Какое это горькое и нежное создание! Какие яростные, кровавые, обледенелые, исполненные журавлиных криков и боли "Радости весны" (так называется первая часть двухдневного спектакля). Какие горькие, безнадежные и трагические "Блага осени" (часть вторая)! Кто-то из критиков назвал спектакль светлым. Он светел не более, чем сама жизнь.
Литовский хуторянин Някрошюс чувствует мир, как древний человек. Яростные, парадоксальные его видения исполнены языческого первоединства: человек в них буквально часть природы, пусть и самая нелепая. Поэзия Донелайтиса настоена, кажется, на тех же мгновенных и трепетных метаморфозах бытия. Только это единство вовсе не гармонично. В нем - опыт трагического несовершенства, в нем все стонет и кричит от глубоко укоренившейся боли бытия.
Когда пытаешься найти определения, подобрать нужные слова к спектаклю, остаются одни лишь эти: крик, стон, жалобное птичье воркование. Картины движутся одна за другой, набегая друг на друга, точно стеклышки в мозаике. И кажется, что все это ты уже множество раз видел в спектаклях невероятного литовца. И все же - это совсем новый его спектакль. Совершенный и горестный как никогда.
Сцена устроена как большая мастерская столяра: там пилы, столы и деревянные бруски - висят по стенам, расставлены на полу (художник Миндаугас Някрошюс, художник по костюмам Надежда Гультяева). Там все строится и разрушается со стремительностью калейдоскопа, и в этом одном - какая-то печальная и трезвая хуторская мудрость. "Вот и берись опять, коли хочется есть, за работу!" Взяться вновь за работу, когда нет ни сил, ни желания.
И вот человек летит на качелях, животом вниз, и, раскачиваясь все с новой и новой силой, хватает подбрасываемые ему кирпичи. На обратном движении качелей он складывает кирпичи, образовывая стену. Это движение - как нескончаемый ток жизни - длится последние двадцать минут сценического времени. Времени нашей жизни. Этот бесстрашный в своей радикальности минималистский ход абсолютно завораживающ. Мы становимся частью этих волшебных качелей, усмиряющих одну боль и готовящих новую.
Спектакль образован точно из тех же элементов, что и поэзия Донелайтиса. В финале первой части звучат его строки: "Только совсем не плачь тот звенящий зов журавлиный! / Он живой пример великой силы господней, / Той, что творит чудеса, вселяясь в горлышко птичье". Спектакль Някрошюса и есть чудо в птичьем горлышке. Так устроена его субстанция.
Когда в "Благах осени" человек бежит, затравленный волками, а стая волков - изящные юные женщины, становится жутко. Потом взбеленившийся осенний мир успокоится, посреди сцены выстроят маленький загон, и актрисы, только что несшиеся страшной стаей прямо на нас, точно юные необъезженные кобылки, забьются в загоне, просясь на волю. Станет тревожно и весело.
Някрошюс не патетичен в своем рассказе, он не боится разрежать его почти эстрадными по остроте и комизму скетчами. Вот женщина, хлебнув из бутыли, идет к мужчине. Она целует его руку, мужчина смущен и счастлив. Но поцелуи становятся все яростнее и неизбывнее, женщина цепляется за него, а он пугливо прячет руку. Какая банальная жизненная коллизия! И как легко она включена в напряженный метафизический поток спектакля. Впрочем, там все неразрывно, как во всех совершенных творениях.
Ситуация "Осени" - старость, прощание с безвозвратной молодостью. В самом финале человек садится старческой спиной к залу, а юное нежное существо, обхватив его руками, тихо причитает о боли старения, о седине, об уходящей жизни. Потом ее сменит другая, глядя вместо него в зал. Старость спрятала свое лицо, а юность - прикрывая его - плачет о боли ухода.
Пока мы слушаем этот плач юных, человек смотрит на стол, в который втыкают щепочки. Одна за другой они образуют целый лес свечей. Точно в храме на кануне, за упокой души. Потом они все упадут, медленно - одна за другой. И жизнь исполнится. Страстная, бессмысленная, горестно-безнадежная, яростная жизнь.
И если "совсем не плач тот звенящий зов журавлиный", то что тогда? Не придумать имя театру, что создает Някрошюс. Может быть, это вовсе не театр больше, а просто запечатленная в телах и звуках поэзия? Или музыка, внезапно ставшая театром? Она заполняет все ваше существо, будоража и примиряя с миром.