Как поэт Даниил Хармс словесную шалость сделал профессией

Даниил Ювачев родился в революционное время - 30 декабря 1905 года. О своем появлении на свет он написал уморительный рассказ, разумеется, состоящий из вымысла и мистификаций.

Его отец был бунтарем, народовольцем, мыслителем, писателем. Он всегда относился к нему почтительно - конечно, по-своему, примерно, как в этих стихах:

• Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.
• Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.
• Старик, вздыхая, гладит волос и хлеба черствую ковригу,
• Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.

На языке Хармса это - изъяснение нежности.

Его литературный путь начался в 1925 году, когда Хармс (тогда еще не придумавший этот псевдоним) познакомился с поэтом-заумником Александром Туфановым. Его искания соответствовали самым принципиальным сомнениям Ювачева, который увидел новую поэзию, новый язык в построениях Туфанова и Хлебникова. Шагнул в сторону от них. Его интересовало и словотворчество, и иронический - нередко с горечью - взгляд на действительность. Подобно Хлебникову, он стал актером на сцене жизни, представляя себя эдаким циничным денди. В литературе есть право на дурь, на самоупоение, на ролевую игру. Есть право на свободу, хотя признать это всегда непросто.

У него нашлись единомышленники - Николай Заболоцкий, Александр Введенский, чуть позже к ним присоединился Николай Олейников. Встречи "чинарей", которые создали Объединение реального искусства - ОБЭРИУ, превратились в свободную творческую школу. В то время возникло несколько литературных направлений, манифестов… В случае с обэриутами это был не просто жест. Они действительно создавали новую литературную школу.

Круг писателей и художников, близких к содружеству обэриутов, включал не меньше дюжины человек, которых объединял отказ от традиционных приемов в литературе и искусстве.

В ответ на упреки отца, не принимавшего эксперименты заумников, он написал:

• Мои стихи тебе папаша
• Напоминают просто кашель.
• Твой стих не спорю много выше
• Но для меня он шишел вышел.

Чинарь

Он относился к языку как к пластичному материалу, который можно растягивать и ломать - как в этом шутливом четверостишии. Тарабарщина со смыслом. Чушь, нелепица, в которой проступает нечто важное, понимаемое на уровне интуиции, в цепочке ассоциаций. Подобные эксперименты, например, для Пушкина - это шалость, из которой подчас рождалось что-то серьезное и основательное. А Хармс всерьез относился к первым подступам к поэтической лаборатории, к ее сырью. Шалости стали его профессией. Дилетантом он не был. Отказ от формальной логики был серьезным решением, а обращение к поэтике абсурда не обошлось без философской подкладки…

В 1920-е в искусстве (и не только) рождались новые формы, новые принципы существования. И хотя не все новации вписывались в палитру советской идеологии, импульс для развития новых направлений, безусловно, дала революция. Казалось, что все обыкновенные и чинные произведения уже написаны. Умами владели странные повести Андрея Платонова и Юрия Олеши, а уж как расцвел авангард в живописи - и вспоминать нечего. Но Хармс, пожалуй, поставил рекорд по необычной и отточенной зауми. Пропустил электрическое напряжение через эпатажные строки. В его дневниковых записях мы видим изысканно образованного книгочея. Он не просто пародировал в стихах то Пушкина, то Лермонтова, то Маяковского, то Есенина. Он их прочувствовал, проник в секреты их мастерства, все перемешал и изменил.

Себя Хармс в собственных вещицах представлял человеком необыкновенным: "Меня называют капуцином. Я за это, кому следует, уши оборву, а пока что не дает мне покоя слава Жан-Жака Руссо. Почему он все знал? И как детей пеленать, и как девиц замуж выдавать! Я бы тоже хотел так все знать. Да я уже все знаю, но только в знаниях своих не уверен. О детях я точно знаю, что их не надо вовсе пеленать, их надо уничтожать". Замечательный образец вывернутой логики.

Прирожденный эксцентрик в каждом жесте, Даниил Ювачев скрывал себя, примеряя различные амплуа. "Люблю маленьких гладкошерстных собак. Люблю хороший юмор. Люблю нелепое", - писал он. Но это огромное упрощение. Маска филистера. А нутро Хармса проглядывает и в стихах, и в прозе, и в случайных записях.

• Луна и солнце побледнели,
• созвездья форму изменили.
• Движенье сделалось тягучим,
• и время стало, как песок.
• А дворник с черными усами
• стоит опять под воротами
• и чешет грязными руками
• под грязной шапкой свой затылок.
• И в окнах слышен крик веселый
• и топот ног, и звон бутылок.

Это - о главной теме искусства. О том, как проходит время. Стихотворение с могучей мускулатурой. Думаю, его стоит включать в хрестоматии и антологии, в своем жанре оно совершенно. Стилизация превращается в нечто большее, такова суть хармсовского метода.

В 1939 году он написал повесть "Старуха", к которой долго подступался. Вспомним только зачин этой повести: "На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее: "Который час?"

- Посмотрите, - говорит мне старуха.

Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.

- Тут нет стрелок, - говорю я.

Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:

- Сейчас без четверти три".

Такая проза легко выучивается наизусть.

Литература - даже самая привычная - всегда парадоксальна. У обэриутов получился парадокс в квадрате. Их стихия - сочетания реальной пластики с запахом земли и мяса и - немыслимого гротеска. "Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется", - эта известная формула Хармса отсюда и прорастает. В общем-то достаточно этой максимы, чтобы определить его стиль. В длинных комментариях истина теряется.

