В Театре Вахтангова поставили спектакль "Ионыч"
В основе рассказа Чехова "Ионыч" лежит простая басенная фабула типа "журавль и цапля": как двое друг к другу сватались-сватались, да ничего не вышло. Но, на минуточку, эта фабула в русской культуре уже раздувалась до романов в стихах ("Евгений Онегин") и в прозе ("Обломов", "Рудин", "Отцы и дети" и т. п.). Словом, вечные амплификации вечной темы.
Олег Долин поставил "Ионыча" по собственной инсценировке. Добавил пантомиму и балет, живые картины и драматические пословицы, подпустил мистики и готики, разбавил фельетонным гротеском и водевильным бурлеском, придал почти космический размах. Что ж, амплитуда и амплификация - слова одного корня.
Чеховские умолчания и намеки разворачиваются в полноценные сцены. Беглое видение могилы забытой гастролерки превращается в парад ангелов с кладбищенских истуканов, а мысль о "девушках, которые когда-то любили" - в танцы обольстительных русалок. Многие эпизоды родились и вовсе из ничего (столичные похождения Кати, смерть ее матушки).
Придуманы уморительные гэги (медитации гостя над начинкой пирожков), буквально прочитаны метафоры ("спуск по наклонной плоскости"). Чеховское повествование от третьего лица регулярно переводится в реплики от первого лица, что порой дает занятные эффекты. Например, если про героиню скажут: "Она удивительно много читает", - это в порядке вещей. А если сама она заявит: "Я удивительно много читаю", - это, согласитесь, совсем другое дело.
Многие реплики повторяются по три-четыре раза. Так чеховская игра лейтмотивов преобразуется в механический абсурд. Причем не игриво-комический, как у Хармса, а депрессивно-серьезный, как у Беккета.
Заметных ролей в спектакле семь. Иван Петрович Туркин, обаятельный пошляк с прибаутками (Александр Колясников) и его жена Вера Иосифовна, интеллигентная дура, кокетка с моральными правилами (Мария Шастина). Эти герои нисколько не развиваются, что соответствует чеховскому замыслу: в доме Туркиных время стоит на месте.
Доктор Старцев (с наружностью булгаковского юного врача) и его возлюбленная Катя по прозвищу Котик (пианистка, попрыгунья и просто красавица), напротив, даны в динамике и в развитии. Обе роли сделаны очень хорошо. Безукоризненная игра Юрия Поляка и Аси Домской как раз и сшивает это пестрое представление в единое целое. Причем "они оба могут": хоть в гротеск, хоть в бурлеск, хоть в провинциальное кокетство, хоть в последнюю бесстыдную прямоту.
Все действие сопровождает чета клоунов - дублеров главных героев, нечаянно задержавшихся на сцене персонажей повести Туркиной-старшей. Усилиями Ирины Смирновой и Павла Юдина этот пантомимический комментарий становится одной из самых ярких линий спектакля.
А еще есть камердинер Пава (Егор Разливанов). Из юного лакея у Чехова ("Пава, изобрази!") он превратился в слугу на все руки, потенциального Фигаро, дергающего пружины интриги. Так крохотная роль типа "кушать подано" амплифицируется в полновесную и даже бенефисную партию.
Чеховский дух в спектакле по возможности сохранен. Развернута игра с предметами (сценография Максима Обрезкова): столы, стулья и ветхое пианино танцуют отдельный балет, а многоуважаемый шкаф превращается то в метафорические тесные врата, то в подобие лифта (отчасти даже социального: ведь доктор Старцев - парвеню, сын дьячка). Анахронизмы редки и простительны. Скажем, Старцев дважды цепляется волосами за браслет Кати, подходя к ее ручке.
Вообще-то руки в России целовали только замужним дамам, отнюдь не девицам. Но к концу XIX века это правило стало размываться - скорее всего, под влиянием поляков, которые целовали руки всем подряд. Кстати, чеховского Старцева в городе прозвали "поляк надутый".
Спектакль получился по-чеховски ироничный и трогательный, при этом с намеком на достоевские пучины и с почти толстовским неторопливым размахом. Но все же закрадывается мысль: а может, Чехов не зря укладывал свои сюжеты в небольшие рассказы? Ведь и герой тут не орел, и героиня не жар-птица. И губернский город С. - не гримпенская трясина и не дантовская преисподняя.
Почему-то Антон Палыч избегал космических обобщений. А притязания своего Треплева на вселенский символизм деликатно высмеивал.