25 декабря состоялся наш последний разговор по телефону. Владимир Осипович впервые стал жаловаться на здоровье.
- Вот два пальца на правой руке парализовало... Наверное, остеохондроз. Писать не могу... Да тут еще хрусталик пересаженный бликует...
- Да... Вы, как крейсер "Варяг", - то один удар, то другой...
Сравнение ему понравилось... Усмехнулся:
- Пожалуй, что так...
Думалось, что пальцы отойдут. Но это был грозный симптом смертельного недуга...
Момент истины
Нынешний Новый год Владимир Богомолов встретил в морге. Напророчил бы ему кто такое - никто бы не поверил. Звонил ему в канун праздника, слышал в трубке, как всегда, бодрый, энергичный, напористый голос... И вдруг - внезапная смерть: в ночь на 30 декабря. Он умер во сне. Говорят, легкая смерть, такую Бог дает хорошему человеку. Но Новый год в морге... Жутко. Правда, в его жизни бывали вещи и пострашнее...
- Осенью сорок первого я пятнадцатилетним пацаном (добавил себе два года) ушел на Калининский фронт. С трехлинейкой. Попали мы под минометный обстрел. Октябрь. Мерзлая пашня. Нас накрыло прицельным залпом - сразу одиннадцать убитых. Рядом лежит боец, ему осколком вспороло сквозь шинель живот, и он собирает, впихивает в себя кишки. Я - пацан, мне страшно. Ищу глазами командира. Только он знает, что делать. Приподнял голову - лейтенант лежит впереди меня, ползу к нему поближе и вижу: полчерепа снесено. Что делать? Вот когда страшно-то стало...
Страшно ему стало и тогда, когда он увидел рукопись своего романа "Момент истины" после цензора. Но об этом отдельный рассказ.
Все дни до похорон я заново перечитывал его книги. Читал и слышал его голос, видел его отстраненно, уходящего в глубину времени, будто нырнувшего в бездну.
Так отчитывают покойников, читая вслух Псалтырь.
"Момент истины", "Иван", "Зося", "Первая любовь", "Сердца моего боль", "В кригере"...
* * *
"Момент истины" - самый знаменитый в истории отечественной литературы роман о работе контрразведки во время Великой Отечественной войны" - предварило одно из издательств роман Богомолова. Это так и не так. Не так, потому что это роман не столько о контрразведке и розыскниках, сколько о человеческом разуме и человеческой душе...
- Запалом для романа, - рассказывал Владимир Осипович, - стала книга по истории разведки, выпущенная издательством "Прогресс" для служебного пользования. В ней западные оценки: самая сильная в мире разведка в годы Второй мировой войны была английская, а самая сильная контрразведка - советская. Запало в душу. Стал работать, искать, читать...
... Потом, когда роман был закончен и отправлен в пресс-службу КГБ, Богомолов испытал сильнейший шок. Рукопись вернулась с Лубянки вся исчерканная. Читали ее девять спецов, и у каждого была своя правка, свои замечания. Надо было ее спасать. И тогда он обратился к одному высокопоставленному партийному чиновнику в ЦК КПСС. Это был некто Кравченко.
- Он был мужем моей редакторши из "Художественной литературы". Должность его - заместитель начальника отдела культуры по кинематографу. Он сам мне позвонил, сразу "на ты", ну он старше меня годами был, человек прямой и решительный. "Я, - говорит, - этих хмырей на дух не переношу". И это он мне говорит по телефону из своего кабинета на Старой площади!
