Алексей Варламов, прозаик и автор уже нескольких книг в "жанре" ЖЗЛ, на этот раз написал биографию "красного графа" Алексея Толстого. Эмигрант и патриот, государственник и анархист, эгоист и образцовый семьянин - Толстой, по мнению Варламова, более чем противоречивая фигура - и потому писатель, известный каждому с самого детства, окажется в этой книге совсем не таким, каким многим представляется.
"Алексей Толстой и по воле судеб, и благодаря историческому чутью и слуху оказался в самой сердцевине встречных течений российской мысли, политики, литературы... - отмечает в своем предисловии Дмитрий Бак, - ...редактировал в Берлине сменовеховскую газету "Накануне", вернулся в СССР, так и не вступив в партию, стал олицетворением новой и сложнейшей эпохи для российского искусства. Третий Толстой всегда двигался вперед, ориентируясь по разным звездам. Этот путь был крайне рискованным и творчески, и репутационно, но он не был тупиковым и безысходным - это главный смысл нового прочтения биографии Алексея Толстого Алексеем Варламовым".
Почти все, кто знал Алексея Толстого в последние годы его жизни, уверены, что его убила работа в комиссии по расследованию злодеяний фашистского режима. "Его включили в комиссию по расследованию нацистских преступлений. Была большая группа: ученые, писатели, криминалисты и, по-моему, священники.
Алексей Николаевич приезжал в Москву после этих поездок совсем другой: не разговаривал, почти ни с кем не встречался, лицо черное, мрачное. Долго не был сам собой. Наверное, много видели они невыносимо страшного"1. "Он возвращался с этих страшных процессов как с того света, - вспоминала Анна Алексеевна Капица. - Вместить в себя столько ужасов он не мог: "Я каждый раз умираю с этими людьми". Это его уничтожило - для нас это очевидно"2.
"Он боялся покойников, но тщеславие привело его к харьковским виселицам: как член Чрезвычайной Государственой комиссии по расследованию немецких злодеяний, он присутствовал на казни немецких палачей и должен был смотреть, как они дергаются в петлях. Он был разбит после этого зрелища для толпы, и - странно - жизнь его омрачилась после прикосновения к казни"3, - писал Федин.
Анастасия Павловна Потоцкая-Михоэлс также считала, что Толстой смертельно заболел в декабре 1943 года, после того как побывал в освобожденном Харькове, где устроили первый показательный процесс по делу немецких офицеров, виновных в гибели советских людей.
"Господи боже мой, какая же сволочь эти трое, прижатые вилами, холодные мучители. Хоть лица у них были, что ли, сатанинские, а то так, дрянь, плюнуть не на что", - писал Толстой в отчете о казни трех военных преступников. Но именно эти ничтожества и увели его за собой.
Толстой погибает от распада тканей в легких, от последствия своей поездки в Харьков, ускорившей ход его болезни.
Понимала я и то, что вся его болезнь, все его страдания - это результат огромного его гнева. Гнев Толстого я чувствовала, а не только знала - по его поведению во время войны, по его статьям, высказываниям во время эвакуации <...>.
В его гневе и ненависти к врагу было слито все в один кулак, протестующий против гибели, смерти, до конца защищающей свое заветное! Родину - Землю - Цвет - Язык - Слово - Литературу <...>. И Толстой и Михоэлс ездили в послефашистский Харьков. Оба они были включены в Чрезвычайную Государственную комиссию по обследованию злодеяний фашистов на оккупированных территориях.
Поразительно, что так жадно, ненасытно любящий жизнь (повторяю это сознательно) - Алексей Толстой был настолько потрясен увиденным, что заболел смертельно4.
О поездке в Харьков вспоминал и Эренбург: "В декабре 1943 года мы были с ним в Харькове, на процессе военных преступников.
Я не пошел на площадь, где должны были повесить осужденных.
Толстой сказал, что должен присутствовать, не смеет от этого уклониться. Пришел он с казни мрачнее мрачного; долго молчал, а потом стал говорить. Что он говорил? Да то, что может сказать писатель; то самое, что до него говорили и Тургенев, и Гюго, и русский поэт К. Случевский…"5
Итак, Эренбург не пошел, поберег себя, а Толстой не удержался или не смог уклониться, как не уклонился от работы в самой этой комиссии, - Федин все же скорее наговаривал на Толстого, что его-де привело тщеславие: ненависть загорелась в сердце Толстого раньше, чем в 1943 году, достаточно перечесть его военную публицистику, но именно работа в комиссии его добила.
"Кадры были такие: только что разрытый ров, забитый трупами. На краю рва Толстой. Крупным планом лицо Алексея Николаевича…
Вернувшись, он ничего об этом не рассказывал"6, - вспоминал об одной из документальных съемок военных лет на освобожденной земле Валентин Берестов.
В 1944 году тяжелая болезнь Толстого уже не была ни для кого секретом.
