Войдя в светелку, я не сразу понял, куда попал. То ли в музейные запасники, то ли на склад игрушек, а может, в дурдом. Или сразу во все вместе взятое. Проскрипев за спиной, рассохшаяся дверь вмиг отрезала странноватый внутренний мир старого усольского дома от окружающего деревенского быта с его матюгами, надрывным трудом, водкой и вековой неустроенностью. От недалекого Тольятти с шумными автомобилями, банками и бандитами. И от совсем уж далекой столицы с ее министрами-капиталистами, казино, шальной Тверской и толпами беспризорников. Здесь, в небольшой горнице, в забвенном покое живут вышедшие из былинных лесов глиняные берендеи, лешие и чудо-кони. Под низким потолком, раскинув резные крылья, парит жар-птица. Деревянные рожи-маски косматых болотных кикимор погано скалятся с бревенчатых стен. За порядком в избе хитрым глазом следит Домовой, выглядывая из угла самодельной этажерки, на которой картинно разложены рожки, сопилки и совсем уж какие-то экзотические восточные инструменты.
– Это – калюка, – хозяин сказочного дома Виктор Берх берет незатейливо изогнутый рожок с дырочками. – Внешне от жалейки отличается несильно, но плачет совсем по-другому. Потому что душа другая. Пока искали настоящую калюку, пол-России прочесали. Нигде нет. Фольклорники и те признались: эстрадные они у нас. Наконец нашли у одного деда в глухой смоленской деревушке, попросили продать. Дед из вредности ни в какую. С третьей поллитровки еле уговорили. Зато какие калюки мы теперь сами делаем! Слезу у мертвого выжимает.
– У вас тут десятка два всяких инструментов – и все своими руками?
– Конечно, а больше некому. Вот по «ящику» говорят: выступает оркестр русских народных инструментов. Да врут – не русские они и не народные! Еще в начале прошлого века консерваторские академики так их перекроили под западный звукоряд, что народные мелодии из них извлечь технически невозможно. Один академизм, а души нет. Вот мы и взялись от сохи, от сермяги восстанавливать душу. Кое-что удалось. Приезжали специалисты, смотрели, охали-ахали: какая достоверность, какое звучание! Потом мы их почему-то больше не видели. Похоже, опять «не вписались» в ученую теоритическую схему.
Учиться в Тольятти Виктор Берх приехал из маленького сибирского городка. Шутя поступил в политехнический институт, с отличием окончил три курса авторемонтного факультета. Вузовские преподаватели уверенно прочили парню «красный» диплом. Но судьба-затейница распорядилась иначе. С четвертого курса он ушел сам, не объясняя причин. Почему не объясняя? Да потому, видно, что мало кто понял бы его резоны. Купил в Усолье покосившуюся избу, валенки и упрямую козу Варьку. Рогатая дала потомство, и ухаживать за ним из того же Тольятти переехала «спутница жизни» Элла.
– Почему ушел из вуза? – Виктор задумчиво перебирает тонкими пальцами дырочки жалейки. – Однажды утром проснулся и понял: не мое это дело, чужое призвание. Мои отец и дед были профессиональными художниками, членами Союза, неплохо «выставлялись». Может, гены взыграли? Не только. Сопромат, ребро жесткости, устройство цилиндра – это еще можно стерпеть. Да и авторемонтник, пожалуй, одна из немногих востребованных сегодня инженерных профессий. Голодным не оставит. А что дальше? Автомобильный бизнес и криминал в России – одно и то же: разборки, стрельба, трупы, дух делячества и наживы. Бездарно растратить жизнь в этой помойке, среди этой бизнес-дряни я просто не захотел.
Виктора и его напарника-единомышленника Феликса Сынтина, которого несостоявшийся инженер несколько лет назад тоже переманил в село, коренные усольцы считают чокнутыми. Вместо того чтобы налаживать добротное хозяйство или глушить горькую, прям как дети лепят глиняные игрушки, вырезают жутковатых деревянных божков. А по вечерам из окошка их хроменькой избенки льется странная, нездешняя музыка. Жалобно стонет гитара, мелко плачет дутар, всхлипывает индийская тара. И скромная жалейка искусно вплетает в причудливую мелодию свой тоненький голосок. Загадочный синтез музыки Древней Руси и Востока усольские композиторы окрестили простеньким словом «этно». А свой самодеятельный дуэт, известный пока лишь тольяттинским меломанам, назвали по-испански грубо – «Кабесадевака», что значит «Коровья голова». Почему коровья? А леший ее знает. Как уж на ум легло.
– Немного похоже на ударившегося в индуизм Леннона, – оцениваю услышанное. – Не дают спать его лавры?