Я привез ему рукопись. Он говорит: "Дай мне две недели, прочту, сам позвоню". Но позвонил через пару дней - в понедельник. "Ну я прочел - приезжай!" Я приехал к двенадцати часам. Он спрашивает: "Какие трудности? Кто там у тебя в оппонентах числится?" - "Пресс-бюро КГБ".- "Ну ты пока не уходи, сейчас Альберт Беляев уйдет на совещание, и я с его "вертушки" позвоню. Там в КГБ есть один умный генерал, и я хочу с ним поговорить". Прошли мы с ним в кабинет Беляева через секретаршу, и он звонит генерал-майору Бобкову, который был начальником управления. "Филипп Денисович, какое право возымели ваши сотрудники править стиль Богомолова?! Все его вещи переведены на десятки языков! Два его рассказа входят в программы средней школы! И вот передо мной его новая рукопись, и я вижу, как ваши сотрудники - разными почерками - правили ему стиль. На каком основании?" В общем, мне понравилось, как он на него наехал... Пресс-бюро КГБ ходило тогда под генералом Пирожковым. Ну тот полное... Кравченко говорит мне: "В КГБ вся информация проходит мгновенно. Через полчаса все люди, причастные к экспертно-консультационному чтению, будут знать, что звонили со Старой площади и что в ЦК не довольны их работой".
Тем не менее этот звонок не помог мне избавиться от претензий пресс-бюро КГБ. Они как бы их отозвали, но потом дословно вместе с опечатками перекинули главному военному цензору генерал-майору Болдыреву Ивану Тимофеевичу. Хороший человек. Дочь, говорят, у него убили... Да... Единственным его советом было: "Ну что такое "Момент истины"? У тебя что-нибудь еще есть? "В августе сорок четвертого"? Ну это прекрасно! Все ясно, по существу, определен период времени"...
Я четырнадцать с половиной месяцев ходил по этим жутким конторам - Главпур, пресс-бюро КГБ, в военную цензуру, как на работу. Потом, спустя много времени, стал собирать все, что касалось прохождения романа и экранизации его "по инстанциям". Резолюции, заключения... Они не были секретными, мне присылали их ксерокопии из архива ФСБ, не все, конечно. Но однажды я получил прелюбопытный документ: письмо генерального директора Мосфильма Николая Трофимовича Сизова на имя председателя КГБ Андропова с просьбой обеспечить высококвалифицированное консультирование картины "В августе сорок четвертого". И вот читаю его резолюцию, адресованную генералу Пирожкову, под которым ходило пресс-бюро КГБ: "Тов. Пирожкову В.П. Нужен ли такой фильм?" Поверить во все это, особенно сегодня, когда вышло более ста изданий "Момента истины" на 37 языках, трудно. Но это так. Более того, позвонил мне как-то Кравченко, и, зная, что я собираюсь писать мемуары, собираю резолюции на рукопись романа, дословно процитировал свой разговор с Андроповым. Это звучало так: "Автор обожает розыскников, и не нравиться они не могут. Они профессиональны, достоверны и несравненно привлекательнее Верховного Главнокомандующего и его окружения. В результате возникает противопоставление младших офицеров старшим. Роман получил признание. А вот надо ли тиражировать это противопоставление средствами самого массового вида искусства - я не уверен. Я вам не говорю "нет". Я вам высказываю свои соображения". Что его еще смущало: "Если Сталина все так боялись, как показано в романе, то как он мог руководить войсками и выиграть войну. Начальство - перепуганное, задерганное и мало компетентное. Оно готово наделать глупостей... Более того, разные виды разведки показаны в соперничестве. У нас в годы войны была полная согласованность действий". Короче, с таким мнением шефа КГБ "Мосфильм", разумеется, консультантов не получил. А картина в запуске. Надо снимать. Тогда Сизов пишет еще два письма на имя Андропова.
Очень жаль, что все эти хлопоты ушли в пустоту.
