Мазепа - странный, волнующий и противоречивый сон украинской истории - был героем самых разнообразных литературных сюжетов и исторических трактовок. Согласно Вольтеру польский шляхтич Мазепа был привязан ревнивым польским паном к седлу лошади и так доскакал до Украины. Вместе с этой лошадью прискакали в русско-украинскую историю самые невероятные легенды о нем. Вдохновленный этими легендами лорд Байрон сочинил о Мазепе поэму. По одной из них герой обладал невероятными магическими свойствами, его не брала ни одна пуля, им, почти как Казановой, бредили женщины по всем просторам Речи Посполитой. И вообще был он личностью замечательной.
И Пушкина Мазепа привлек своей экзотичностью. Он стал частью того таинственного и дикого образа Украины, который он последовательно сочинял в "Полтаве". Тихая украинская ночь, звезды, таинственный клад Кочубея, спрятанный им на хуторе близ Диканьки, песни и пляски дикого народа - вот та волнующая воображение поэта реальность, с которой он имеет дело в своей поэме.
Для грузинского режиссера Роберта Стуруа политическая подоплека сюжета показалась сегодня куда более важной, чем весь его романтический строй. Предатель Мазепа вовсе лишен у него всякого ореола таинственности. Жаждущий власти шляхтич, он пренебрегает жертвенной любовью Марии ради своих политических амбиций. Свидетель стремительного охлаждения русско-грузинских отношений, режиссер из спектакля в спектакль исследует механизмы национальной розни. Именно об этом он поставил совсем недавно "Венецианского купца" в театре "Et cetera".
Не желая слышать в сложной опере Чайковского иных мотивов, он последовательно воссоздает на сцене Большого историческую многофигурную фреску. И хотя декорации Георгия Алекси-Месхишвили предельно условны, в них доминирует идея большого исторического пространства. На фоне белых полотнищ пушкинской рукописи и европейской карты разворачивает Стуруа разноцветные - огненно-черные - войска своих хоров и миманса. Тремя золотистыми клиньями колосится на сцене пшеница. Когда война опустошит землю, это золото превратится в черный пепел и белые полотнища рукописей полыхнут огнем и сгорят, обнажив черную зияющую дыру (работа художника по свету Дамира Исмагилова).
"Герой хотел освободить свою страну от владычества Польши и России, но пошел путем политических интриг. А безнравственный путь никогда не приводил к нормальному результату", - резюмирует свою концепцию режиссер. Звучит не очень волнующе. Огромную оперу, длящуюся почти четыре часа, на этом не удержать. Вот и выходит, что Мазепа сразу предстает перед публикой хитрым, коварным и безнравственным человеком. Такого не то что любить, слушать скучно. Страстная и волнующая предельной исповедальностью ария Марии (Лолитта Семенина) разбивается о вид злобного господинчика, который сочиняют Стуруа и исполнитель партии Мазепы Валерий Алексеев.
Опера не живет сухими концепциями, в ней важно волнующее море фантазмов, страстей, таинственных перипетий и неожиданных развязок. Юмор и богатое воображение, столь свойственные Стуруа в прежних работах, здесь неожиданно покинули его. Когда коварного Мазепу принимают в доме Кочубея, он, точно на правительственном концерте, деловито отсматривает выступления казачьего ансамбля песни и пляски (хореограф Георгий Алексидзе), получает в подарок шашку и так же деловито приступает к переговорам с Кочубеем. Их дуэт, стремительный и роковой отказ отца, смятение Марии и ее бегство с Мазепой - все то, что могло бы составить волнующее, исполненное предельного драматизма представление, в Большом оказывается вялым и тоскливым действом. Да и откуда взяться другому, когда Мазепа - только коварный интриган, а Кочубей - только карикатурный простак-упрямец (Вадим Лынковский). Психологическая и музыкальная сложность этой сцены, да и всех остальных, никак не могут найти себе сценического эквивалента. Кажется, что вместе с певцами в сон погружается весь оркестр, на редкость вяло звучащий под дирижерской палочкой Александра Титова.
Исполненный драматизма дуэт Орлика и Мазепы, когда тот подписывает смертный приговор Кочубею, а Орлик (Александр Короткий) с ужасом отшатывается от него, оставляет публику такой же холодной и безучастной, как и ария безумной Марии в финале, ее знаменитая Колыбельная над телом бедного Андрея (Михаил Губский). Ни в чем нет отголоска тайны, ни в чем - второго и третьего плана.
Кажется, что Стуруа на этот раз подвел рационализм. Одержимый одной - заведомо сухой и в театральном отношении малоперспективной мыслью - он не сумел рассказать актерам о сложности и волнующей тайне их героев, о роковой загадочности их поступков и страстей. Возможно, он слишком понадеялся на их актерский профессионализм. Так "Мазепа" в очередной раз оказался оперной Вампукой, скучной русской оперой для отчетного вывоза за границу.