19.12.2003 04:00
Общество

Альтруизм Солженицына

Конспект статьи, не написанной к 85-летию великого писателя
Текст:  Виталий Третьяков
Российская газета - Столичный выпуск: №0 (3368)
Читать на сайте RG.RU

В связи с 85-летием Солженицына я собирался написать большую статью, излагающую мой взгляд на этот феномен, но предвыборно-послевыборная суета помешала это сделать. Впрочем, скорее всего я не написал бы задуманного и вне всякой суеты - слишком много написано и самим Александром Солженицыным, и о нем, чтобы вступать на эту стезю, не опасаясь лишь повторить зады давно написанного.

Однако тема (или человек) продолжает тянуть к себе. Так кончик языка беспрестанно и рефлекторно притягивается больным зубом. Поэтому я решился - но не на статью, а на некий ее конспект, ряд отрывочных и бессистемных тезисов, содержащих и вопросы, и утверждения, и сомнения. Благо эта неделя - ближайшая к той, на которую пришелся юбилей.

За два века своего существования (пусть три - с веком предыстории) русская литература родила десятки блестящих имен и более десятка не просто гениальных, а гигантски гениальных писателей. Кроме того, будучи теснейшим образом связанной с русской политикой (фактически все русские писатели входили в политический класс России, а многие - и в ее правящий класс), наша литература дала несколько фигур, ставших самостоятельными, автономными от власти (а российская власть всеохватна) политиками. Собственно, это и не функция литературы - рождать политиков, но тем не менее. Итак, политический список короток, выражаясь нынешним новоязом - шорт-лист: Радищев, Герцен, дореволюционный и недолго послереволюционный Горький и Солженицын.

И фактически только Солженицын, сознательно и неустанно (тут он схож с Герценом) боровшийся с режимом и внутри страны, и вне ее, оказался полным победителем. Впрочем, вскоре после победы его отношения с новой властью стали напоминать отношения с властью Максима Горького, которым овладели "несвоевременные мысли". Только без тех личных привязанностей, которые связывали Горького с верхушкой большевиков.

Как и Горький (не уверен, что это сравнение понравится самому Александру Исаевичу), Солженицын увидел, что новое, созданное на развалинах того старого, против чего он боролся, оказалось во многом не лучше старого, а во многом - и хуже. А ведь Горький при всей мощи и влиятельности его фигуры все-таки не сделал политическую борьбу главным смыслом своего творчества, да и лидерствовал он в среде десятков других равно антицаристски настроенных литераторов. Солженицын же и держался более автономно, обособленно, и политической своей миссии отдал больше и сил, и страниц, чем Горький. С гораздо большим основанием, чем любой другой политический писатель России, Солженицын мог отнести на свой сугубо личный счет сокрушение и КПСС, и СССР. А значит, и ответственность за последствия этого сокрушения.

Что думает он, оставаясь наедине с самим собой, о деле рук своих? Интересны не общие планы этих раздумий, а интимные детали.

В 1994 году, вернувшись в Россию, сказав много правильных и неприятных для власти слов, он встретился с Ельциным. И никаким конкретным словом не прокомментировал эту встречу. Сомневаюсь, чтобы тогдашний президент России произвел на писателя большое впечатление. И молчание о нем Солженицына, конечно, не случайно и вполне красноречиво. Отсюда вопрос: что все-таки плодотворней для жизни и творчества писателя, даже такого борца, как Солженицын, в буквальном смысле слова равновеликого по масштабу тому, с чем боролся, антагониста советской системы, - столкновение с властью великой, но ошибочной, или заурядной, пусть и "правильной"?

Сейчас уже, за преклонностью лет писателя, потерял актуальность вопрос, который в середине 90-х годов для многих стоял весьма остро: почему Солженицын, вернувшись в Россию, замкнувшись в своем Троице-Лыкове, вообще отстранился от какой-либо политической деятельности или борьбы? Почему не боролся на стороне демократов против коммунистов (что вроде бы самое естественное)? Почему, звучало с другой стороны, не бороться против демократов, очевидно разрушавших и Россию, и демократию? Простой ответ вроде того, что ему противны оба лагеря, не воспринимался из-за своей банальности. Да и не годятся такие ответы для революционного времени, времени Гражданской войны.

Можно было бы заметить, что и в те годы, менее десятка лет назад, Александр Солженицын тоже был весьма немолод для прямых политических битв. Но самодовлеющий титанизм Солженицына советских времен, остававшийся у всех в памяти, казалось, был доказательством того, что "живой классик" бежал с поля боя. Либо, что еще хуже, просто закостенел в триумфе своего провидчества, возвращения и всепоклонения. А это уже пахло снобизмом, извечным солженицынским высокомерием, в чем давно многие и подозревали, и обвиняли писателя. Он теперь хочет быть лишь пророком и судьей, а мы опять вынуждены бороться!