Мне фатально не везло с режиссерами. Я имел дело с четырьмя режиссерами, двое из них были очень известными, это Тарковский и Жалакявичус... Никто из них даже часа в армии не служил. Они не понимают этого. Они не знают этого. А главное, и слушать-то ничего не хотят... Что сейчас надо режиссерам - экшн, действие. И уже не важно, какая мысль за ним стоит, главное - поток событий, поворотов, наворотов... Так редко можно встретить в кино толкового человека. Вот этот парень, артист Евгений Миронов, это единственный актер в моей жизни, хотя мне пришлось иметь дело со многими его собратьями по искусству, повторю - единственный, который приехал ко мне перед началом съемок. И привез мне 76 вопросов, которые у него возникли при ознакомлении с режиссерским сценарием. Мы просидели с ним более трех часов. Это была хорошая штука - беседа автора с актером. Наверное, я чем-то помог ему. Вообще главные герои подобраны замечательно. Но фильм-то снят о другом!
Пташук снял то, что я никогда не писал. Для него Великая Отечественная война - всего лишь продолжение гражданской войны. Более того, он утверждал, что будто бы Мищенко, лучшему разведчику абвера, благодарные земляки поставили памятник на Дону - в Сальском районе. Я позвонил в Ростов, в отдел культуры, и поинтересовался, есть ли такой памятник. Женщина, зав отделом, долго искала, есть ли такой памятник. Потом призналась: "Я все списки Героев Советского Союза просмотрела, но Мищенко нигде нет". Я не стал ей говорить, что речь идет не о нашем Герое, а о лучшем разведчике абвера, иначе бы она меня обматерила.
Финал завалили. Многие несуразности переснимать не стали. Экономили деньги. Режиссеров по массовке не было. Они всем там истуканят. Солдаты стоят столбами. Жизни, правды, мысли нет. Главный герой - мысль, поиск момента истины, а не шпионов.
Снял свое имя из титров. Не мой сценарий.
Творческий метод
- Я сторонник массированной компетенции, - не раз повторял Богомолов, говоря о своем писательском труде. Я этого не афиширую, но никогда и не скрывал: у меня стационарное образование - довоенная семилетка. Все остальное я беру, так сказать, задницей. Наращивание компетенции, вникание в материал... Между прочим, когда чеченцы вторглись в Дагестан, ко мне приехали два офицера из МВД с тетрадями и диктофонами - конспектировать мой опыт по созданию предельного режима. Я им сказал: "Ребята, мое базовое образование - 7 классов". Уехали ни с чем.
Еще одно его любимое выражение:
- Я всегда довожу своих героев до МХ.
- Что такое "до МХ"?
- До могильного холмика...
До "могильного холмика" доводил он героев своего публицистического романа о генерале Власове, над которым Богомолов работал последние годы. Для него это был враг номер 1 - предатель. И он проверял Власова, равно как и тех, кто его окружал, с дотошностью капитана Алехина, добиваясь момента истины, заводя на каждого из них свое следственное дело, и, завершая его, подшивал архивную справку о месте захоронения того или иного невыдуманного персонажа. Это и называлось - довести героя до могильного холма.
- Власов - такая гнида была! - Искренне возмущался Богомолов всякий раз, когда речь заходила об его антигерое. - Поискать надо. Животное! Его в Лефортово привезли. А он о чем страдает? О жратве, хотя кормили там всегда нормально. Но он пишет заявления, что ему с его ростом положена двойная норма. И тут врал, потому что не дотягивал до этой нормы целых два сантиметра.
Сегодня его пытаются поднять на щит, сделать национального героя. Но вся аргументация - это окаменевшее дерьмо геббельсовской пропаганды.
Я работаю с архивами и подлинными документами. Даже шкафы себе новые заказал под папки с материалами. Архивисты меня знают и без лишней волокиты отзываются на мои запросы. Правда, сегодня не то стало. Исполнительная дисциплина упала. Запрашиваю архив - кем был Власов в Китае. Ответ: "Его должность не могла считаться высокой". Да вы мне назовите ее, а уж я сам определю - высокая она или нет! Сам где-то нашел - "Власов - военный советник 2-го района"... Ох, что же они там творили! И ведь знали в Москве. Советник Власов за 150 долларов купил себе жену-китаянку. На время, для служебного пользования...
