же Раневская напишет потом: "Мы вдруг заговорили о том, что в жизни каждой из нас было самого страшного... Она вспомнила, как однажды шла ... по Невскому - и вдруг увидела идущего навстречу Пунина... "У меня была доля секунды, чтобы как-то собраться, вытянуться, выглядеть так, как хотелось бы. Я не успела. Пунин встретился со мной взглядом и, "не узнав", прошел мимо. Вы знаете, Фаина, в моей жизни было много всего. Но именно эта невстреча оставила самое гнетущее чувство"..."
И скоро, говоря вообще о мужчинах, криво усмехнется: "Низшая раса".
Уже через семь лет - из 16 прожитых вместе - Пунин почти орал на нее: она "ничего в доме не делает ... она обещала заменить Аннушку на время отъезда той в деревню", и что если б он знал, "что она так плохо будет выполнять все", он бы не отпустил прислугу на лето. "Я, - пишет Лукницкий, - увидел злые его глаза".
Впрочем, и Лукницкий, который, как известно ныне, уже был ее любовником, и потом Пунин скажут почти в унисон: она не умела любить. "Я убежден, - напишет еще в 20-х в тайном дневнике Лукницкий, - что несчастье ее заключается в том, что она никого не любит". А Пунин и через 20 лет, в 1944-м, и тоже в дневнике выведет жестче: "Аня, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь..."
Гаршин
Пунин это напишет как раз тогда, когда она, "обгоняя солнце", летела из Ташкента, из эвакуации, к последней своей любви, к человеку, кого направо и налево называла "своим мужем". Ей было 55, но она всем, как девчонка, сообщала: "Я выхожу замуж за профессора медицины Владимира Гаршина". Да, в ташкентской сумочке хранила письмо его, где он не просто предлагал "руку и сердце" - торжественно просил "принять" его фамилию.
Красавец, дворянин, врач, служивший у белых, сидевший в ЧК, приговоренный к расстрелу, Гаршин был любимцем женщин. Костюм его, правда, всегда был "хуже, чем у других", на ногах всегда были самые дешевые "свиные ботинки", но женщины влюблялись в него так, что, как сами и говорили, "смотреть было противно". Он, племянник писателя Гаршина, сам писавший стихи, любил повторять, что на свете есть четыре идеальные вещи - срезанная роза, хороший микроскоп Цейса, стакан чая с лимоном и рюмка холодной водки. Был женат, имел двоих сыновей, но, познакомившись с Ахматовой, когда она лежала в больнице, так влюбился в нее, что и после больницы носил ей из столовой бульоны в судках.
Нет, была, была в остатке жизни ее настоящая весна.
"Вы как ощущаете нынешнюю весну?" - спросила Ахматова еще до войны свою знакомую. "Никак", - ответила та. "А я слышу ее, и вижу, и чувствую". Сказала, когда с Гаршиным, попав под проливной дождь, они ворвались в дом к этой знакомой насквозь мокрые, но веселые и детски шаловливые. Обоим было под 50. Но, переодевшись в чужую кофту и юбку, она вдруг стала молодой и хорошенькой, а он смотрел на нее смеющимся и счастливым взглядом. "Светлый слушатель темных бредней", как напишет про него.
Всю блокаду Гаршин проработал главным прозектором Ленинграда. Выжил чудом. Жена его свалилась на улице от голода, и когда он нашел ее - была обглодана крысами. Но именно она, явившись ему во сне, скажет ему потом: не женись на Ахматовой. И когда та, добравшись до Ленинграда, встретится с ним, он вдруг холодно спросит: "Куда вас отвезти?.." На "вы"!
Но в главном он, единственный, ее не предаст.
Когда в 1946 году грянет Постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой, когда все от дворника до академика зайдутся в истерике осуждения, когда от нее отрекутся даже друзья, Гаршин на собрании в институте в жуткой тишине вдруг попросит слова. "Я был другом Ахматовой, - скажет, - остаюсь ее другом и буду другом..." Не знаю, рассказали ли ей об этом. Он до самой смерти интересовался: "Как там Аня?", а она не спросит о нем ни разу. Но однажды, ища какую-то брошь, вдруг обнаружит: ее камея, дар Гаршина, треснула пополам. Спустя неделю стороной узнает: именно в тот день он и умер.