За что, однако, шла борьба в середине 90-х годов, большинство поняли только сегодня. Как оказалось - не за демократию, а всего лишь за власть и за собственность. И в общем-то трудно представить себе, на чьей стороне мог бы вступить тогда в эту борьбу Солженицын, будь ему даже не 75, а всего лишь 50 лет.

На стороне народа - может последовать ответ. Во-первых, "прогрессивная часть" общества вряд ли бы обрадовалась, если бы писатель во весь свой рост встал тогда на борьбу на этой стороне. Ждали-то от него другого. Во-вторых, когда он своими инвективами все-таки вступал в такую борьбу, это вызывало лишь раздражение. Одних - потому что это было "ретроградство", "национализм" и вообще мешало проведению реформ. Других потому, что это были лишь слова, а не действия - все забыли, что когда-то слова Солженицына были приравнены к действиям, а то и ставились выше их.

Кроме того, аналогичные слова, лишь в иной литературной форме, упрощенной, модернизированной, не столь архаичной, что создавало эффект их большей радикальности, если даже не революционности, произносили уже слишком многие. От Солженицына ждали прямого призыва к бунту - все, что ниже этого, казалось банальным и пресным, даже трусливым.

Словом, привычного и оттого ожидаемого эффекта (ночью прочел "Архипелаг ГУЛАГ" и к утру изменил взгляд на мир) не было. Наступило разочарование.

И тут все черты "тяжелого характера" Солженицына, о которых до того многие знали лишь понаслышке, стали заслонять то, что на основе этого характера уже было сделано (за что когда-то и боготворили Солженицына сами его старые и новые критики), тем более то, что делалось (или не делалось) им сегодня.

Конечно, Александр Солженицын являет собой пример абсолютно уникальной целеустремленности и самодостаточности. Он входит в контакт с миром только тогда, когда сам испытывает в том нужду или к тому желание. В общем-то это можно назвать крайним индивидуализмом, не предполагающим никакой душевной привязанности к большинству окружающих. В этом, собственно, и обвиняют Солженицына многие из его близких знакомых, коллег по диссидентскому движению, коллег по литературе.

Я, будучи лишь весьма шапочно знаком с самим Александром Солженицыным, не могу засвидетельствовать ни тяжесть, ни легкость его характера. И, конечно же, верю в "тяжесть". Единственное, что не удовлетворяет меня в таком подходе, так это то, что, кажется, ни один великий писатель земли Русской (кроме, может быть, Антона Чехова, тоже бывшего порядочной язвой) легкостью характера не отличался. Кто? Пушкин? Лермонтов? Гоголь? Тургенев? Толстой? Достоевский? Горький? Булгаков? Набоков? Ведь вроде бы давно известно образованным людям, что уж чем-чем, а легким характером не отличались ни титаны Возрождения, ни гении Просвещения, ни гиганты Золотого и Серебряного веков русской литературы.

И я в свое время иронизировал над аполитичностью и затворничеством Солженицына после 1994 года, критиковал его за молчание в период всероссийского ора. Я тоже ждал, что он скажет нечто такое, чего я в вакханалии 90-х годов сказать не могу или не умею. Потом понял: не скажет. Потому что уже все сказано раньше (и им в большей степени, чем другими), потому что сказано даже слишком много: помолчать бы всем (да это невозможно) - вот был бы лучший выход. А главная причина затворничества писателя еще проще: все мы (и гигант Солженицын не исключение) зашли в тупик.

И в самом деле: боролись с одним злом, да вслед за победой над ним погрузились в другое.

Жить не по лжи оказалось смертельным рецептом для тех, кто им пытался воспользоваться. Не лгущие первыми и погибали, и впадали в нищету. А лгущие и стяжатели - процветали. И в новых условиях более, чем когда-либо.

Может, и не стоит село без праведника, а города и власть в них - стоят.

И лагерное "умри ты сегодня, а я завтра" вдруг стало почти всеобщим законом жизни в России без лагерей.

Ну и так далее.

Впрочем, как минимум одну новую позитивную формулу для новой власти, до сих пор ею не освоенную, Солженицын провозгласил: сбережение народа! Пока эта формула развернулась лишь в самом поверхностном, но тоже не бесполезном лозунге - борьба с бедностью. Не слишком много для России и для начала XXI века. Но хоть кое-что. И уж точно, что Солженицын (не только он, но его голос слышен лучше) сказал это раньше власти и тех, кто ее все 90-е годы поддерживал.

И, пожалуй, к этому добавилось сбережение России - Большой России, еще ранее произнесенное им в знаменитой и многими воспринятой как слишком имперской (а другими - как недостаточно имперской) статье "Как нам обустроить...".