Над романом о генерале-предателе он работал не один год. Кто-нибудь другой давно бы сдал его в печать, но Богомолов полагал, что "массирование компетенции" еще не достаточно, и теперь уже, увы, не увидит свой последний труд в печатном виде.
За гуманизацию жестокого военного ремесла, за эманацию доброты книги Богомолова были оценены ЮНЕСКО как вклад в мировую литературу. Почетный диплом ему привезли на дом за три недели до кончины. Не потому, что здоровье не позволяло ему отправиться в минкульт, а потому, что исповедовал булгаковский принцип - ничего ни у кого не проси, сами дадут. Но он не только не просил, он отказывался и от того, что ему давали. Он отказался от двух Государственных премий, от гонораров за фильмы, от орденов...
Ему претила любая шумиха вокруг его имени. "Я человек непубличный..." - говорил он себе, когда его приглашали на какое-нибудь мероприятие, пусть самое престижное. В слово "непубличный" он вкладывал тот смысл, который кроется в оценке "публичный дом, публичная женщина"...
Он никогда не подлаживался под начальство, не стремился к чинам и наградам. Даже в союз писателей не вступал, хотя кто, как не он, имел право на звание писателя. И не гордыня мешала ему писать заявление, анкеты, проходить одну приемную комиссию за другой... Просто полагал неприемлемой для себя эту игру в писательский цех со всеми атрибутами производственного объединения - парткомами, профкомами, секретариатом... Он сам был союзом одного писателя. И хотя не был публичным человеком, не слыл и затворником. Дверь его квартиры в Безбожном (а потом Протоповском, ныне Астраханском) переулке была открыта для множества людей. Потолковать с Богомоловым приходили люди дальние и ближние, генералы и художники, артисты и моряки, свой брат писатель и свой брат разведчик...
Порою он сам удивлялся:
- Мои главные учителя - деревенский дед и сержанты Отечественной войны... Я сам знаю: мне внутренней культуры не хватает и внешнего воспитания. А ко мне генералы из внешней разведки за советом приезжают. Вот как бывает...
Богомолов одарил меня неожиданной и прекрасной дружбой.
После смерти моего отца, тоже фронтовика, прошедшего войну от первого выстрела до победного салюта в той пехоте-матушке, Владимир Осипович был единственным для меня человеком, с которым я мог говорить, что называется, по душам обо всем на свете, даже о житейских семейных моих проблемах. Однако чаще всего говорили о войне. Он с нее не вернулся, да и не мог вернуться. Ведь ушел на нее в пятнадцать лет.
- Старшие ребята, им было лет по 17, позвали служить меня в противопожарный полк МПВО - местной противовоздушной обороны, он в Филях стоял. Прибавил два годка, взяли.
А осенью сорок первого двинули нас на Калининский фронт...
А дальше памятный рассказ про первый бой под минометным обстрелом, про убитого взводного и первый страх.
- А танки на нас шли трофейные - "рено". За башнями- шестиствольные минометы. Вспышки в броне отражались...
В 19, а фактически в 17 лет, - я младший лейтенант. Офицер в законе. Гоголем ходил. У меня бойцы во взводе пешей разведки вдвое старше были. Многому от них учился. И хорошему, и плохому.
Один сержант так меня подвел. До сих пор досадно. Пошел он в поиск за языком. Приносит зольдбух, немецкую солдатскую книжку, фотокарточки... Ну что ж, и то хлеб, жалко, что живого не добыл. Пишу донесение, как положено, а через два дня ПНШ-2, помощник начальника штаба по разведке, вызывает меня к себе. Конфуз - книжка-то месячной давности оказалась. Эта дивизия давно сменилась. Ох, и всыпали мне! Молодой, глупый был.
...До войны ходил плавать в бассейн на Мироновской. В двух спортобществах состоял, чтобы почаще плавать. Плавал хорошо. По 8 км в Черном море заплывал. Приколы - постерегите одежду. И на три часа.