"…Мысли об А.Н. Толстом в связи с продолжением "Петра" в "Н[овом] М[ире]", читать которое - наслаждение в каждой строчке. Большой писатель с обширным самостоятельным хозяйством. И весь переиздается - от дореволюционных до нынешних. На всем печать работы художника, которая чувствуется и для него не что иное, как главное и, м. б., единств[енное] в жизни истинное наслаждение. Сколько на свете таких ненаписанных писем, как то, которое отвлекало меня сегодня от работы, пока писал! Говорят, он серьезно болен. Старая штука: помрет, увидим сразу, кто был среди нас, какого человека потеряли"7, - отмечал в августе в своих записных книжках Александр Твардовский.
Знал ли Толстой, что умирает? Скорее всего, знал.
Что об этом думал?
Вопрос непростой. Но ответ поискать необходимо, ибо любой человек, а тем более писатель, главным образом раскрывается в своих отношениях со смертью. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов, Бунин, Платонов - у каждого был с ней свой роман и каждый в своем творчестве отдал смерти дань. "Гробовщик", "Завещание (Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть)", смерть Базарова в романе "Отцы и дети" и рассказы о смерти в "Записках охотника", "Смерть Ивана Ильича", "Тоска", "Жизнь Арсеньева", "Господин из Сан-Франциско", "Третий сын" - этот ряд русских шедевров можно продолжать и продолжать. Но из немалого литературного наследия Алексея Толстого поставить сюда почти нечего, разве что Мишуку Налымова с его безобразной кончиной да Франца Лефорта, приказавшего играть в минуты его кончины танцевальную музыку.
У третьего Толстого были странные отношения со смертью и с тем, что ждет человека после нее. Старший сын его приводит в своих мемуарах один рассказ:
- Что ты думаешь по поводу человеческой души после смерти?
- Видишь ли, когда я был, как тебе известно, в Англии, я познакомился с Конан-Дойлем. Роскошный писатель и человек приятный.
Но с бзиком. Верил в загробную жизнь и спиритизм. Мы понравились друг другу, мне было лестно: он - маститый, знаменитый, я еще молодой. Так вот, он начал уговаривать меня, что вся эта загробность непременно существует, что после смерти душа покойного может подать сигнал живущим и тому подобное. Мы гуляли вдоль Темзы, я вежливо слушал, кивал головой, но он, конечно, понял, что я ни черта не верю в эту мистику, и тогда он сказал мне с любезной веселостью:
- Дорогой друг, я намного старше вас и умру, естественно, первым. Давайте сразу заключим джентельменское соглашение: после моей смерти я сразу являюсь к вам и подаю ясный знак и напоминаю о нашем условии. Вы признаете, что я был прав…
Лицо отца приняло значительный и загадочный вид, как у человека, который хранит важную тайну. Опустил глаза, молчал, ковырял трубку.
Я, с волнением ожидая чудес, пробормотал:
- Ну и что? Он умер в прошлом году…
Отец посмотрел на меня с издевательским сожалением:
- Надул проклятый англичанин… Не по-джентельменски…8
"Вообще это был мажорный сангвиник, - вспоминал Чуковский. - Он всегда жаждал радости, как малый ребенок, жаждал смеха и праздника, а насупленные, хмурые люди были органически чужды ему.
Когда мы жили в Ташкенте, мы условились, что будем ежедневно ходить в тамошний Ботанический сад, который нравился Толстому своей экзотичностью.
Два раза совместные наши прогулки прошли благополучно, но во время третьей я неосторожно сказал:
- Теперь, когда мы оба уже старики и, очевидно, очень скоро умрем…
Толстой промолчал, ничего не ответил, но едва мы вернулись домой, тут же с порога заявил своим близким:
- Больше с Чуковским никуда и никогда не пойду. Он такие га-а-адости говорит по дороге.
Вообще он органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах, немощах. Не потому ли он так нежно любил своего друга Андроникова, что Андроников повсюду, куда бы ни являлся, вносил с собой радостный праздник <...>. Человек очень здоровой души, он всегда сторонился мрачных людей, меланхоликов, и всякий, кто знал его, не может не вспомнить его собственных веселых проделок, забавных мистификаций и шуток"9.
Толстой избегал приходить на похороны своих друзей, даже самых близких. В 1935 году не пришел на похороны Радина, еще раньше не был на похоронах Щеголева. Разве что Горького ему пришлось хоронить. Но тут уж невозможно было отвертеться, и хоронил Толстой Горького с видимым отвращением.
"Ругайте меня… Но смерть… - он как будто отпихивает что-то руками. - Я… Я не могу…
Это было естественно, понятно и человечно. Таков был Толстой. Не хотел, не понимал, не выносил смерти. Он слишком любил жизнь.
- Я не люблю ее финала, - сказал он, как бы подшучивая над собой".
Полная версия на портале ГодЛитературы.РФ