Ни слова о работе и никакой политики - такой, образно говоря, зарок дал себе четырнадцать лет назад Борис Васильевич Литвинов, начиная этот дневник. Тогда, весной 89-го, имя главного конструктора уральского ядерного центра Челябинск-70 было известно лишь в кругу непосредственных разработчиков оружия - бомбоделов, как они в шутку себя называли.
Сегодня академика РАН, заместителя научного руководителя Российского федерального ядерного центра ВНИИ технической физики знают в лицо не только его ближайшие коллеги. Несколько лет назад уральский фотохудожник Сергей Новиков выпустил альбом "Портрет интеллекта", и там, по соседству с Келдышем и Лихачевым, его, секретного физика Литвинова, во всю страницу фотография: широкое, открытое лицо, озорные, как у мальчишки, глаза и, конечно, - неповторимые литвиновские брови вразлет...
А в прошлом году академик Литвинов, БВЛ для краткости, и сам издал книгу. Назвал ее строго - "Атомная энергия не только для военных целей", тем самым как бы заочно полемизируя с известной книгой американца Г. Смита. Она тоже была об атомной энергии, но - исключительно для военных целей.
Скрупулезным исследователем, талантливым полемистом и просто разносторонним человеком предстает Борис Литвинов со страниц своей книги, которую он посвятил товарищам по работе. Но сегодня речь не о ней. Сегодня с согласия автора мы представляем читателям его дневниковые, очень личные записи, которые с иной, для многих совершенно неожиданной, стороны открывают эту незаурядную личность.
Времена года по Борису Литвинову
Чем старше я делаюсь, тем ближе становится мне природа. Каждый год ее мудрость приносит мне утешение: весна и лето, осень и зима - это для меня словно четыре повторяющихся урока.
Генерал де Голль.
Мысль записывать происходящее в природе, если не каждый день, то хотя бы в те из дней, которые чем-то привлекли мое внимание, появилась весной 1989 года...
Был март. В стране бушевали предвыборные страсти. Кому-то казалось, что наступил его звездный час и он, дотоле безвестный, наконец-то скажет те слова, которых все ждут. Он их скажет, и люди прозреют, поймут, как они плохо жили, и узнают от него, что им надо делать, чтобы жить хорошо. Возле таких, со светлыми и горящими глазами пророков сновали другие, которые не поднимали глаз, чтобы люди не увидели в их глазах, пустых и невыразительных, обмана. Эти тоже знали, чего они хотели. Они не хотели ни правды, ни откровения...
Но и те, и другие, жаждущие управлять и их будущие избиратели, еще не знали, насколько несбыточны их надежды. Выборы были впереди. Был только март, самое его начало, наступала весна - пора надежд, пора свержения холодов и зимней спячки, пора всеобщего пробуждения. Символическая пора.
Все это чудное время пробуждения весны, пробуждения страны и надежд прошло у меня под знаком смерти и болезни близких и дорогих мне людей. Это случилось в Симферополе, где у меня жили мама и тетя. В ночь со 2 на 3 февраля оттуда позвонила моя сводная сестра Инна и сказала, что тетя умерла. Она умерла, как говорила мама, внезапно. Но ничего внезапного в таком возрасте не бывает. Еще осенью 1988 года тетя Тося говорила мне, что она устала жить, дожив до 86 лет. В этих словах не было рисовки, желания вызвать таким образом сочувствие или жалость к себе. Моя тетя, тетя Тося, была не из таких людей, которые стремятся вызвать к себе сочувствие. Если она говорила, что ей надоело жить, то оно так и было: ей действительно надоело жить.
Я вылетел в Симферополь 4 февраля. В мамином доме уже суетились какие-то женщины. Тут же была моя двоюродная сестра Тося. Мама выглядела плохо. Только, увидев меня, она оживилась и начала рассказывать, как все произошло...
Рассказывала, а из глаз текли слезы, и она не могла их удержать. Тетю привезли из морга через день, 6 февраля, положили на столе в комнате, которая служила нам столовой. Мы сидели с мамой рядом, молчали. Вокруг нас стояли немногочисленные наши родственники и совершенно посторонние люди. Это были те самые бабушки, которые незвано-непрошено приходят на похороны и поминки, сидят молча, пьют молча и плачут молча, наверное, думая о том, что на их похороны вряд ли кто придет.
После похорон тети маме становилось хуже и хуже. Она теряла память, на моих глазах разрушалась ее личность. Я просил врачей помочь ей, но они только пожимали плечами и говорили, что в ее возрасте распад личности еще никому не удавалось остановить. Маме немного помогал настой шиповника, и я готовил его ежедневно, надеясь, что это восстановит ее интеллект. Но дни шли за днями, а состояние мамы практически не улучшалось. Пришло время мне возвращаться домой, на Урал. Врачи не советовали мне брать маму с собой: "Вы ее не довезете до Москвы, а не то что до Урала", - говорили они. Двоюродная сестра взяла ее к себе 14 марта, а я 16 марта улетел домой с ощущением, что совершил предательство. На душе было гадко, но я не знал, что делать. Чужую беду руками разведу, а свою в век не изведу.