Это будет в 1956-м. Ей до дня своей смерти оставалось жить ровно десять лет.
Второе письмо Сталину
Да, самой большой тайной ее были отношения с ним, со Сталиным. В конце жизни вдруг обмолвилась, сказала про вождя слова, которые и ныне вводят в ступор биографов. "А ведь он, - сказала, - благоволил ко мне. Что, трудно поверить? Еще бы! Присылает за мной в осажденный Ленинград самолет, а затем - метаморфоза - ненависть..."
Да, из блокадного кольца ее, да еще Зощенко, действительно вывезли в Москву спецсамолетом. Верила: спасают ее по приказу Сталина.
И второй вопрос - тоже загадка: отчего так никому и не сказала при жизни о втором письме к Сталину. "Отгадку", мне кажется, я знаю. Она - в царственности любого поэта, даже если он ходит в лохмотьях. Чуковский, например, написал, что за полвека знакомства с Ахматовой он так и не смог вспомнить "ни одной просительной, заискивающей или жалкой улыбки" ее. Сын ее, и тот, когда хотел добиться благосклонности матери к кому-нибудь, полушутя просил: "Мама, не королевствуй, пожалуйста!" Просил, пока его не арестовали в третий раз...
Это случилось 10 марта 1938 года. Вот когда, забыв "королевство" свое, она и написала второе письмо к Сталину.
Леве дадут 10 лет и отправят на Беломорканал. Потом вернут ужесточать приговор - уже за терроризм. "Меня возвращали, - скажет, - на расстрел..." Вот когда Ахматова заметалась, кинулась в Москву, вот когда сказала: "Пытка надеждой. После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума!.."
Надежда была связана с ее вторым письмом к вождю. Оно было написано 6 апреля 1939 года. "Обращаюсь к Вам с просьбой о спасении единственного сына, студента IV курса исторического факультета. Сын ни в чем не виновен перед Родиной..." Обычное письмо, такие шли в Кремль тогда тысячами. Не удивительно, что Особый сектор ЦК переслал его Вышинскому, Генеральному прокурору. Удивительно другое: на какой ответ надеялась? Ведь Вышинский, даже не Сталин, уже "ответил" всем и сразу: "Надо помнить, - сказал, - что бывают такие периоды в обществе, когда законы становятся устаревшими..."
Ей, как, впрочем, и всем, угораздило целую жизнь прожить как раз в такой "период".
Лев Гумилев (Из письма Э. Герштейн из заключения)
Жданов
Напомню, ее не печатали 16 лет. Ее не позвали на I-й съезд писателей, как не позвали туда лучших: Булгакова, Мандельштама, Платонова. С ней, как выяснилось, было даже хуже. Перед съездом лизоблюд-философ Юдин радостно доложил Жданову: заявления в новый Союз писателей подали буквально все, "за исключением Ахматовой". И победно закончил: "Политическое единство съезда бесспорно обеспечено..." Словно, подай она заявление, "единство" это рассыпалось бы в прах...
Но надежда на спасение сына после ее письма все же теплилась, и она, прихватив ту же Герштейн, в старом пальто, бумазейном платье, хромая - сломался каблук! - пришла на Дмитровку, в прокуратуру. Когда ее вызвали в кабинет, "я ждала в холле, - пишет Герштейн. - Очень скоро, слишком скоро, дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злобные фразы. Она пошла по коридору, тычась в двери, не находя дороги к выходу. Я бросилась к ней..."
Герштейн, как и все до нее и после, про письмо к Сталину так и не узнала. А случилось это потому, что незадолго до того Сталин выписал почти двумстам писателям награды за творчество: 21 орден Ленина, 49 - Трудового Красного Знамени, 102 Знака Почета. Авансом наградил даже юную Алигер, даже молодого еще Симонова, поэта. Обнесены были единицы: Пастернак, Булгаков, Платонов, Ахматова и вернувшаяся в СССР Цветаева. Цветаева, услышав об орденах, и усмехнется: "Награда за стихи! Абсурд! У поэта есть только имя и судьба".
