- Борис Александрович, ваш театр в подвале на Соколе был единственной в стране лабораторией современной оперы: звучали сочинения Холминова, Хренникова, Щедрина, Таривердиева, Десятникова, Журбина, Кобекина... Теперь же это совсем другой театр: у вас Гендель, Монтеверди, Моцарт...
- Теперь и страна другая. В свое время я ушел из Большого театра, когда там решили петь только популярные на Западе оперы и только на языке оригинала. Я не мог допустить, что в Большом театре не будут петь по-русски. Мне хотелось ставить спектакли, понятные людям. И я занялся камерным театром, где с публикой общаешься глаза в глаза, душа в душу.
Список поставленных тогда спектаклей - свидетельство наших поисков, находок и ошибок. Теперь построил Камерный музыкальный театр - и влип во второй раз.
Мы с вами теперь на рынке: каждый торгует чем может. Но искусству на базаре неуютно, и наш зритель оказался в других странах. Немцы просят привезти им Моцарта, итальянцам Россини подавай, а русскую классику нам заказывают японцы. И я опять столкнулся с необходимостью ставить на итальянском, немецком. Но тут уж ничего не могу поделать: нас не покупают на русском. Русский язык никому не нужен, кроме России. Поэтому в России мы должны его боготворить, развивать и лелеять, демонстрировать красоту родной речи...
- Поэтому вы взялись за "Укрощение строптивой" Шебалина - там звучит русская речь?
- Только не говорите опять, что Шебалин - это скучно. "Укрощение..." - заказ из Германии. Шебалин -это высочайшая музыкальная культура! Нам бы гордиться, но есть у русских такое странное свойство - забывать. Забываем людей, составивших славу русской культуры, а это аморально. У Шебалина музыка, которая увлекает, характеры, которые находят в музыке свое раскрытие. Мы все больны строптивостью, и в героях оперы каждый может узнать себя. Опера тем и хороша, что рождает мысли. Опера - это красота и мудрость человечества, в ней соединены все великие искусства, а народ великим искусством спасается. Опера - лекарство для излечения нации. Власти пытаются поднять экономику, а спасать надо культуру - без нее страну не вытянуть.
- А вы помните первую оперу, на которой вам довелось побывать?
- Прежде чем попасть в оперу, я ходил в церковь. Дедушка был священник, митрофорный протоиерей. Но начались гонения на религию, и начальник моего отца потребовал, чтобы сын педагога "встал на правильный путь". И отец поступил очень мудро - повел меня в Большой. Театром я увлекся невероятно, перестал посещать церковную службу и покаялся в этом деду. И знаете, что тот сказал? "Бог простит твое прегрешение, потому что Большой театр - тоже храм. Храм человеческого духа".
- И каким запомнился вам этот храм?
- Я увидел людей в телогрейках, матросских шинелях. Это была неуправляемая толпа, которая и балагана не видела, а им - балет! Отец в шоке: сейчас выйдет великая Гельцер и... ужас что начнется! Но тут медленно начал таять свет, и когда совсем потух - раздалась овация. Народ воспринял это как чудо и замер в благоговейной тишине. В этих стенах происходило таинство, священнодействие, чудо. Я испытал их на себе. Большой театр был средоточием всего лучшего, образцового, в нем работали люди высочайшей культуры и уникальных человеческих качеств - Михайлов, Пирогов, Барсова, Лемешев, Рейзен, Козловский... Мальчишкой я кричал им "браво!" с галерки. А когда пришел работать в Большой, они приветствовали меня стоя. Так они выражали доверие молодому режиссеру, впервые пришедшему репетировать с ними.
- Эти отношения стали дружбой?
- Они приглашали меня в гости. Поили чаем, как Голованов, или, как Мелик-Пашаев, предлагали кое-что покрепче. Я сдружился с Кондрашиным, с которым нас приняли в один день и час, и это стало началом нашей дружбы. Мы вместе ставили "Вражью силу", "Проданную невесту" (и отхватили за них по Сталинской премии) и еще один, подхалимский спектакль. От нас требовали создать что-то современное, о достижениях в промышленности, о подъеме в сельском хозяйстве. И мы поставили спектакль о колхозной жизни. Сталин пришел на спектакль и минут через пятнадцать удалился. Ему сказали: "Иосиф Виссарионович, еще не кончилось". А он ответил: "Скучно, ребята. Скажите, а когда "Пиковая дама?". Тут я и сообразил, для чего я рожден. Чтобы ставить "Пиковую даму"! А не какие-то подхалимские оперы, которые от нас требовали, выдавая за требования вождей.
- Но ведь современная опера не обязательно подхалимская. Можно и в классику такое привнести...
- Что и делают, называя это новаторством. А это невежество, помноженное на спекуляцию, и началось не сегодня. Когда я был мальчишкой, Большой критиковали за косность, отсутствие новаторства. Оперы были не нужны - подавай что-то новое. Это Мейерхольд говорил, я сам слышал. И тогда появился "Севильский цирюльник дыбом": мужские партии пели женщины, и в том числе Нежданова, а женские партии пели мужчины. К такому новаторству мы сейчас очень близки. Однако должен заметить, что тот же Мейерхольд, которого мы, студенты, боготворили, о новаторстве всуе не распространялся.
- Что же вы посоветуете молодым режиссерам, которым хочется проявить себя?
- Однажды Стравинский дал мне мудрый совет: "Вас будут уважать до тех пор, пока вы не начнете улучшать классиков". Зачем улучшать Шекспира? Это "зачем?" я бы предложил молодым режиссерам написать крупными буквами. Так что я консерватор до конца дней своих и нисколько этого не стесняюсь. Искусство прошлого возродит настоящее.