– Лавры Леннона? – смеется Виктор. – В мои 28 лет его знал весь мир. Боюсь, мой скромный талант упокоится вместе со мной в могиле, так и не озарив человечество. А Леннон, не Леннон – разве это важно? Для меня классификация одна: хорошая музыка или плохая. Кто может, тот делает. Кто не может, тот классифицирует и критикует. А песни у меня, если честно, получаются намного лучше, чем работа технаря. Когда я это сообразил, решил минимальный вред государству наносить. Пусть уж лучше буду хорошим автором, чем плохим инженером.
– Ваша музыка, мне так показалось, пронизана тоской, необустроенностью духа, метущегося в нашей плохо приспособленной для счастья действительности, мечтаниями о другой, светлой жизни. Это от личного?
– Да Бог с вами. Я почти счастливый человек. Не знаю, за какие заслуги, Бог дал мне прекрасную женщину, верного друга и любимое дело. А тоска? В жизни каждому отчего-то неуютно. Одному не хватает денег. А у кого денег много, другая забота – как их сохранить. Нет человека, которому всегда было бы хорошо. Каждый ищет свое заветное место, где можно укрыться, спрятаться. Взять наше Усолье – хоть и село, а шпаны всякой хватает. И не потому, что все от рожденья подонки. У иных воробей в душе мечется, вырывается наружу, а вырваться не может. Куда наружу? Вот парень один, Николай, недавно с зоны вернулся, семь лет отсидел. Зверь! Косо кто глянул – в зубы. Слово не то сказал – опять в зубы. Естественно, неделями не просыхал. А как-то услышал наши песни, раз на огонек зашел, другой и словно оттаял. Даже пить бросил. Значит, что-то затеплилось в душе. А слава, деньги, признание… Пустое это все.
Феликс Сынтин – человек образованный, в меру богобоязненный. Недавно окончил факультет церковных художеств Московского Святотихоновского института. Каждое утро отправляется в Тольятти, где работает художником в православной классической гимназии. Вместе с женой Дашей и трехлетней дочкой Алиной ждет прибавления в семействе. Но это радостное предвкушение не мешает ему серьезно заниматься резьбой по дереву. И, конечно, с упоением играть выстраданное «этно».
– Я – коренной тольяттинец. А жизнь тольяттинского пацана, поверьте, штука непростая. Ощущение такое, будто кругом обложен красными флажками: от бандитов до милиции. Сам волчонком не станешь – другие волчата загрызут. Не хочешь куда-нибудь «залететь» – помогут. Было такое со мной, но повезло, выкрутился. Переживал, конечно, страшно. Тогда-то и появилось совсем иное восприятие жизни, невольно стал глядеть на нее «вооруженным глазом», словно через видоискатель. Тут, на свое счастье, с Витей познакомился, оказалось, видим мир одними глазами. И тогда мы построили свой внутренний, «усольский» мир, куда кощунству ходу нет. А оно так и прет. Как-то подарил институтскому товарищу к Рождеству несколько своих поделок да и забыл. А товарищ шустрый оказался, «загнал» их через какую-то художественную галерею за хорошие «бабки». Потом приходит: ты ж реставратор, говорит, руки у тебя золотые. Давай Христа с Богоматерью на поток поставим, большие деньги можем взять. А я ему: «Совести у тебя шиш да маненько. Иди отсюда». Еще в церковном институте штаны протирал…
– Достичь гармонии между собственным внутренним и внешним миром необычайно трудно, – как бы подытоживает разговор Виктор. – Гармония вообще – вещь неконтролируемая. Либо она возникает, либо нет. Но стремиться к ней, пускай мучительно тяжело, через разочарования, – наш человеческий долг. Это уже потом на теплой кухне за чаем можно обозвать себя композитором, художником или поэтом. А мы пока, по собственному разумению, дилетанты. Но учимся.
Простившись с хозяевами и полусонной козой Варькой, я вышел во двор, глотнул морозного воздуха и вдруг подумал: а где я, собственно, побывал? Скит не скит. Не Оптина пустынь, не медвежья берлога и не остров необитаемый в океане. А тогда - где? За окошком на понятном только им языке вели древний нескончаемый разговор ситар и гитара. Где-то рядом, оставляя на снегу заячьи следы, бродили зморы. Из-за угла избы таращилась бельмами слепая прозрачная Навь. Ближе к ночи западный ветер разогнал непролазные тучи. И на бесконечно глубоком русском небе ярко высветилась заблудившаяся индийская звезда. Из сугробов вырастали пернатые пальмы. Тадж Махал отражался в червлено-серебряном льду замерзшей реки. В проглоченных темнотой Жигулях тоскливо трубил на далекую звезду одинокий слон. Воронеными крылами Усолье накрыла ночь – бесконечная, заветная, жуткая, русская. В такую ночь у нас бывает возможно все…