Календарь поэзии: О чем нельзя забывать, читая переписку Пушкина
Для Пушкина письма были великой отрадой - и в лицейские годы, когда он горел мучительным ожиданием хоть махонькой записки от Катеньки Бакуниной, и в болдинском карантине, когда он был готов целовать каждое письмо от невесты.
К несчастью, в последние десять лет жизни Пушкин был лишен всей полноты счастья от переписки: его письма подвергались отвратительному досмотру - перлюстрации. От того даже в письмах жене он не мог быть до конца откровенен. Одна мысль о том, что его письмо может попасть в чужие руки, доводила его до отчаяния. Именно поэтому пушкинские письма Наталье Николаевне кажутся нам сейчас не очень ласковыми, а то и раздраженными. Так и видишь, как Александр Сергеевич комкает свои чувства, старается не выдать своего сердца.
Как переменилось с тех пор человечество. Перлюстрация ушла в прошлое не потому, что государства стали добрыми и пушистыми. Просто нужда в досмотре личной переписки пропала - люди сами стремятся раздеться. Социальные сети приучили к душевному селфи.
Пушкинская эпоха не знала такого помрачения. Люди были стыдливы, а письма свои хранили под замком. Мужчины - в ящиках письменного стола или в бюро. Женщины - в шкатулках.
Поэтому, читая письма Пушкина, будем бережны. А говоря по-старинному - благоговейны. Ни на секунду не будем забывать, что письма Пушкина - это прежде всего чужие письма.
Да, пушкинские письма в большинстве своем опубликованы еще в XIX веке и доступны они уже многим поколениям читателей, но это не освобождает нас от нравственного смущения. Особенно если речь идет о письмах Пушкина, адресованных Наталье Николаевне. Будем помнить, что говорил жене сам Пушкин: "Никто не должен знать, чтО может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати..."
Так что же, спросите вы, Наталья Николаевна должна была сжечь письма Пушкина?.. О том, что она должна была сделать - о том не нам судить. Об этом мог судить лишь Пушкин.
Очевидно, что Наталья Николаевна долго и мучительно размышляла, что делать с письмами мужа. На эти размышления ушли годы. А вот свои письма к Пушкину она, недолго думая, сожгла. Уцелело по случайности лишь одно.
Могла ли ее остановить слава Пушкина, мысль о том, что он - гений и каждая его строчка драгоценна для потомков? Вряд ли. Если бы Александр Сергеевич сказал ей перед смертью: "Сожги мои письма" - она бы так и сделала. Но он так не сказал.
Наталья Николаевна поступила так, как поступила. Она доверилась всенародной любви к Пушкину. Понадеялась на порядочность потомков. Поверила в то, что мы будем читать пушкинские письма чистыми глазами. Как говорит Евангелие: "Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого..."
Погружаясь в переписку Пушкина, мы с удивлением видим, какой же он был разный. С каждым корреспондентом он беседует на той волне, на какой шло устное общение.
Пушкин в письмах к Вяземскому один, а в письмах к Дельвигу - другой. В письмах к Наталье Николаевне - совсем-совсем другой. И что замечательно - Пушкин постоянен в однажды выбранной им интонации разговора с тем или иным человеком. Немыслимо представить, чтобы в письме к Петру Александровичу Плетнёву или Павлу Воиновичу Нащокину он позволил бы себе то, что позволял в письмах к Вяземскому (грубоватые шутки, соленые словечки).
Позволю себе признаться, что тот Пушкин, которого я вижу в письмах к Плетнёву и Нащокину, - самый близкий мне, родной. В них ясно слышен простой, чистый звук братства и дружества. Он напоминает мне о лучших минутах детства и отрочества, когда друг - это и есть само счастье.
В большом томе писем Пушкина письма к Плетнёву и Нащокину неизбежно теряются. Их находишь и выделяешь для себя со временем, с возрастом. Поэтому мечтаю о том, чтобы однажды пушкинские послания к разным корреспондентам вышли отдельными сборниками. И особенно я бы ждал книжек с письмами Плетнёву и Нащокину. Мне кажется, это помогло бы нам выделить из бурного эпистолярного потока настоящий голос Пушкина - мирный, раздумчивый, неспешный.
А пока оставляю вас наедине с отрывками из двух моих любимых пушкинских писем.
И еще - чуть не забыл! - сегодня перед вами 800-й выпуск "Календаря поэзии".
Петру Александровичу Плетнёву
22 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург
Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри - холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.
Павлу Воиновичу Нащокину
Середина марта 1834 г. Петербург
С первых строк вижу, что ты спокоен и счастлив... Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг; какова и моя, как тебе известно.
6 июня - 225 лет со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.
Пишите Дмитрию Шеварову: dmitri.shevarov@yandex.ru