Такой правды "реального искусства" (эта формула совсем не случайна) они не находили ни у записных реалистов, ни у символистов, ни у традиционных "некрасовцев", которые были в почете в то время, ни у таких поэтов, как Мандельштам. Немного ближе к ним был Маяковский, но обэриутов невозможно представить как комментаторов эпохи, пропагандистов, создателей эпических полотен о современности. Они были революционерами в поэзии, но не собирались прославлять и защищать революцию пером.

Быть может, стиль чинарей обязан своим появлением не только революции, показавшей, что все возможно, но и отторжению от поэтических стереотипов символизма. Иногда отрицание бывает творчески продуктивным. Он видел только фальшь в лирических массивах Блока. Да и Пушкина Хармс, как правило, воспринимал в качестве объекта пародий. Другое дело Гоголь - в нем ощущалась аномальная сила. Из Гоголя они немало черпали. Страшноватый юмор Хармса напоминает и смеховые мотивы Достоевского - и "Село Степанчиково", и, прежде всего, линию капитана Лебядкина из "Бесов". С образом Лебядкина связан и герой хармсовского романа "Рыцарь", который, например, декларирует: "Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания".

Вообще - юмор Гоголя и Достоевского часто основан на повторениях фраз, речевых конструкций. Этот прием облюбовал и Хармс. Смех у них соседствует с самыми мрачными омутами подсознания. В этом тоже - родство Хармса с автором "Села Степанчикова".

"Иван Топорышкин пошел на охоту"

Почему Маршак привлек обэриутов к детской поэзии? Увидел в стихах чинарей игровое начало, свойственное английским потешкам, которыми увлекались русские детские поэты. Получился небезупречный результат. Небезупречный как теории педологов, которые тогда властвовали в школе и вокруг нее. Вот и детские стихи обэриутов - бойкие, нередко блистательные по форме - то и дело получались слишком рациональными. Это в большей степени упражнения, а не стихи. Но сказанное не касается Хармса. Он умел, если удавалось себя убедить, работать на заказ и в то же время на совесть. Среди его детских стихов и зарисовок есть настоящие шедевры. Маршак - выдающийся мастер, именно мастер, на средневековый манер, считал взрослые стихи Хармса штукарством, не видел смысла в столь радикальных экспериментах.

Чуковский писал о поэзии, которая связана с детским восприятием мира: "экспромты, порожденные радостью. Это не столько песни, сколько звонкие выкрики, или "кричалки". Они не сочиняются, а вытанцовываются. Их ритм - хорей. Они кратки - не длиннее двустишия. Выкрикиваются по несколько раз. Они заразительны для других малышей". Хармс писал именно так. Почти как ребенок. Это настоящие страшилки, дразнилки, порождения детской фантазии. Но - с обэриутской эксцентрикой, которая не мешает, а только выручает поэта:

• Пришел к парикмахеру Колька Карась.
• - Садитесь, - сказал парикмахер, смеясь.
• Но вместо волос он увидел ежа
• И кинулся к двери, крича и визжа.

Он музыкален. Интонации Хармса остаются с нами на всю жизнь:

• Шёл по улице отряд -
• сорок мальчиков подряд:
• раз, два, три, четыре,
• и четырежды четыре,
• и четыре на четыре,
• и ещё потом четыре.

Это же считалочка. Детская тарабарщина. Он ломает все устои и стереотипы, выворачивает наизнанку логику - и начинается игра. В отличие от "Путаницы" Чуковского Хармс еще и напрочь лишен сентиментальности, как и положено авангардисту. Он переходит от хохм к саркастическому кощунству, а от потешек - к трагизму. Удавались ему и лирические зарисовки:

• И вот однажды на заре
• Вошел он в темный лес.
• И с той поры,
• И с той поры,
• И с той поры исчез.

Такова хармсовская фреска 1937 года.

Не случайно потом, годы спустя, Хармс возвращался к читателям после забвения именно как детский поэт. Да и педагоги Хармса любили: он открывает детям необычный, незаштампованный, несимметричный мир, в котором действует не только формальная логика. Это важно осознавать не только художникам, но и математикам, инженерам, да и вообще каждому человеку. Каждый должен осознавать, что дважды два - это нередко двадцать пять.

Участь детского поэта он нес с достоинством. Искал и находил сюжеты, созвучия, игровые репризы, которыми можно удивить самых наивных читателей. Хотя бывало, что и тяготился ею - как без этого?

Но снова и снова начинал игру, затевал хороводы: "Когда он на флейте играл тю-лю-лю, лягушки плясали турлим тю-лю-лю, турлим тю-лю-лю, турлим!" Родным стал для детей и Иван Топорышкин. Хармс демонстрировал брезгливое отношение к детям, иногда это проскальзывает и в стихах. Это штрих к автопортрету поэта. Он рассуждал примерно так: "Травить детей - это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!" Это тоже поза - эффектная, парадоксальная, хотя и с долей правдоподобия. Но так рассуждать на тему "я ненавижу детей" могут только вечные дети!

…Трудно представить, что Хармсу было только 36. Он успел стать человеком из прошлого. Прежде всего - в собственном понимании. Несбывшимся человеком. Он мог существовать только вне общественной жизни. В годы войны это почти невозможно. Особенно - в большом городе. Поэтому жизнь поэта завершилась трагически - и подробностей вспоминать не стоит. Это тупик в тупике, осмыслять его - значит, уходить еще дальше от правды. Если она вообще возможна.

Просвет все-таки был. Правда, через много лет после смерти автора. Он стал одной из самых притягательных фигур для молодых литераторов. Мало кто из поэтов 1970-90-х избежал влияния Хармса. Да и в прозе он помог многим, от записных юмористов до постмодернистов. Его издают, комментируют, изучают и любят.

Думается, впереди новые исследования Хармса, его стихов и прозы. Его эксперименты уже не нуждаются в реабилитации, но, быть может, острее, чем прежде, нуждаются в понимании, которого все меньше.