Приехав домой, я старался ходить на работу пешком: пока пройдешь пять километров, которые отделяют мой дом от места работы, есть время о многом подумать. Погода благоприятствовала пешим прогулкам...
Иногда и не заметишь, как из осинника на пешеходную дорожку выходят лоси и, наверное, потеряв голову от весенних запахов, тянутся к людям, а те, не понимая их, шарахаются от зверей в сторону, а потом пишут городским властям, чтобы приняли меры к неразумным зверям. Власти идут "навстречу" и прекрасных, могучих зверей убивают в угоду человеческим страхам...
Разбуженные перестройкой мы стали ужасно свободолюбивыми, забыв, что свободен лишь тот, кто уважает свободу другого и не требует благополучия для себя за счет другого. Сколько написано об этом! Сколько людей жизнь отдали за это! Но что нам до других?! Себе! Себе! Себе! Под любым предлогом, под любым лозунгом!
Не все, конечно, одержимы этим. Но кого больше? Как сосчитать? Как повернуть людей к людям?
От этих нерадостных мыслей отвлекала разворачивающаяся феерия природы в ее весеннем пробуждении, и, глядя на это каждодневное чудо, я решил, если не каждый день, то хотя бы изредка описывать запомнившиеся события редких дней, связанные с природой, с ее изменениями в разные времена года. Я не знаю, удастся ли издать эти заметки-этюды. Не знаю, достойны ли они внимания других и помогут ли они кому-нибудь задуматься над великим чудом жизни и смерти, о том, что преходяще и временно, а что - вечно, независимо от нас и пребывает с нами и вне нас.
Может быть, кому-то покажется возмутительным то, что в такие насыщенные историческими событиями дни автор писал о какой-то ерунде: цветочках, деревцах и облачках. Наверное, эти скучные и строгие люди правы. Я не стану с ними спорить...
В меру возможностей таланта, в меру понимания, в меру отзывчивости на окружающее старался я раскрыть то, что древнее нас, мудрее нас. Все в мире связано между собой незримыми и не всегда понимаемыми нами узами. Надо только хотеть и уметь видеть. Я не хочу сказать, что награжден каким-то особым даром видения. Нет, я - не ясновидец. Но я очень внимательно смотрел вокруг, не торопился на митинги и собрания, а слушал, впитывал окружающее, тратя на это минуты и часы своей жизни. Может быть, кому-то эти записки помогут увидеть и понять ту великую связь с природой, которая живет в нас, несмотря на все попытки цивилизовать нас настолько, чтобы мы забыли про эту связь, не радовались ее каждодневным маленьким чудесам.
Конечно, написанное и изданное перестает принадлежать написавшему, но, сколь бы оно ни было дорого автору, его рано или поздно надо отдавать на суд читателю.
Наш дом. Утро
Мы живем с Аллой вдвоем, занимая половину двухэтажного коттеджа. В нашей половине две комнаты наверху, одна из которых наша спальня, а другая, рядом, всегда была детской. Сейчас там пусто. Два сына - Алеша и Миша - живут и работают в Москве. Третий, младший, Володя, учится в Тартуском государственном университете. Его будущая специальность - русский язык и литература. Кем он станет - учителем или научным работником - пока неизвестно. 15 октября прошлого года Володя женился на Яне -полурусской-полуэстонке из Таллина. Поэтому мы не знаем, вернется ли он к нам или останется в Эстонии. А пока тихо и пусто в комнате рядом.
На первом этаже нашего чудо-дома - кухня, три комнаты, кладовая (она же моя мастерская), прихожая, туалет. В одной из комнат - библиотека, в другой - гостиная, в которой уже давно, со времен моих инфарктов 1985 - 1987 гг., почти не собираются гости. Это просто большая комната, в которой мне приятно бывать. Здесь вечерами мы смотрим телевизионные передачи (преимущественно спортивные, художественные фильмы и последние известия в программе "Время"). Рядом с гостиной - маленькая комнатушка, пристроенная в 1980 году на месте веранды. Это мой кабинет. Здесь я работаю, пишу, в том числе и эти записки, читаю, думаю и просто сижу, глядя в окно на верхушки сосен. На подоконнике стоят книги, они закрывают две трети окна, и смотреть можно только в оставшуюся треть.
Проект наших коттеджей, образующих сейчас уединенную от города улицу имени Владимира Федоровича Гречишникова, заместителя Главного конструктора, умершего в 1958-м и видевшего эту улицу лишь в проекте, был выбран основателем нашего института Кириллом Ивановичем Щелкиным. Вместе с первым директором нашего института Дмитрием Ефимовичем Васильевым он выбрал место для коттеджей на берегу нашего озера Синара.
