- Мария Иосифовна, готовится ли переиздание вашей книги "Скрещение судеб" - о встречах с Мариной Цветаевой?
- В конце этого года новое издание этой книги выйдет в издательстве "Изографус". Как-то мне позвонила директор Дома-музея Цветаевой Эсфирь Семеновна Красовская. Разговорились, и я сказала, что я хотела бы, пока жива (а мне уже исполнился 91 год), чтобы была переиздана моя книжка. Так что книга на выходе. Это будет идентичное издание, правда, среди иллюстраций будет крупно опубликован интересный документ: он относится к 1940 году, когда дочь Цветаевой Аля сидела во внутренней тюрьме Лубянки. К Цветаевой пришел представитель НКВД и составил опись вещей для передачи Але в тюрьму - ботики, туфли, шуба. Ее отправляли в лагерь в Коми, нужны были теплые вещи. Эта копия официального документа была составлена в трех экземплярах: два ушли в дело в НКВД, а третий дают тому, кто сдает вещи. Опись подписана Мариной Ивановной и Елизаветой Эфрон - это сестра Сергея Яковлевича Эфрона, тетка Али. Этот третий экземпляр описи хранился сначала у Марины, потом у Али, потом у меня. А я сейчас передала его в Дом-музей Цветаевой.
- Какой была Марина Цветаева?
- Мне часто задают этот вопрос. К акой?! И, понимая всю безнадежность ответа, все же почему-то молниеносно - трудной! Трудной и разной, с разными разной, с одними и теми же разной. Могла быть простой, обходительной, даже ласково-внимательной, по крайней мере, такой была по отношению ко мне. Но, помню, был случай, когда она прошла, как сквозь стену, и обдала таким высокомерием, что я от обиды чуть было не разревелась, не понимая, что я такое могла сделать, что могла сказать не то, не так... Это произошло в клубе писателей на Воровского, в старом здании бывшей масонской ложи, где в дубовом зале со скрипучей лестницей на хорах был устроен традиционный книжный базар последней предвоенной весною. Было людно, были писатели, писательские жены, модные в то время актеры, кинозвезды, художники, музыканты. Одни интересовались книгами (немногие, правда), другие забежали просто так: себя показать, на людей посмотреть, с кем-то встретиться, завести деловое знакомство. Было сутолочно, шумно. Появилась Цветаева. Ее здесь никто не знал, почти никто, стихи ее читали только в списках, да и то любители, поэты. Но кто-то кому-то сказал: "Цветаева, поэт, эмигрантка из Парижа..." И пошел шумок, шепоток. "Поэт" - мало кому что говорило, "эмигрантка из Парижа" - было интересно. Правда, уже успел вернуться и даже умереть Куприн. И в зале находился очень в те дни популярный и всеми читаемый автор нашумевшей книги "Пятьдесят лет в строю", бывший блистательный кавалергард, бывший генерал царской армии, бывший царский военный атташе, бывший граф Игнатьев...
- При советской власти он стал, кажется, комбригом?
- Да, ныне это был комбриг. Игнатьев был со своей женой, уже совсем немолодой, очень пестро одетой, очень броско накрашенной, подчеркнуто шумливой и не менее интригующей, чем ее супруг, бывшей танцовщицей Натали Трухановой, для которой Дебюсси писал музыку и которая в молодости покорила кого-то из Ротшильдов. Оба они, и Игнатьев, и его жена, были очень общительными, веселыми, очень, что называется, светскими; кто-то подошел к Игнатьеву и сказал: "Вон поэтесса Цветаева, тоже из вашего Парижа!" - "Таких в Париже мы не знали..." - небрежно бросил граф-комбриг.
- Как Цветаева вела себя со своими коллегами по литературному цеху?
- Со своими собратьями по ремеслу, интеллектуалами, зачастую обходилась круто. Не берусь судить, умела ли она вести спор, выслушивать все за и против. Хватало ли у нее на это выдержки, терпения, а главное, желания. У меня осталось впечатление, что она была нетерпима к мнению, противоположному ее собственному. Помню, например, однажды у Вильмонтов, когда кто-то из гостей, сидевших за столом, стал хвалить "Lotte in Weimar" Томаса Манна, недавно переведенную хозяйкой дома, отличной и тонкой переводчицей, Марина Ивановна вдруг оборвала говорившего; ей была не по душе эта вещь, там Гете был не ее Гете - и, должно быть, не замечая декларативности и резкости тона и неловкости, воцарившейся за столом, понеслась в своих доводах.
- Многие, слышавшие Цветаеву, отмечали особенности ее речи...
