Репортаж, который громче залпа ракет: Как обозреватель "РГ" Владимир Снегирев пережил самую опасную командировку

Владимир Снегирев рассказал о своей самой опасной командировке в Афганистане
Когда так называемый ограниченный контингент советских войск в феврале 1989 года покинул Афганистан, то в Кабул сразу нагрянули западные журналисты числом не меньше сотни. Поскольку в Афгане тогда объявили политику национального примирения и начались всякие либеральные послабления, то власти открыли границу - даже тем, кто еще вчера "из-за бугра" жестко критиковал режим Наджибуллы.
Ну чем не афганский Рэмбо? Подполковник Зияратгуль - один из героев битвы за Джелалабад.
Ну чем не афганский Рэмбо? Подполковник Зияратгуль - один из героев битвы за Джелалабад. / Владимир Снегирев / РГ

Жили иностранные корреспонденты в единственном приличном отеле под названием "Интерконтиненталь", и почти каждый день для них устраивались пресс-конференции. Чиновники афганского министерства иностранных дел докладывали об успехах политики национального примирения и о том, как вооруженные силы республики героически сражаются с ордами моджахедов.

Однако не за тем сюда пожаловали мои коллеги, совсем не за тем. Их направили в Кабул, потому что и в Штатах, и в Британии были абсолютно уверены: как только последние советские солдаты перейдут мост через Амударью, так Кабул тотчас же возьмут афганские партизаны. И тогда... Разные сценарии рассматривались, но во всех не было места ни политике национального примирения, ни Наджибулле, никому из тех, кто прежде был замечен в сотрудничестве с "шурави" (так афганцы называли советских). Большинство аналитиков склонялись к тому, что будет большая резня, прольется море крови.

Собственно говоря, в ожидании такой грядущей сенсации и томились в отеле "Интерконтиненталь" представители самых влиятельных СМИ.

Но время шло, а ничего похожего на крах режима не происходило. Более того, лишившись привычной поддержки советских войск, дивизии, бригады и полки регулярных сил республики словно обрели второе дыхание. Они на разных фронтах уверенно сдерживали натиск моджахедов. И причина была понятной: тут или пан, или пропал.

Тогда "духи" применили другую стратегию: впервые за десять лет войны все разрозненные силы, принадлежавшие разным исламским партиям, объединились и сообща начали наступление на город Джелалабад. Этот славный город, который находится в 150 километрах к востоку от Кабула, считался воротами к афганской столице. Падение Джелалабада означало неминуемый захват Кабула со всеми ожидаемыми последствиями.

Очень скоро город был полностью окружен отрядами моджахедов и началась его планомерная осада. Тогда мало кто верил, что город устоит. И в стане западных корреспондентов тоже наступило воодушевление: вот-вот мы начнем передавать в свои редакции сенсационные репортажи.

Я прилетел в Кабул как раз в самый разгар этого эпического противостояния. Осмотрелся, навестил старых знакомых, обзавелся новыми - в отеле "Интерконтиненталь". Иностранные коллеги сразу в меня вцепились: расскажи про то, про это, помоги попасть в Джелалабад... Я считался ветераном этой войны, наблюдал за ней вблизи на протяжении последних восьми лет.

Никогда ни до, ни после у меня не случалось такой опасной поездки

Но попасть тогда в этот окруженный со всех сторон город не было никакой возможности. Афганские "вертушки" еще иногда прорывались сквозь стену огня, чтобы доставить боеприпасы и вывезти раненых, но это была лотерея: повезет - не повезет. Поэтому я коллегам ничего не обещал, однако встречи наши продолжались, и за стаканчиком виски мы к обоюдной пользе обменивались новостями.

У меня в Кабуле был друг - очень влиятельный человек с большими звездами на погонах. Он фактически руководил всеми нашими оставшимися советниками, да и афганскими начальниками он руководил тоже. И я ему говорю:

- Надо бы мне попасть в Джелалабад. Ведь там все решается. Если я напишу репортаж о том, что город держится, это заметит весь мир и это будет посильнее, чем залп множества ракет.

Генерал, выслушав меня, задумался. Конечно, он как никто понимал степень риска. Там, где сейчас шла главная битва, не было ни одного советского человека, только афганцы. Но это был особый генерал, возможно, один-единственный на всю страну. Он сам любил рисковать и симпатизировал людям, которые ради дела были готовы ступить голыми пятками на горящие угли.

