Забавно, что в качестве перевода он выбрал именно пастернаковский, великолепно годящийся для Лира-короля и противопоказанный просто Лиру. Последнему пришелся бы кстати перевод Осии Сороки. Он был знаменательно использован в спектакле Сергея Женовача десятилетней давности - достаточная, но бессмысленная причина не взять его вновь. Ведь именно у Сороки Лир явлен человеческим, слишком человеческим, во всем его трогательно-корявом, подлинном великолепии.
Но, кажется, кроме Суханова ничто не было принципиально значимым в новой работе Мирзоева. Даже Сухоруков возник только как замена отказавшегося от роли Маковецкого. Максим Суханов является Лиром дряхлым, с трясущейся рукой. Его старческая немощь расцветает только в присутствии Корделии: во время церемонии раздела она бегает резвящимся баловнем, подпрыгивает птичкой, широко расставив руки-крылья. Пройдет время, и мы увидим точно такой же жест у безумного Лира. Очевидно, что с ней связан смысл его жизни, тот подлинный контакт, то знание сути и существа, которое отличает не кровное родство, но духовное. Лир вступает в предельное приключение, испытание всего своего естества. В этом старческом капризе столько же сознательного решения, сколько самодурства и старческого каприза. Только лишившись всего, затерянный в вересковой степи, среди ветра и дождя Лир лишается своей дряхлости - он похож скорее на молодого Будду, вступившего на путь познания жизни и смерти. Странные буддийские аллюзии, возможно, только привиделись мне. Но когда Сухоруков-Шут является Лиру в подобии сари и нежно манит его в свои покрывала, трудно отделаться от известных образов. Когда лишенный глаз Глостер (Юрий Шлыков) является в степи, ведомый женщиной в колпаке, трудно распознать в ней ангела смерти Самаэля (Галина Коновалова). Лишь открыв энциклопедию, находим, что ангел смерти Самаэль - другое имя Сатаны, то есть - искуситель, по некоторым версиям, именно от него Ева зачала Каина. Одновременно он - ангел тьмы, поводырь незрячих. Мирзоев - мастер толковать тексты с точки зрения их скрытого мистического смысла. Но ослепленный Глостер, обретающий духовное прозрение накануне смерти, и без того обременен разнообразными, в том числе и мистическими символами, чтобы сопровождать его фигуру поводырем из Каббалы.
Темные смыслы нового сочинения Мирзоева затемняют неожиданно возникающие аллюзии с Высоцким. Разгадывать эту культурную традицию и вовсе не хватает эрудиции. В лице придворного на вахтанговскую сцену является дух почившего актера, чтобы его голосом и манерой напомнить о блистательно сыгранном когда-то пастернаковском Гамлете. Дух поэтических камланий и без того царит в мирзоевском опусе: возможно, он постепенно захватит всех актеров и "целлофановые" массовки не будут восприниматься синеблузными речовками на Первомай и Регана с Гонерильей (Марина Есипенко и Юлия Рутберг), пока похожие на ткачиху с сватьей бабой Бабарихой, обретут недостающую сложность.
Похожие друг на друга Сухоруков и Суханов тоже выглядят пока как два брата из ларца, одинаковых с лица. Сам же Лир Суханова мало чем отличается от всех безумцев, сновидцев и придурковатых пророков, сыгранных им за долгие годы.
Мистические аллюзии, история познания на краю смерти и прочие абстракции повисают в разреженном воздухе мирзоевского спектакля, точно два неприкаянных Вестника - два старичка - ни мужчина, ни женщина, сиамские близнецы трагедии, знающие, но бездействующие. В серых пальто и шляпах они точно только что вышли из штайновской "Орестеи": маленькие, скрюченные, они говорят скрипучими голосами и хором. Их отправляют сражаться и действовать, а они утомленно бредут - вечные слуги просцениума, старьевщики, подбирающие залежавшийся трагический скарб.
Возможно, как это часто случается с мирзоевскими спектаклями, "Лир" расправит свои крылья и полетит. Пока же он тяжело плетется и спотыкается, сбиваясь с одной тропинки на другую.