Все так и не так. Бертолуччи слишком большой художник, чтобы использовать свое кино как приспособление из секс-шопа. А без ностальгии и искусства не бывает: даже первый стих, сочиненный пылким юношей, сублимирует его небогатый, но жизненный опыт. Что касается обнаженки, то кого ею удивишь! В любом случае перед нами не порнушка и даже не сексушка: герои картины интересней в спорах, чем в простейших физических действиях.
А главное в фильме - мощнейшее излучение фона, на котором развиваются интимные отношения троих в клаустрофобском пространстве парижской квартиры. Фон и смысл - знаменитые студенческие волнения 1968 года. Они начались - теперь трудно вообразить - с волны протестов против увольнения Анри Ланглуа, основателя знаменитой парижской Синематеки. Пикеты у Синематеки стали началом настоящей, с баррикадами, уличной войны с косным правительством и привели к политическому кризису во Франции. В знак солидарности с молодежью впервые в истории прервали Каннский кинофестиваль, и лично Франсуа Трюффо крепко вцепился в занавес Дворца фестивалей, чтобы не допустить показа очередного фильма, - тогда не повезло Карлосу Сауре с его "Мятным коктейлем". Члены жюри в едином порыве сложили полномочия.
Помнить об этом важно для адекватного восприятия нового фильма. Кино в те годы было эпицентром политической жизни, паролем вожделенной свободы для молодежи; фильмы Годара и сама фигура предводителя "новой волны" стали ее знаменем, идеологией, искрой, из которой разгорится пламя. Знание этих фильмов наизусть, способность их цитировать - пароль молодежного братства, тест на политическую активность и сознательность. Кино занимало в сознании молодых такое же, а может, и большее место, чем позже занял рок. Секс был одной из составляющих движения. Сексуальная революция корнями спуталась с политическими движениями, раскрепощенный секс тоже стал символом свободы.
Это полузабытое опьянение времени замечательно воссоздает фильм Бертолуччи, повергая бывших, ныне седовласых леваков в сладкий сон ностальгии по бунтарской юности. Для самого Бертолуччи эта триада: секс + кино = политика - определила характер всей его жизни в искусстве. В 24 года он снял "Перед революцией", в 31 год впрямую связал секс с политикой в "Конформисте", в 33 года сделал скандальное "Последнее танго в Париже", позже вернулся к теме непрочного духовного лидерства, обратившись к властным и по-своему трагическим фигурам "Последнего императора" и "Маленького Будды". В "Мечтателях" триада снова воссоединилась в сюжете, где герои 60-х опять молоды и готовы к бунту. Это Мэттью, американский провинциал, приехавший в Париж изучать язык и бегающий в Синематеку смотреть классику. Это близняшки Тео и Изабель, с которыми он сошелся на почве фанатической любви к кино. Он кажется им наивным американским теленком, которого еще нужно воспитать, дотянуть до политически бурлящей и сексуально свободной Европы.
Кино для всех троих - весь свет в окошке, оно более реально, чем реальность, во всяком случае серьезнее, значительнее и важнее для судеб человечества. Даже китайская культурная революция для героев картины - лишь грандиозный фильм, который разыгран в реальности и где Мао - гениальный режиссер. Мысль, при всей парадоксальности, куда как серьезна и кочует по эпохам. В интервью с Никитой Михалковым в конце 90-х я спросил автора "Сибирского цирюльника": "Можно срежиссировать целую страну?". "Конечно, - был ответ. - Разве президент не режиссер? Что такое режиссура, как не создание мира?". Кино воплощает не реальность, как многие полагают, а субъективные идеалы и концепции мира, из которых многие оказались, ура, или чаще, увы, воплощенными в жизнь.
И конечно, картина доставит особое удовольствие синефилам. Не тем, кто чувствует себя Колумбами, насмотревшись исключительно Ким Ки-Дука с Тарантино, а тем, кто дал себе труд поинтересоваться, не было ли чего интересного и прежде и откуда вообще растут ноги. Изабель в фильме имитирует Грету Гарбо в "Королеве Кристине", и это сразу распознают, с восторгом подхватывают Мэттью с Тео. Это распознают и в зрительном зале, поддаваясь обаянию нестареющего великого искусства. "Мечтатели" резвятся вокруг фильмов Годара и Трюффо, Чаплина и Китона, актерские импровизации юнцов сменяются цитатами из киноклассики. Герои спорят и в этой игре-викторине требуют штрафов в виде храбрых сексуальных упражнений, а к финалу, истощенные, выползают на улицы Парижа и находят там баррикады - романтически вздрюченная триада, как всегда, замыкается на политике и неизбежной ее спутнице - крови.
Счастливую возможность вернуться в бурную молодость своего поколения Бертолуччи увидел в романе английского писателя Гилберта Адэра, который, собственно, и придумал эту историю. Адэр почти ровесник Бертолуччи, секс тоже стал постоянным мотивом и движущей силой его героев. Так, он заинтересовался генезисом "Смерти в Венеции" и в романе "Настоящий Тадзио" раскопал подлинную историю увлечения Томасом Манном фантастически красивым, но уж совсем десятилетним поляком. Роман "Любовь и смерть на Лонг-Айленде", экранизированный в 1998 году, повествует о безумной страсти стареющего писателя к юному голливудскому идолу американских подростков - и книга, и фильм полны замечательной самоиронии, это своего рода трагикомедии, где зафиксированы причуды человеческих натур и судеб. Гомоэротический подтекст здесь не выведен в отдельную экзотическую резервацию, а стал частью все того же сексуального бунта. "Мечтатели" полны печальной зависти к собственной юности: с высоты лет она кажется автору недосягаемо яркой, полной прекрасного накала страстей, новым поколениям не доступных и без продолжения истлевших бесследно. Роману предпослан эпиграф из Шарля Трене: "Что осталось в итоге от нашей весны? / Пожелтевшие письма, поблекшие сны / и навязчивый старый мотив, / сводящий с ума...".
Здесь для Бертолуччи все сошлось и все сгодилось: так обитатели киплинговских джунглей распознают друг друга по запаху: "Мы одной крови, ты и я!". В романе выстроена все та же неумирающая в веках триада: секс - искусство - политика, все та же драма ушедших в песок иллюзий. Она зеркально отражает исчезнувшее время, но в ней живы опознавательные знаки для всех поколений. И каждое, если даст себе труд вслушаться, почувствует все то же волнение: "Мы одной крови...".
Поэтому слюнявости воспоминаний в фильме нет. Он упруг, энергичен и несет неистребимый дух бунта. Возможно, именно здесь Бертолуччи нашел алхимический рецепт эликсира, скрепляющего связь веков.