Подумав, он уставился на меня своими близко посаженными хитрющими глазами:

- Ты уверен, что хочешь там быть?

- Палыч! - укоризненно развел я руками.

- Ну ладно, ладно, Вова, - поднял генерал свой стакан. - Мы этот вопрос порешаем.

Однако я подсунул генералу листок бумажки:

- Напиши, что обещаешь.

Он взял ручку и накорябал записку: "Через три дня".

Ровно через три дня на афганской "вертушке", перевозившей боеприпасы, я летел в город Джелалабад, еще не сознавая тогда всю степень реальной опасности.

Та командировка продолжалась ровно сорок девять часов - я говорю про часы, потому что каждый из тех часов и минут был связан со взрывами ракет, обстрелами, страхом, ужасом. Никогда ни до, ни после у меня не случалось такой стремной поездки. Но зато и приз за смертельный риск оказался достойным, я передал в газету репортаж под названием "В осажденном Джелалабаде", его затем обильно цитировали многие западные СМИ.

Та самая записка, которая едва не стала для меня "билетом в один конец". Фото: Владимир Снегирев / РГ

Палыч, встретив меня на кабульском аэродроме, по глазам все понял. Говорит:

- Хочешь, сейчас поедем к президенту, и он наградит тебя самым главным афганским орденом. Или, выбирай, от меня - ящик виски.

Я согласился со вторым вариантом. И продиктовав стенографистке свой репортаж, на некоторое время выпал из жизни, снимал стресс испытанным русским способом.

Придя в себя, приехал в "Интерконтиненталь", там в номере 124 жил корреспондент "Нью-Йорк таймс" Джон Бернс. Прежде он работал в Москве и Пекине, передавал свои репортажи из Африки. К тому времени стал авторитетным международником, специалистом по горячим точкам.

Это был очень колоритный персонаж - высокий, бородатый, будто присыпанные пеплом кудри на голове, хорошо вылепленный нос с горбинкой. От него исходила не просто уверенность, как почти от каждого американца, хозяина жизни, он и по-человечески был симпатичен. Возможно, поэтому Джон и стал тогда негласным дуайеном той разномастной журналистской компании, которая стихийно сложилась в ожидании мировой сенсации.

Когда весть о моем появлении в отеле разнеслась по этажам, в эту комнату под номером 124 набилось человек тридцать, не меньше - все хотели услышать о том, что происходит в осажденном Джелалабаде. Я им рассказывал. Напоследок сказал: "Они выстоят". Не уверен в том, что коллеги мне поверили. Все-таки эти ребята всегда были убеждены, что кабульский режим держится исключительно на советских штыках.

Джон Бернс в моих с ним разговорах был на удивление здрав. Наши позиции относительно Афганистана и войны часто полностью совпадали. Но при этом он всегда говорил: "Только, умоляю тебя, никогда не ссылайся на меня в своих статьях. Одно дело - наши частные беседы и совсем другое - то, что я передаю в газету". Он показывал мне на фото трех своих сыновей: "Ты же не хочешь, чтобы эти ребята умерли с голоду".

Вот когда я стал понимать, что свободной прессы не существует нигде - ни у нас, ни у них. Спасибо Джону.

Я оказался прав: "духи" не смогли взять Джелалабад и одержать другие сколь-нибудь значительные победы. До тех пор, пока от Кабула не отвернулась Москва.

Так вышло, что за моджахедами стоял весь мир - западный, исламский, даже Китай. Деньги, оружие, боеприпасы - все это в избытке шло им через Пакистан. А президент Наджибулла с конца 1991 года остался один на один с этой грозной силой. По решению новых российских властей он перестал получать обещанную помощь. И спустя три года после ухода советских войск режим пал.

Джон Бернс и в дальнейшем кочевал с одной войны на другую. Он стал дважды лауреатом Пулитцеровской премии и других высших журналистских наград. Но отчего-то наши пути больше не пересекались.

С тем генералом, который в 1989-м отправил меня почти на верную гибель, я дружил до самой его кончины. Мы играли в теннис, а за рюмкой обсуждали всякие проблемы. От афганской темы он почти всегда уклонялся.

Его записка, где накорябано "Через три дня", висит у меня на стене в рамочке. Как напоминание о человеке, который умел держать слово. И как память о самой стремной командировке.