Но на приеме по случаю наград вождь, пишут, и спросил об Ахматовой: "Что дэлаэт манахыня?.." На деле спросил: "Где Ахматова? Почему не печатается?" Ему сказали: с 24-го года это запрещено. И тогда он, как пишут, благосклонно кивнул: "Разрешить!.."
С этого царского слова и начались медленные, но перемены в ее жизни, крохотные, но - милости. Письмо ее о сыне вождь, видимо, не читал (свидетельств тому нет!), но "милости", если бы она сказала кому о письме, любой связал бы с ее обращением к нему. Пожаловал вдруг Костя Симонов и попросил стихи для альманаха. Потом (и опять вдруг!) ей повысят пенсию и предложат квартиру (!), потом напечатают книгу (!!), попытаются даже дать Сталинскую премию (!!!). Разве злые языки не связали бы все это с ее письмом к Сталину? Кто стал бы разбираться, о чем она просила вождя?
Вот почему, возможно, молчала о письме к вождю до могилы.
Впрочем, и с премией, и с книгой власть спохватится. Стихи ее попадут на глаза завхозу ЦК партии Крупину. "Проповедь религии", - напишет он Жданову. Тот скажет: "Просто позор, с позволения сказать, такие сборники", - и на письме Крупина выведет: "Как этот "блуд во славу божию" мог появиться в свет?"
И... "милости" в одночасье оборвутся. Зло делается быстро, скажет она в старости, а на добро уходит порой вся жизнь.
Сына Ахматовой освободят в конце войны, он еще успеет повоевать и даже дойти до Берлина. Но и с ним спохватятся - арестуют вновь, в четвертый уже раз. После войны министр МГБ Абакумов выпишет ордер и на арест Ахматовой, уже второй, как помните. Спасет ее опять Сталин, выше ведь не было никого.
Да, история прячет концы в "воду", но воля ваша, какие-то, именно что "подводные" связи между ними все-таки были.
И "минуту славы" она все же успеет пережить.
Марина Цветаева (Из письма А. Ахматовой, 1921)
Триумф
Такого дня в жизни ее еще не было. Триумф, пик взлета! В начале1946 года на сцену Дома Союзов поднялись почти два десятка поэтов. Но лишь двоих, Пастернака и Ахматову, зал, пишут, встречал стоя. Она была в черном платье, на плечах белая шаль с кистями. Не было челки, волосы убирала уже назад, зато остальное: органный голос, гордая осанка, непокорные стихи - все было прежним. Да, двоих зал встретил стоя. Но лишь ее (не знаю, верить ли?) и слушал стоя. Хлопали, трудно представить, 15 минут.
"О, эти овации мне дорого обойдутся", - скажет она о роковом вечере. А Сталин, узнав про почести, якобы спросил: "Кто организовал вставание?" Чутье не подвело - соперница! Словно догадался, о чем не мог знать - из зала ей прислали тогда записку, четыре слова, но - какие?! "Вы похожи на Екатерину II".
А царица до старости спала на диване, где ножку заменяли подложенные кирпичи. На Ордынке, 17, в доме друзей - литератора Ардова и его жены-актрисы Нины Ольшевской. Здесь, в 8-метровой комнате сына Ольшевской, актера Баталова, у Ахматовой была Цветаева.
И три - на минуточку! - будущих лауреата Нобелевской премии. Пастернак, Солженицын и почти мальчишка тогда - Бродский!
Здесь Ахматова праздновала радости (освобождение из тюрьмы сына, награждение ее медалью "За оборону Ленинграда", выход наконец разрешенного "Избранного").
И здесь - встречала беды.
Противостояние в Колонном зале дорого обойдется ей. До знаменитого Постановления ЦК о ней и о Зощенко, до катастрофы, оставалось четыре месяца.
Анна Ахматова
"Шпионский" след
16 ноября 1945 года в доме Ахматовой раздался звонок. Литературовед Орлов спрашивал: не примет ли она гостя из Англии, сотрудника "Форин офис" и знатока поэзии Исайю Берлина? "Приходите в три", - ответила Ахматова. Берлин, уехавший из России с родителями в 1919-м, после войны был командирован в СССР наводить, как говорили, "мосты". Впрочем, приход Берлина к Ахматовой длился недолго, ибо почти сразу со двора послышались истошные крики, и гость с ужасом различил свое имя: "Исайя! Исайя!.." Выглянув в окно, увидел, вообразите, Рандольфа Черчилля, сына премьер-министра Англии. Вот уж кого Ахматовой не хватало! Это понял даже Берлин.
