Для того, чтобы воссоздать недостающие детали того интерьера, в котором спектакль идет в Городском театре Таллина (известного в Москве как театр Эльмо Нюганена), "Балтийский дом" изготовил несколько ажурных металических колонн с белым ворсистым оперением. В белом пространстве театра "Школа драматического искусства" белая фантазия художника Фрейбергса и режиссера Шапиро превратилась в упоительное зрелище со звуками песен и птичьм гомоном в отдалении, с изящным декором в виде бабочек на ажурных колоннах, в финале превратившихся в надгробные плиты.
Хрестоматийную историю об отцах и детях Шапиро превратил в медленную, исполненную нежности и печали историю жизни нескольких поколений людей. На пресс-конференции он замечательно рассказывал, как это ощущение тургеневского романа совпало с вутренним театральным сюжетом, когда понадобилось соединить в одном спектакле три поколения актеров: совсем молодых выпускников курса Эльмо Нюганена, среднее поколение, с которыми Шапиро работал на "Трехгрошевой опере", и стариков, которых знал и любил еще по временам своей работы в Рижском ТЮЗе.
Юность и старость, яркая вспышка молодой мужской воли, служение идее и все размывающая, преображающая сила жизни, пронизывающая своими токами все сущее - именно этот "чеховский" мотив жизни, текущей помимо наших представлений о ней, услышал Шапиро в романе Тургенева.
Удивительным образом если не сюжетно, то композиционно и эмоционально строй этого эстонского спектакля Шапиро совпал с литовским опусом Эймунтаса Някрошюса "Времена года Донелайтиса", также показанным на "Балтийском доме". И в одном, и в другом радость, ликование и надрывная тревога первой части сменяются истовой печалью и тихой тоской.
Может быть, потому эти два спектакля стали вершинами фестиваля "Балтийский дом", что человеческий, интимный опыт его создателей так плотно, так непосредственно вошел в их состав, что трудно разорвать, отделить создателя от созданного. Давно забытый опыт исповедального, авторского театра. Несуетный и праздничный стиль полузабытого психологического театра оказался органичной чатью тихой, исполненной достоинства эстонской культуры. С такой мерой подробно и естественно проживаемой жизни в Москве уже давно не играют.
То, как сыграны истории двух братьев Кирсановых - Николая (Лембит Тетерсон) и Павла (Аарне Юкскюла), - относится к вершинам психологического театра. Тонкость и ранимость Николая отражается в сухом, немного фанатичном образе брата. Они оберегают душевную жизнь друг друга с такой бережностью, точно это самая драгоценная хрустальная ваза. После дуэли с Базаровым Николай Петрович танцует вокруг Павла Петровича какой-то нежнейший и трепетный танец, сопровождая каждый его шаг. Потом, когда Павел скажет, что Фенечка, юная братнина жена-крестьянка, похожа на его вечную возлюбленную, точно давно скрываемая, но явная для обоих тайна выйдет наружу, и довершится горестная повесть родных душ.
Мгновение за мгновением вам доставляет удовольствие разглядывать, как блеснула слеза на молодом лице Аркадия Николаевича Кирсанова (чувствительный, наивный и порывистый сын - Индрек Саммул), как трептны и сдержанны жесты его отца, как простодушно и чисто проявляет он себя в мире. Как тихо и незаметно Аркадий обнаруживает в себе любовь к юной Кате Одинцовой (нежнейшая, исполненная порывистости и актерской свободы работа Хеле Кыре). Как напряженно пытаются найти путь друг к другу два страстных существа - Евгений Базаров (Марко Матвере) и Анна Сергеевна Одинцова (Эпп Ээспяэв). Как трагически невозможна эта любовь. И совсем иной любовью, смешанной с восхищением, окружают своего сына два трепетных старика - родители Базарова (Анне Рееман и Аарне Юкскюла).
Последний одновременно играет главного базаровского оппонента Павла Кирсанова и его отца. Благодаря этому острому театральному ходу замечательный эстонский актер обнаруживает почти семейный характер конфликта Павла Петровича с молодым нигилистом. Ведь он злится, потому что чувствует необыкновенно близкое себе существо, столь же страстное и исполненное идеалов, как он сам. Красота и изящество этих диалогов, сдержанных, но предельно отчетливых в своих внутренних токах, разварачивается с воистину эстонской неторопливостью.
Снежный покров с неотвратимой неспешностью становится погостом, где два старика грестно оплакивают юную жизнь Базарова, принесенную в жертву идее.
Удивительно, но оба они - и такого в театре давно видеть не приходилось - рассказывают про Жизнь, как про нее когда-то умели рассказывать все большие режиссеры - про Жизнь в ее экзистенциальном и житейском значении. Рассказывают трепетно и трагично, с юмором и вкусом к самым обыкновенным и экзотическим ее проявлениям.