Сорок с лишним лет эти люди чувствовали необъяснимую вину. За то, что судьба уготовала им дикое испытание. За то, что не погибли в гитлеровских застенках. За то, что надлежало молчать, а не афишировать свое прошлое. Выколотые на руках номера подчас воспринимались пожизненным клеймом людей второго сорта. Лишь в конце восьмидесятых они стали рассказывать жизненную правду о том жестоком времени. Сегодня в Башкирии проживают более 500 узников фашистских концлагерей. Один из них - ветеран-нефтяник Филипп Бровко. С ним беседовал корреспондент "РГ".
- Филипп Адамович, вы помните, как началась война?
- Я родился 1 января 1926 года в Белоруссии. Четверо братьев, четверо сестер. Мать с отцом - крестьяне. Жили в небольшой деревушке, в которой насчитывалось 24 двора. В восьми километрах - польская граница. Неподалеку от нас строили железную дорогу, у нас жили постояльцы. Однажды просыпаемся утром - никого нет. А в обед по радио узнали о нападении фашистов.
- Бомбили?
- Тогда - нет. Даже сами немцы не останавливались, проезжали мимо. Недели через две нам сказали, что Советской власти больше нет. Колхоз распустили, раздали населению всю скотину, поделили землю. Каждая семья стала обрабатывать свой наделЕ Деревне нашей везло до определенного времени. Населенные пункты в других районах фашисты сожгли - за связь с партизанами. К нам "лесные люди" тоже приходили. За продуктами, за сеном для лошадей. И за самогоном. Мать его гнала специально для комиссара отряда. Любил он это дело. А еще мы шили дома маскхалаты, чинили обувь. Я просился к ним, но меня не брали. Наверное, потому что в селе им тоже нужны были свои люди. В сорок третьем дошла очередь и до нашей деревни. Правда, все успели уйти в лес, на болото. Но нас и там достали. После бомбежки погиб мой дядя. Хоронили ночью, потому что только тогда прекращались налеты. А потом на нас устроили облаву и почти всех вернули в деревню. На нас с матерью указали - партизанская семья, и закрыли в сарае. На следующий день погрузили в машину, привезли на станцию. Там всех загнали в вонючие товарные вагоны без нар, и мы ехали несколько дней без воды и еды неизвестно куда. Этот период помню плохо, как в тумане. Наверное, нервы сдали. Было ощущение безысходности, предчувствие того, что тебя, как скотину, прикончат. Не дай бог никому испытать это состояние.
- Куда вас вывезли?
- В Освенцим. Плач, вой, лай собак, крики охраны. Загнали в барак. И на улице, и в бараке - чудовищный тошнотворный запах горелого мяса. Спросили, что это такое. Нам указали на дымящиеся трубы: "В печах сжигают людей". У нас, что называется, волосы встали дыбом. Трубы чадили день и ночь, без перерыва. Черный дым такой. Из нашей деревни двадцать человек привезли. В живых нас осталось двое. Как остальные погибли, при каких обстоятельствах - не знаю.
- Как вы там существовали? Специально не говорю "жили".
- Да, жизнью это назвать трудно. Утром - подобие чая, в обед - кружка бурды, вечером - так называемый хлеб, буханка на четверых. Утро начиналось с того, что из бараков выносили трупы. Я был в группе, которая разбирала и сортировала части разбитых самолетов. Все они были с крестами, звезд не видел ни разу. Еще, непонятно для чего, плели плетки. Как-то мы работали рядом с женским лагерем. И я увидел свою мать. У меня был в кармане кусочек хлеба, успел ей перебросить. А она мне - кусочек соли. Больше я ее не видел. Спустя некоторое время я узнал, что мама умерла.
- Что помогало все это переносить, о чем вы думали?
- Не знаю, как другие, а я ни о чем не думал. Иногда, правда, хотелось, чтобы лагерный кошмар поскорее закончился. Мы с ужасом ждали воскресений. В эти дни фашисты устраивали медосмотр. Слабых, доходяг отправляли в крематорий. Поэтому все мысли сводились, как правило, к тому, где бы еды раздобыть. Однажды я участвовал в разгрузке картошки. Умудрился несколько малых картофелин запрятать в штаны. Надзиратель, сволочь, тоже из узников, заметил и отходил меня тростью так, что я неделю не мог сидеть. Случалось, били палками. Толстыми такими. Иногда люди от отчаяния бросались на колючую проволоку, по которой был пропущен ток.
- Никто не пытался бежать?
- Были побеги. Но куда убежишь? Всех ловили и вешали. Поляков, евреев, украинцев, русских... Особенно запомнилась одна ночь. Трех человек приговорили. Двое из них, говорили, были летчиками. Когда их вели к виселице, они выкрикивали: "За Родину! За Сталина! Смерть палачам!" Перед тем, как выбили из-под их ног табуреты, один успел прохрипеть "Прощайте, товарищи". Такое не забывается.
- Долго вы находились в Освенциме?
- Там день вечностью казался. Через год нас опять погрузили в товарняк. Так я оказался в Бухенвальде. Здесь работал в карьере, таскали в гору камни. Через какое-то время нас загнали в соляную шахту. Несколько месяцев, не выходя на поверхность, бетонировали бункеры. Потом подняли наверх, заставили рыть траншеи. Здесь со мной произошел несчастный случай - на голову упал какой-то тяжелый предмет, и я потерял сознание. Может быть, фашисты и пристрелили бы меня, но ребята привели в чувство. Пленный русский врач убедил охрану, что я еще смогу работать. А шрам на голове на всю жизнь остался.
- Вас и других узников освободили?
- Да, в середине апреля сорок пятого года по лагерю прошел слух, что нас куда-то угоняют. И действительно, всех построили, и мы три дня шли на запад. На четвертый день появились четыре американских танка. Конвоиры бросились врассыпную, часть их перебили из пулеметов, часть пленили. А нам сказали: "Идите, куда хотите". Мы и пошли. Вышли на одну деревню. В сараях была скотина. Стали готовить еду. Это было жуткое зрелище. Люди были на грани помешательства. Немцы сами предлагали нам одежду, и мы скидывали ненавистные полосатые робы. Мне не досталось обуви. Американский солдат, негр, увидел, что я по-прежнему в деревянных башмаках, завел меня в комнату, где находилась немецкая семья, потом сказал, чтобы кто-то разулся. И через минуту я был в туфлях. "Пир" продолжался несколько дней. Так мы узнали о победе. Кто-то раздобыл спирт, и все, кто его пил, ослепли. После этого безумство пошло на убыль. Американцы сказали, что скоро всех вывезут в США. Мы с другом поехали на восток по Эльбе. По дороге друг раздумал и повернул обратно. К американцам. Я переправился через Эльбу на лодке и пошел на восток. Вскоре показался мотоцикл с солдатами. Остановились, спросили, есть ли спирт. Я ответил, что у меня ничего нет, я из лагеря. Они махнули рукой и поехали дальше. В тот же день вышел к своим. В особом отделе закрыли, сняли отпечатки пальцев. Таких, как я, набралось немало. Вырыли себе землянки, в которых жили до осени. Осенью меня отправили в Башкирию.
- Почему не на родину?
- Нас не спрашивали. В Октябрьском определили на курсы буровиков. Там познакомился с Ангелиной Александровной. Она была родом из Энгельса, репрессированная. В общем, нашел родственную душу.
- Вам не напоминали о лагерном прошлом?
- Бывало. Предлагают, допустим, на заем подписаться, отнекивался: мол, и так денег нет. А мне в ответ: "Забыл откуда? Опять туда захотел?" Обиды не держу. Время такое было.