Бессмысленно сочинять за художника мотивы тех или иных его решений. И все же сегодня, так же как и четыре года назад, когда спектакль был поставлен и впервые показан в России, кажется, что в нем достигнута та совершенная гармония формы и смысла, подлинности чувства и изысканности его выражения, которая так редко достижима в театре.
Этого "Отелло" хочется смотреть бесконечно. Он гипнотизирует подобно нескончаемому шуму морского прибоя, который сопровождает весь спектакль. Легкие гамаки подвешены на фоне неба, точно корабельные паруса. Два комических брата-близнеца (Викторас Баублис и Йонас Баублис) раскачиваются в такт волнам, прижимая к себе корабельную утварь.
Кажется, что с того момента, когда порывистая Дездемона шагнула по мосткам на корабль Отелло, оба они становятся пленниками морской стихии. Волны превращаются в нескончаемый танец любви и смерти - никогда еще метафоры Някрошюса не были столь просты и лаконичны. Морем здесь дышит все, и кажется, что в радостном гомоне моряков, их подруг, в крике чаек, в полковом вальсе, который бренчит на рояле офицер, в легком бризе, надувающем гамаки-паруса, в гордо сложенных из них крестах запечатлелся сам воздух Средиземноморья - густой, насыщенный морской солью и ветром.
Някрошюс сочиняет "Отелло", как когда-то Стреллер, легко творя волшебство из простейших театральных реалий. Вот Отелло целомудренно и кротко, удивляясь самому себе, расскажет о своей любви к юной венецианке, а потом, точно Гулливер, легко подхватит корабельную армаду (маленькие деревянные корытца на канатах) и потащит ее в неведомые дали. У Владаса Багдонаса такая трагическая и легкая стать, такая беспредельность в каждом по-великаньи усмиренном жесте, что его сразу принимаешь как пришельца из другого мира. Равна ему только Дездемона: из всех легких, крылатых, щебечущих героинь някрошюсовского театра эта самая диковинная. Гордо и красиво парит она над морской бездной. В своей победоносной, птичьей решимости, в простодушной и ясной готовности принять свою судьбу она и впрямь сродни "мавританской" беспредельности Отелло. И выходит это у солистки Вильнюсского театра оперы и балета Эгле Шпокайте так естественно, точно она родилась в цельном и трагическом театре Шекспира.
Красота их дуэта навсегда войдет в мировую театральную классику. Одержимый любовью и ревностью Отелло подхватывает и несет свою птицу прямо к обрыву, где бушует морская пучина, едва успевая притормозить на самом краю сцены. В этом их беге, согласующемся с движением волн (вперед-назад), запечатлен трагический образ раненой любви: по привычке они играют в старую игру, в которой радость прошедшего счастья соединяется со смятением и хаосом.
Он танцует с ней вальс, исполненный отчаянья и предельного любовного порыва. Из зрительской памяти постепенно вымываются все подробности и детали огромной пятичасовой фрески: субтильный офицерик Яго (Роландас Казлас) - отражение плебейского мира, всегда готового посягнуть на беспредельность, его юная жена Эмилия (Маргарита Жемелите), быстро усвоившая законы войны между мужчинами и женщинами и легко флиртующая с кем попало, страшная штормовая ночь и брызги бушующего моря, в котором топят Кассио (Кястутис Якштас) и Родриго (Сальвиюс Трепулис).
Остаются только этот нескончаемый бег Отелло и Дездемоны под штормовой накат волн и их последний вальс, в котором он сжимает ее в смертельных объятиях любви и боли. И еще одна незабываемая деталь - квинтэссенция някрошюсовского театра: Эмилия с ужасом смотрит на Отелло-убийцу и нежно вытирает ему вспотевший лоб. Так и сам Шекспир ужасается, презирает и милует в одно и то же время.
Дальше - тишина. Долгая, мучительная тишина, прорезаемая высоким неотвязным звуком в мозгу больного Отелло. В последнем оцепенении он медленно, один за другим, расставляет горшки с цветами вдоль некогда любимого тела - сначала к голове, потом - к ногам. Это длится долго-долго, долго-долго, пока не наступает смерть. Море отступило, жизнь окончена.