Лежал хорошо на воде. В море хорошо мышление работает. Голова ясная, все творческие проблемы сразу решаются. И еще такое же доброе мышление на старых провинциальных кладбищах - тихих, малолюдных. Успокоение приходит. Ясность. Суета отступает...
А плавание мне жизнь спасло при форсировании Вислы. Плавсредство стало тонуть, а до берега плыть не в плавках - с оружием. Да еще посматривать, как солдатики мои на плаву держатся. Их у меня 14 душ было. Четверо совсем на воде не держались - утонули...
После кригера
Рассказ "В кригере", опубликованный в 1986 году, шокировал многих читателей своим гиперреализмом, ненормативной лексикой. Но это была иная сторона послевоенной армейской жизни, совершенно незнакомая тем, кто не был к ней причастен. Этот рассказ, на мой взгляд, - продолжение судьбы одного из героев "Момента истины", скажем, того же гвардии лейтенанта Андрея Блинова. По всей вероятности, "В кригере" - начало задуманной и незаконченной повести о небывалом в истории русской армии деле - "великом чукотском сидении". Продолжение рассказа я услышал из уст автора:
- В конце октября 45-го года я попал на Чукотку. Получил назначение на должность командира роты автоматчиков в 126-й Горно-стрелковый корпус. Корпус перебросили в те края - на край света - из южной Германии. Высадились мы в необитаемом месте. Только в нашей бригаде было три тысячи человек. Конец октября на Чукотке - это уже настоящая зима - с пургами, морозами... А нас - в палатки! Все это делалось во исполнение директивы Генерального штаба, которая звучала примерно так: "В связи с поражением гитлеровской Германии потенциальным противником N1 становится США и Великобритания и для прикрытия кратчайшего пути вторжения высадить на Чукотке 126-й горно-стрелковый корпус"... Я служил в нем до августа 1946 года, после чего был переведен на Камчатку. О, Камчатка после Чукотки - любовь моя! Два раза траву за лето выкашивали... А Чукотка - каменистый грунт и дикие пурги с ветром по 30 метров в секунду. Страшная там зима была, ужасная... Людей теряли...
У нас палатка была обвалована снегом, да еще поливали его, чтобы держал лучше. Вместо растяжек - только стальные тросы. Часть людей жила в землянках, но грунт каменистый, копать было очень трудно... Но техника вся стояла в обвалованных капонирах, точнее аппарелях, затянутая брезентами.
Кроме обычных палаток-шестиклинок на десять человек, были барачные "двадцатки" - прямоугольные брезентовые палатки, рассчитанные в мирное время на 20 человек, а в военное на 60. Пищеблоки в таких "бараках" размещались и даже отхожие места. От нашей палатки до сортира был натянут стальной трос - метров 15. На нем висела рукавица со сцепленными пальцами. Выходишь в пургу по нужде, надеваешь эту рукавицу и идешь с ней по тросу. Иначе ветром снесет и пропадешь. У нас всякий раз в пургу назначался специальный наряд. Если человек через полчаса не возвращается, дневальный поднимает наряд и начинает поиск... В новогоднюю ночь один поддатый капитан ушел по такому тросу. Нашли его только летом. Останки, разумеется...
Был еще один поучительный случай. 9 февраля 1946 года в стране были проведены первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР. Это было огромное событие. Сам Сталин выступал в Большом театре... А у нас - штормовое предупреждение. Строжайший приказ - никому из палаток не выходить. Но инструктор политотдела бригады старший лейтенант заявил: "Нет, я должен довести до личного состава информацию о выдающейся победе блока коммунистов и беспартийных". Взял солдата и отправился. Через четверо суток их нашли в полутора километрах от расположения части. Они заблудились и замерзли. Сам погиб и солдата погубил...
Холод был жутчайший. Палатки обогревались железными печурками. Никаких дров, хвороста не было и в помине. Это Арктика. Топили углем. Дрянным углем - малокалорийным наружного залегания. Ходили за ним на копи. А это 32 километра туда и в этот же день столько же обратно. Ходили на лыжах, уголь набивали в вещмешки. Я командовал ротой автоматчиков. Было у меня 90 бойцов. Так вот такой маршрут могли проделать человек 60, не больше...