Берлин увел его, и из гостиницы позвонил Ахматовой, прося о новой встрече. "Жду вас в девять", - храбро ответила она. И всю ночь до утра, под миску вареной картошки (больше в доме ничего не было), они говорили о стихах, о друзьях и о долгой черной ночи, которая "надвинулась на нее". В гостинице он глянул на часы: было 11 утра. Когда бросился на постель, сотрудница посольства Бренда Трип, совершенно явственно услышала: "Я влюблен, я - влюблен!.."
О, какие чудовищные слухи породила эта ночь?!
Но не слухом отнюдь стали слова, прозвучавшие в Кремле: "Оказывается, наша монахиня, - сказал Сталин, - принимает визиты от иностранных шпионов..."
В Постановлении ЦК партии, а потом и в докладе Жданова вывернется теперь и скользкое словечко - "блудница". Рождалось постановление не без помощи братьев-поэтов.
"СТАЛИН: У Ахматовой авторитет былой, а теперь чепуху она пишет, и не могут в лицо ей сказать. Какого черта... церемонятся! Ахматова, что можно найти у нее? Одно-два-три стихотворения и обчелся.
ПРОКОФЬЕВ (поэт, Герой Соцтруда, лауреат Сталинской и Ленинской премий): Стихов на актуальную тему мало, она со старыми устоями...
СТАЛИН: Тогда пусть печатается в другом месте, почему в "Звезде"?
ПРОКОФЬЕВ: То, что мы отвергли в "Звезде", печаталось в "Знамени".
СТАЛИН: Мы и до "Знамени" доберемся, доберемся до всех...
ПРОКОФЬЕВ: Это будет очень хорошо..."
Вот так! Ни один не заступился. Или - "не оглянулся", как в детстве ее, когда она отважно шагнула из лодки в открытое море.
Осведомительница Островская, у которой она не раз ночевала, смеялась, что ее сосед по коммуналке, старый бухгалтер-еврей, узнав, что Ахматова - поэт, спросил, сколько ей платят за строчку. "25 рублей", - ответила Островская. "25?! И что же она сидит и не пишет! Если бы мне платили так, так разве бы я сидел? Я бы писал и писал, писал и писал..."
Смешно? Но реально, когда незадолго до смерти ее со скрежетом зубовным отпустили за границу, то шарф (и не новый даже) ей дала в дорогу вдова А. Толстого. Своего приличного у нее просто не было...
5 марта
Ей было 20, когда она предсказала - умрет в марте. И за пять дней до того, как машина въехала в ворота санатория в Домодедове, она в доме Ардовых вдруг сказала с тоской: "Все время кто-то стоит за окном и зовет. Это бывает только в марте, не замечали?.." Кто "звал" ее: Гумилев, Шилейко, Пунин, Гаршин? А, может, сам Сталин? Ее "заочный" Понтий Пилат?
Тоже, как мы знаем ныне, поэт; до нас дошло 20 стихов его.
Оба умерли утром и по странному совпадению - именно 5 марта. "Со мной только так и бывает" - повторила, возможно, и на том свете свое любимое присловье.
Стона ее в палате Домодедова не было. Она просто задохнулась. "Воздуха! Воздуха!" - два этих слова, говорят, были последними.
P.S. Как-то вечером друг дома Ахматовой, Павел Лукницкий, вдруг рассмеялся: "Я написал роман, который никто не будет читать..." Сидевший тут же сын Ахматовой, Лев Гумилев, вставил, что тоже написал рассказ, который не прочтут. Даже муж Ахматовой, Николай Пунин, и тот вдруг добавил: он также написал статью, которую, увы, никто читать не будет. Посмеялись. Натужно.
Но когда на комнату упала тишина, из темного угла вдруг раздался голос Ахматовой, почти шепот: "А меня, - сказала она, - будут читать..."