Не только Солженицын, но он в первую очередь, не отказался от патриотизма тогда, когда почти все громкие диссидентские и недиссидентские имена от этого понятия отказались, а фактически и прокляли его.

Я крайне ценю в Солженицыне как исторической фигуре его почти одинокую, но упорную борьбу за русский язык. Если даже кому-то эта борьба кажется ретроградски-уморительной. Вообще в сегодняшней российской словесности остались, на мой взгляд, всего два человека со своим и одновременно чисто русским языком, языком узнаваемым и устно, и на письме, и без указания имени автора, и вне знания его голоса, вне различия литературно сочиненного текста и по случаю экспромтом произнесенного. Своя лексика, своя стилистика, свое строение фразы, своя интонация - все свое и все русское. Это язык Беллы Ахатовны Ахмадулиной и Александра Исаевича Солженицына.

Еще об одном нельзя не сказать - о дискуссии, вызванной двумя томами "Двухсот лет вместе".

Современная литература, современная философия, современная политика, современная психология и психиатрия растабуировали, кажется, все. Еврейский вопрос, в том числе еврейский вопрос в России, в силу частично логически объяснимых, частично иррациональных причин остается под запретом. Причем блюстители неприкосновенности этого вопроса странным образом являются самыми смелыми дискутантами по всем остальным проблемам, в том числе и любым иным национальным вопросам. И, естественно, самыми активными поборниками свободы слова и печати. Не произнесу ничего нового, если замечу, что любое касательство еврейского вопроса (между прочим, одного из самых обсуждаемых в России непублично - последние сто лет точно), а уж тем более "неправильная" его трактовка вызывают в первую очередь не полемику, не желание переубедить, доказать, изложить понимание "правильное" (кто, например, знает правильную трактовку "русского вопроса", но дискуссии по нему не запрещены), а обвинение в антисемитизме. Вряд ли Солженицын не понимал этого, готовя к печати уже первый том "Двухста лет...". Однако пошел на это. Почему? Ответ "запутался, теперь ищет врагов" слишком примитивен и, конечно же, не подходит. Может, просто решил сказать свое слово (запретно ли это в демократические времена?) о том, что кухонно-кабинетно все равно обсуждается всеми, а значит, существует, если и не как реальность, то как устойчивый миф, который и в этом случае требует анализа через публичную дискуссию.

Между прочим, по моим наблюдениям, еврейский вопрос в России более всего интересует и волнует именно русских евреев. Помню, как в "иную историческую эпоху" мы с православным русским евреем Борисом Березовским обсуждали, как бы интересно было ему выставить свою кандидатуру на президентских выборах. И как раз для того, чтобы замерить реальную остроту еврейского вопроса в России вообще и в связи с реформами в частности.

Сказал ли Александр Солженицын что-то новое, тем более позитивно новое по еврейскому вопросу в России - тема отдельная. Но то, что не проигнорировал эту тему, тем самым не дал игнорировать и другим - это поступок.

Что есть Солженицын? Типичный русский человек XX века в его прозрениях и утопиях? Или типичный русский человек XX века в его заблуждениях и ошибках? Или совокупно и то и другое? Каждый ответит на этот вопрос сам. Я склоняюсь к первому ответу.

Александр Исаевич Солженицын, на мой взгляд, относится к числу тех трех русских писателей XX века, которые после свершения Октябрьской революции сумели создать каждый свою метафизику и космогонию. Два других - это, естественно, Андрей Платонов и Михаил Булгаков. Кроме того, каждый из них еще создал и свой собственный язык. Здесь круг ненамного шире - в него добавляются Владимир Маяковский и Владимир Набоков.

А ведь это уникально хотя бы потому, что на подступах к этому (к своей метафизике) стояли еще и такие гении, как Горький, Шолохов и Шукшин. А в языковом плане, кроме трех упомянутых (Горького и Шукшина в особенности), почти достигли запредельных вершин все величайшие поэты России XX века - Блок, Мандельштам, Цветаева, Есенин, Пастернак, Ахматова, Высоцкий, Ахмадулина, Бродский. Чистые экспериментаторы даже не в счет.

Так вот тот, кто сподобился создать свою метафизику, свою космогонию и свой язык, неизбежно становится фаталистом. И понимает, что кроме как действиями на ниве, отведенной тебе чем-то или кем-то вне тебя, а не какой-то там политической активностью или даже просто общественным служением, оправдать свое существование ему не только не дано, более того - запрещено. В этом их эгоизм. В этом единственно возможное для них проявление альтруизма.

Но главный вопрос не в этом. Ибо это уже отвлеченный вопрос. Главный для нас вопрос в другом. Кто после Бродского в поэзии? Кто после Солженицына в прозе и в политической мысли? А здесь ответов нет.

Образ жизни Литература