Очень важные слова сказаны Богомоловым в конце опубликованного рассказа. Возможно, это единственное патетическое высказывание во всем его творчестве, выстраданное, как и все в его прозе. Тем убедительнее оно звучит: "Будучи офицером, я, безусловно, являлся государственной собственностью или, как еще говорилось в старой русской армии, казенным человеком, и если честью офицера в России испокон века являлась готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество, то главным моим жизненным предназначением в мирное время было беспрекословное выполнение воинского долга и приказов командования".
Последний бой
11 февраля 1993 года. Возвращался от машинистки с кейсом, в котором 17 страниц новой вещи. Вместе со мной в наш подъезд вошел парень лет 25, высокий, рост 182-185, он спросил измененным голосом, какой номер дома. Я ответил: "Шестой". Недолго думая, тот ударил меня кастетом. Хорошим импортным кастетом - обтянутым кожей под цвет руки. До удара я успел нажать кнопку звонка и зажечь свет. Он нанес мне ударов шесть. Разница-то в возрасте все же немалая - ему 25, а мне 67. Крепкий, крепкий... Не качок, но атлетически сложен. Бил в основном в голову, в лицо. Потом, прямо у него из-под руки второй появился. У него был кастет типа "Петушок" - со стальными шипами, тоже начинает меня молотить. Первый пытается выхватить мой кейс. Но держу цепко - там ведь не деньги, там мой труд. Смотрю - наружная дверь у нас застекленная - там еще двое появились, но в подъезд не вошли, а стоят и наблюдают за Протопоповским переулком - не идет ли кто. Первый ухватился за кейс обеими руками, рвет на себя. Я прижат спиной ко второй входной двери. Изловчился и с силой ударил его ногой в правое бедро. Он отлетел так, что наружная дверь приоткрылась и я услышал, как один из двоих, стоявших на стреме, что-то коротко бросил ему - что именно, не запомнил, такое состояние, что уже не фиксировалось ничего. Главное, что оба нападавших мгновенно исчезли. Да, там такая деталь еще. В подъезде у нас такая каптерка есть, в ней находился сосед, здоровый мужик лет 45. Он со страху умчался на лифте на самый верх. Оба лифта были загнаны наверх. Я вызвал кабину, пока она шла, у меня под ногами лужа крови образовалась, много сосудов было перебито... Я поднялся наверх, позвонил в дверь и говорю: "Рая, только не пугайся..." Снял куртку, мохеровый шарф был насквозь пропитан кровью, тяжелый, грамм 800. Кровь пролилась по спине, даже низ трусов был в крови... Жена вызвала милицию, "скорую"... Врач говорит - придется потерпеть, обезболивающего у меня нет. Терпел, пока он накладывал скобы. Семнадцать швов...
Что было потом... Кто-то из репортеров разузнал о нападении и написал в "Московскую правду". Дело получило огласку. До этого никто ничем не интересовался. Даже в милицейской сводке не было. Публикация называлась так "Одни избили, а другие скрыли". Вот тут я стал объектом страстного внимания органов МВД. Позвонил даже замминистра. Но все это была имитация расследования. Следователь-майор приехал ко мне - фотографии раскладывает, только приехал - тут же звонок, его к телефону, мол, так и так, произошло убийство, надо выезжать, нечего время терять. Потом второй приезжал и точно так же действовали. Они меня за дурака держали. Конечно, никого так и не нашли. Я понимаю так - у нас тут три вокзала рядом. Приезжала шантрапа на гастроли, увидели мужика с кейсом, решили, что в нем деньги. Но самое страшное - нет неотвратимости наказания. Когда за убийство дают семь лет условно - вот что страшно. Куда ехать дальше-то? Куда ехать?