Красивые островерхие каменные дома коттеджей предназначались для научных сотрудников института. Вмешался горком КПСС, вернее, его первый секретарь Николай Владимирович Салтыков, который стал выступать на партсобраниях, взывая к партийной совести и призывая не допустить отрыва научных сотрудников от рядовых тружеников института. Демагогия возымела действие, и коттеджи прекратили строить.
Только в 1962 году строительство возобновилось: приехал как-то наш министр, Ефим Павлович Славский, и, узнав о мотивах прекращения строительства коттеджей, матюгнулся и велел продолжить строительство. К этому времени директором был уже Георгий Павлович Ломинский, а первым секретарем горкома КПСС был, кажется, Борис Михайлович Морковкин. Ни тот, ни другой министру возражать не стали, и в январе 1965 года мы въехали в облюбованный нами коттедж, вернее, в его половину. В другой его половине поселились Санины.
Было тогда нас четверо: Леша, Миша да мы с Аллой. Володя приехал в этот дом вместе с мамой Аллой из роддома в мае 1966 года. Так мы и живем в своей половине коттеджа, весьма довольные этим. Нам приятно, что при нем есть небольшой земельный участок (примерно три сотки), на котором можно растить сад, цветы и всякую огородную мелочь. Наш дом стоит на берегу красивейшего озера. Наша жизнь устроена, и мы рады этому, рады тому, что мы есть, есть наши дети и здесь, в этом доме, мы все были в основном счастливы.
В нашей спальне - застекленная дверь на балкон и большое окно, которое выходит на восток и на озеро. В погожее весеннее утро, как сегодня, свет в этом окне возникает раньше, чем в окнах других комнат. Лежишь и видишь, как сначала проступают контуры высоких берез и сосен, растущих в нашем дворе. Быстро светлеющее небо за ними розовеет, проясняется, и от этого контуры деревьев приобретают объемность, форму, рисунок, цвет. На ярко розовом фоне неба до мельчайших веточек видны кроны красавиц берез, свесивших ветви до самой земли. Легкий ветерок перебирает их пряди, словно расчесывая их после ночи. Сосны топорщат иглы и тоже покачивают ветвями. Несмотря на эти движения, странным образом возникает ощущение полнейшей неподвижности, ожидания чего-то великого, чудесного и неповторимого. Это - ожидание солнечного восхода, появления светила. Оно пока прячется там, в ярко розовом разливе света, но в честь его уже звучит птичий хорал. Особенно отличаются синицы. В серой мути зарождающегося утра начинается сильное и звонкое синичье "Пи-ить! Пи-ить! Пи-и!" Этими своими "Пи-ить! Пи-ить! Пи-и!" синицы будят, по-моему, всех других птиц, и начинается соревнование: кто громче, кто звонче, кто чище и чаще.
Под этот несмолкающий хор, славословящий Свет и Жизнь, из розового флера туманного воздуха вдруг вырывается солнечный луч. Как мечом, рассекает он, всегда неожиданно и внезапно, переходные покровы от ночи ко дню, и является солнечный диск, тоже еще розовый, еще сонный, как мордашка ребенка, но уже несущий тепло и свет дня.
Всякий раз, когда я наблюдаю феерию солнечного утра, в душу вливается радость от ее созерцания и ощущения прекрасного чуда Жизни, которое нередко мы сами себе портим нашими докучными и пустыми делишками. Вместе с красками утра во мне начинает звучать музыка "Утра на Москве-реке" великого чародея Мусоргского.
Мне кажется порой, что наши северные солнечные восходы и утра имеют обаяние наших русских женщин. И те и другие не враз открываются и не вдруг овладевают твоей душой, но постепенно, сильно и на всю жизнь. Все ведь связано в один тугой, хотя не всем и не всегда видимый узел чувств, понятий и основ жизни.
15.04.89 г.
Свиристели
Внимание привлек тихий мелодичный свист, вдруг зазвучавший вокруг. Оглянувшись, вижу стайку хохлатых птиц нежного серого окраса с рыжей подпалиной снизу. Они облепили ветки дикой яблони, склевывают остатки прошлогодних плодов и деловито пересвистываются, словно переговариваются.
Это - свиристели, наши весенние гости. Они двигаются домой, к северу, следом за отступающей зимой. Свистом и взмахами коротких крылышек гонят они зиму, торопят весну. За короткое северное лето надо птенцов вывести, поставить их на крыло, увести от зимы на юг, вовлечь в короткую свиристелью жизнь, в нескончаемый ее круговорот, который начинается с беззаботного детства, а кончается жалкой и беспомощной старостью. Жизнь трудна не только для людей, но и для птиц. Не потому ли так озабоченно звучит нежный свист свиристелей?
Запись эту я сделал 15 апреля, но носил в памяти с конца марта, когда увидел этих прекрасных птиц. Сейчас они, наверное, далеко на севере и там радуют людей. Их прилет - свидетельство прихода весны. Как же не радоваться? Простые радости бытия! Жаль, что их все меньше и меньше остается в наш "цивилизованный" век.