- Говорила она стремительно, и в монологе ее был полет. Слова не успевали за мыслями, она не заканчивала фразу и перескакивала на другую; думая, должно быть, что высказала уже все до конца, она перебивала самое себя, торопилась, зачастую бросая только намек, рассчитывая, что ты и так, с полуслова, с полунамека, все поймешь, что ты уже всецело в ее власти, подчинен ее логике и успеваешь, не можешь, не смеешь не успевать за ней в ее вихревом полете. Это поистине был вихрь, водоворот мыслей, чувств, фантазий, ассоциаций. Она могла быть одновременно и во вчера, и в завтра, где-то на погосте в тарусской деревеньке и возле Нотр-Дам, и на наших тихих, булыжных Конюшках, и в Карфагене! Следить за ходом, вернее, за полетом ее мысли было увлекательно и в то же время неимоверно трудно, мой нетренированный мозг быстро уставал, и я, как щенок, оставалась брошенной на паркете, я не поспевала за ней в ее выси.
- Марина Цветаева была своевременным человеком?
- Нет. В то время и в той России, советской России, где мы жили, она была абсолютно не своевременна, ее могли воспринимать только отдельные личности. Это теперь она очень современна, стала всем известна, и ее популярность грандиозна. Так бывает в жизни: творчество воспринимается потом, позже. Цветаева абсолютно опережала свое время - и формой, и содержанием.
- После возвращения Цветаевой в советскую Россию многие представители интеллигенция боялись общаться с ней. Конечно, она бывала у Асеева, Тагеров, Тарасенковых... И все-таки одиночество стало ее заколдованным кругом?
- Вспоминаю случай: после возвращения Марины Цветаевой вдова писателя Вешнева устроила чаепитие. Это была очень литературная семья со старыми корнями. Старые профессора не пришли, испугались встречи с Мариной Ивановной, а молодежь явилась. Хозяйка страшно растерялась: чем угощать? И решила устроить русский чай с бубликами и самоваром. Так вот, пили чай с бубликами - и Цветаева читала стихи. Один спортсмен встал перед Мариной Ивановной на колени, целовал ее руки и спросил: "Почему у вас пальцы черные?" - "Потому что я чищу картошку!"
- Сын Марины Ивановны Георгий Эфрон имел семейную кличку Мур. Вы встречались и с ним, он был очень похож на мать?
- Очень - и по своему характеру, и по своей гениальности. Он писал письма, как ни одному писателю не написать. Особенно примечательно его письмо к своему другу, журналисту Самуилу Гуревичу ("Муле") - это человек, которого любила Аля (Ариадна Эфрон, дочь Цветаевой - А.Щ.) и который очень помогал Цветаевой, когда она осталась в Москве одна - после ареста мужа и дочери. В этом письме Мур пишет: "Для нашей семьи эта проблема взаимосвязи трех величин: настоящего, прошлого, будущего, - основная проблема. Лишь тот избегает трагедии в жизни, у кого эти величины не находятся в борьбе и противодействии, у кого жизнь образует одно целое". И далее он пишет о том, что Марина Ивановна жила прошлым, будущего она не ощущала: он, Мур, жил настоящим; его отец Сергей Яковлевич Эфрон жил будущим. У них не было этих трех элементов, которые составляют гармонию жизни...
Александр Щуплов
Поэта - в судомойки
В доме-музее Марины Цветаевой, что в Борисоглебском переулке, готовится уникальная выставка "Марина Цветаева и художественный контекст Серебряного века".
По словам директора музея Эсфири Красовской, на выставке будут выставлены рукописи Марины Цветаевой, рисунки Ариадны Эфрон, которые передала музею Мария Белкина. Посетители увидят также портрет Марины Цветаевой, выполненный акварелью в 1930 году Борисом Федоровичем Шаляпиным, сыном великого певца. На обороте этой акварели - карандашный рисунок Шаляпина, предположительно портрет Сергея Эфрона. Уникальным экспонатом будет на выставке записка Марины Цветаевой, написанная за несколько дней до самоубийства. О ее истории рассказывает Елена Чуковская:
- Случилось так, что Лидия Корнеевна Чуковская познакомилась с Цветаевой за несколько дней до ее самоубийства. Во время войны Цветаеву заслали в Елабугу, а большая часть писательских семей находилась в Чистополе. Цветаева хотела перебраться в Чистополь, чтобы ее сына Мура взяли в тамошний интернат. Но детей не брали в интернат, если у них были родители. Тогда она написала записку:
"В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М.Цветаева. 26 августа 1941 года".
Цветаева считала, что если ее примут судомойкой, сына возьмут в интернат. Потрясающая записка на клочке бумаги, написанная за несколько дней до самоубийства Марины Цветаевой! Она сначала хранилась в семье одной из тогда руководящих дам - Веры Васильевны Смирновой - жены Ивана Игнатьевича Халтурина (был такой известный деятель в детской литературе 20-х годов). В семье Халтуриных об этой записке даже боялись упоминать. В 70-е годы сын Халтурина нашел в каком-то документе вчетверо сложенный листок и подарил записку маме...